И после последнего выстрела

Иногда мы не можем остановить войну…  Альбрехт Альтдорфер. Битва Александра (деталь). 1529. Старая пинакотека, Мюнхен

Карл не крал кораллов

Благодаря своему литературному дару, широкому кругозору и накопленному опыту и знанию войны изнутри Клаузевиц обобщил и придал форму военной науке. Так, известная мысль, что война есть продолжение политики особыми средствами, до него высказывалась его учителем генералом Шарнгорстом и пионером немецкой военной мысли Дитрихом Бюловом, но до убедительности безупречно доказанной теоремы ее довел Клаузевиц, чем покорил сердца не одних только марксистов. Подобных теорем он решил столько и так изящно, что многие из них приобрели общекультурное значение и применимы к совершенно, казалось бы, далеким областям.

Его афоризмы метят в самое яблочко проблемы (или в «пупик» мишени, как выражаются стрелки): «Завтра заключается в сегодня, будущее создается в настоящем; в то время как вы безумно уповаете на будущее, оно уже выходит изуродованным из ваших ленивых рук. Время – ваше, и то, чем оно станет, зависит от вас». Вот единственно верная теория воспитания: «Теория военного искусства не должна быть непременно положительным учением… она должна воспитать ум будущего полководца, или, вернее, руководить им в самовоспитании, но не должна сопровождать его на поле сражения: так мудрый наставник направляет и облегчает умственное развитие юноши, не держа, однако, его всю жизнь на помочах». Аргументы и сравнения Клаузевица дойдут до ума и сердца любого экономиста, менеджера или маркетолога: «Бой – это деньги и товар, а стратегия – это учет векселей; только посредством первого второе получает свою значимость»; «Наступающий закупает ценности, которые, быть может, и принесут ему выгоду при заключении мира, но пока он расплачивается за них наличными, расходуя свои вооруженные силы».

Временами Клаузевиц походит на учителя физики, проводящего в классе лабораторные занятия: «Природная боязливость и нерешительность человеческого духа, своего рода сила тяжести в моральном мире… проигрыш боя есть постепенное опускание чаши весов… помощь, вышедшая на фланг или тыл неприятеля, будет гораздо более действенной; она явится таким же грузом, но давящим на более длинный рычаг», а воздействие партизанских методов на противника «направлено на поверхность, подобно процессу испарения в физической природе». Но прежде чем к самой этой книге, ставшей мировой классикой, стоит присмотреться к фигуре ее автора.

Никакой практик и выдающийся теоретик

Детство Клаузевица счастливым не назовешь, что архитипично для творческих биографий. Да Карл его и не помнил или намеренно забыл, будучи определен с 12 лет служить в один из прусских полков. В первый же год он очутился на поле боя в революционной Франции, со знаменем в руках таким тяжеленным, что в походах его давали нести взрослому солдату.

В 1801 году Клаузевиц выдержал экзамен в офицерскую школу в Берлине, но учение давалось ему так скверно, что он попросился назад в полк. Так бы и случилось, если бы директор училища Шарнгорст не обнаружил у него редкую способность конспективно и предельно ясно излагать смысл многословных и путаных речей. Учитель был вдвое старше ученика, но они сумели стать верными друзьями. Шарнгорст нашел в Клаузевице литературного секретаря и последователя, а тот в нем – мудрого наставника и покровителя, чтобы не сказать – отца родного. Именно по протекции Шарнгорста Клаузевиц был назначен адъютантом принца Августа Прусского, с которым очень быстро попал в плен к французам после сокрушительного поражения при Йене. После освобождения он столь же безуспешно преподавал пару лет военное дело наследному принцу, которого Наполеон небезосновательно звал ветрогоном. Одновременно служил начальником канцелярии у ставшего военным министром Шарнгорста – сперва в Кенигсберге, затем в Берлине.

Когда король Пруссии постыдно сделался вассалом и союзником французов, Клаузевиц с еще 20 прусскими офицерами возмутился и был принят в 1812 году на службу в русскую армию. Русского языка не знал, однако принимал участие в боях, под Бородино в строю с саблей ходил на французов и именно в эту роковую для Наполеона кампанию окончательно созрел как военный мыслитель. В 1813 году он тяжело пережил потерю Шарнгорста, умершего от ранения и гангрены. Вернувшись к тому времени в прусскую армию, Клаузевиц дошел с ней до Ватерлоо. Особо отличиться в сражениях ему не пришлось, хотя спустя пару лет он все же был щедро награжден царем Александром орденом Святого Георгия IV степени и золотым оружием «За храбрость». Но главной наградой за самоотверженность стал накопленный им бесценный опыт поражений и побед в ходе Наполеоновских войн.

В 38 лет Клаузевиц возглавил Берлинскую военную академию, выросшую из прежней офицерской школы, но функции в ней выполнял административные. В его ведении находились строевая и хозяйственная части; он даже не преподавал слушателям того, что знал, умел, любил. На его счету имелось несколько опубликованных резонансных статей по конкретным вопросам, но его главный капитальный труд все еще оставался только в его голове и бесчисленных черновиках. Так благоприятно, в общем-то, сложились жизненные обстоятельства, что, сделавшись кабинетным ученым и затворником, он целых 12 лет смог отдать разработке и доведению до ума своей теории.

…но можем ее хотя бы демифологизировать…  Иван Айвазовский. Горящий корабль (эпизод Русско-турецкой войны). Частная коллекция

А Карл умер в Бреслау (Бреславле, Вроцлаве) от холеры осенью 1831 года (жить дальше ему почему-то не хотелось, чему имеется целый ряд свидетельств). В конце лета он похоронил в Познани своего старшего друга Гнейзенау, умершего от той же холеры. За пару дней до Клаузевица почил в бозе философ Гегель, а в следующем году еще и Гете. Первому было 50, второму 60, третьему 70, а четвертый вообще выглядел бессмертным олимпийцем, отвечавшим некогда ненавистникам Наполеона: «Рабы, не звените своими цепями». Пришла к концу великая эпоха немецкого идеализма и «штурма и натиска». А тем временем в Париже и Варшаве лезли на баррикады новые бунтари. Начиналась другая эпоха.

Война абсолютная и относительная

Клаузевиц в построении своей теории начал, что называется, плясать от печки – и такой печкой в ней стало введенное им представление об абсолютной войне. Такая безоглядная война не на жизнь, а насмерть питается абсолютной враждой и является тотальным насилием, имеющим целью не сокрушение противника, а полное его уничтожение подчистую. Именно такова, по Клаузевицу, подлинная природа войны как таковой, ее ядро и предельное проявление. Такая война была бы возможна в безвоздушном пространстве, где ничто не способно помешать схватке, но не на нашей грешной земле. Клаузевиц прекрасно понимает, что его «абсолютная война» – это логическая операция по выявлению сущности войны. Нечто похожее проделали до него Макиавелли и Гоббс в отношении института государства, а иезуиты закрепили в формуле «цель оправдывает средства». Поэтому Клаузевиц вводит понятие «трения», умеряющего аппетиты «абсолютной войны»: противник сопротивляется, войска не кормлены, боеприпасы не подвезли, политики вмешиваются, погода поменялась, зуб болит.

Более того, хотя наши предки когда-то «зачистили» землю от неандертальцев, и «абсолютная война» все же тлеет, как торф, под покровами цивилизации, вырываясь местами на поверхность сполохами в проявлениях геноцида, мы довольно давно уже не каннибалы, и в современном мире войны, как правило, подчинены политике, а не наоборот. Соответственно и ведутся они преимущественно по расчету и по мере возможностей.

Клаузевиц так и строит эту цепочку субординации: политика–стратегия–тактика, у каждой из которых свое хозяйство, свой уровень принятия решений и своя ответственность. Окопная правда с генеральской очень редко совпадают, за исключением разве что народной войны, теоретически осмысленной впервые также Клаузевицем. Отдуваться, хочешь не хочешь, предстоит политикам и, по свидетельству Бисмарка: «Горе политику, если он не найдет такой причины для начала войны, которая останется веской и после последнего выстрела». А рассудит все стороны войны суд Истории, но не сразу и не навсегда. Цена войны интересует Клаузевица чисто теоретически и арифметически. Спасибо и за то.

Заслуга Клаузевица в том, что после тысячелетий бесконечных войн он демифологизировал войну и сделал объектом, поддающимся научному описанию, а значит, и пониманию. Таким образом, он лишил людей иллюзии собственной невиновности: не с неба сваливаются на народы войны, они наших собственных рук дело. «Война, конечно, имеет собственную грамматику, но не собственную логику… всесокрушающую стихию войны политика превращает лишь в свое простое орудие…» Ну и так далее.

Но когда война уже началась, арифметика с геометрией летят в тартарары. Как сказано в стишке офицера русского Генштаба времен обороны Севастополя: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить». И тогда на первый план выступает, по Клаузевицу, «моральная сила» сражающихся: «Вооруженные силы обеих сторон несут во время боя не одни лишь физические потери; моральные силы также подвергаются потерям – потрясению, надлому и уничтожению». Он даже задается вопросом: «Не пробуждает ли проигранное генеральное сражение такие силы, которые иначе никогда не появились бы в жизни? Такой случай, конечно, вполне мыслим, и у многих народов он действительно наблюдался. Но вызов такой усиленной реакции уже не входит в компетенцию военного искусства». Сам Клаузевиц имел возможность такой случай наблюдать и даже в нем участвовать под Бородино.

Клаузевиц и Толстой

Кроме эпитета «абсолютный» во всех падежах и словосочетаниях любимое и ключевое слово у Клаузевица «полководец». На нем лежит налет романтизма наполеоновской эпохи, хотя с Клаузевицем и трудно не согласиться. Полководец – своего рода «гений войны», чувствующий ее нерв, знающий все приводные ремни и умеющий побеждать как никто другой. Однако и на него имеется управа – политические интересы, ресурсы войны, состояние воюющих и претерпевающих войну народов. Военное искусство, знание, везение могут помочь победить в сражении, но не в войне. По слову поэта: «Здесь кончается искусство и дышат почва и судьба». Самое важное, чего не в состоянии был понять юный Клаузевиц в 1793 году, когда Пруссия решилась вмешаться «за компанию» в чужую гражданскую войну, чего не понимал еще в 1806 году под Йеной, разделив судьбу наголову разгромленной «революционным императором» прусской армии, он понял в конце концов в России зимой 1812 года.

При всем расхождении со Львом Толстым в оценке роли Наполеона и Кутузова оба писателя сошлись в основных выводах (разницу во времени проигнорируем). Сперва в частности: «Йена и Бель-Альянс [то же, что для англичан Ватерлоо] полны поражения. Бородино же – нет». Хотя бы потому, что русская армия не дрогнула и сохранила боеспособность, а по Толстому – еще и наложила на противника тяжелую «руку сильнейшего духом». А затем и в главном: «Россия не такая страна, которую можно действительно завоевать, т.е. оккупировать; по крайней мере этого нельзя сделать ни силами современных европейских государств, ни теми 500 000 человек, которых для этого привел Бонапарт. Такая страна может быть побеждена лишь собственной слабостью и действием внутренних раздоров. Добраться же до этих слабых мест политического бытия можно лишь путем потрясения, которое проникло бы до самого сердца страны. Лишь достигнув могучим порывом самой Москвы, мог Бонапарт надеяться подорвать мужество правительства, стойкость и верность народа. В Москве надеялся он найти мир, и это была единственная разумная цель, какую он мог себе поставить в эту войну… Мы же, со своей стороны, скажем: поход 1812 года не удался потому, что неприятельское правительство оказалось твердым, а народ остался верным и стойким, то есть потому, что он не мог удаться». Еще бы, если «500 000 человек переправились через Неман, 120 000 человек участвовали в Бородинском сражении, и еще гораздо меньшее число дошло до Москвы».

Словно отечественный историк писал. Но не в хвале России дело, а в том, что освободительная всенародная война заставила Клаузевица пересмотреть свои кабинетные взгляды и признать в ней максимальное приближение к столь любезной его сердцу «абсолютной войне»: «В 1793 году на сцене появилась такая сила, о которой до той поры не имелось никакого представления. Война сразу стала снова делом народа, и притом народа в 30 млн человек, каждый из которых считал себя гражданином своего отечества.

Таким образом, война, ставшая со времен Бонапарта сперва на одной, затем на другой стороне снова делом всего народа, приобрела совершенно другую природу, вернее, сильно приблизилась к своей действительной природе, к своему абсолютному совершенству.

Всегда ли это так останется, все ли грядущие войны в Европе будут вестись при напряжении всех сил государства и, следовательно, во имя великих и близких народам интересов – или впоследствии правительства опять изолируются от народа».

Обветшавшие и заскорузлые монархии Европы только тогда смогли одолеть Францию, когда сами переняли и освоили методы ведения революционных войн нового типа – стали переходить к призывным, а не наемным армиям, создавать ополчение («ландвер») и партизанские отряды («ландштурм»), чем, кстати, Клаузевиц и занялся по возвращении на прусскую службу.

Исторические экскурсы и философия войны

«Абсолютная война» – своего рода платоновская идея, и Клаузевиц лучше своих современников понимал историческую ограниченность любых представлений о военном деле. В результате возводились крепости, которые уже никто не собирался осаждать, спускались ископаемые дредноуты и линкоры, когда пора было строить подлодки и авианосцы, полководцы прошлой войны не спешили расставаться с лихой кавалерией, когда на поля вышли танки, а в небо поднялась авиация, сегодня вот – космос, компьютеры. Так что справедливо Сталин считал Клаузевица теоретиком устаревшего «мануфактурного периода» в машинный век ведения войн. Хотя надо отметить, что нигде за пределами Германии так дотошно не изучали, не переводили и не издавали труды Клаузевица, как в Советском Союзе в межвоенные десятилетия. Клаузевиц и не претендовал на всемирно-историческое и непреходящее значение своей теории. Пределом его литературных мечтаний была надежда, что его труд «О войне» не устареет немедленно и его можно будет даже перечитать еще раз.

Совершенно особый интерес для читателя без погон представляют в нем познавательные экскурсы в историю войн и военных технологий, говорящие о чрезвычайно широком кругозоре и глубине исторической эрудиции автора. Рискованна и оттого любопытна его версия раздела и исчезновения Польши с политической карты Европы (местами даже Бисмарк «отдыхает», и вспоминаются грубоватые строчки Маяковского на сей счет в «Стихах о советском паспорте»).

В большой истории Клаузевиц чувствует себя как рыба в воде, чего не скажешь о философии, хотя само это слово часто присутствует у него в словосочетаниях прикладного характера. Кроме ссылки на некое иррациональное «враждебное начало» и перевода стрелок на политиков, Клаузевицу, по существу, нечего сказать о причинах порождения войн. Об этом следует читать у других авторов. Скажем, книгу «Агрессия» Конрада Лоренца, великого этолога и нобелиата. Кое-что понял в этом деле Зигмунд Фрейд, когда в Первую мировую в Вене расплачиваться с ним стали провизией, как с сельским эскулапом, и ему пришлось дополнить свою теорию психоанализа и уравновесить Эрос Танатосом – равносильным «принципу удовольствия» влечением к смерти-уничтожению-самоуничтожению. Неровен час, придется также о Мальтусе вспомнить и почитать, – а заодно книги Ле Бона, Ортега-и-Гассета, Элиаса Канетти, Сержа Московичи и др., – если в Библии, в мифологии индуистов и буддистов, в философии Гераклита непонятно говорится, откуда, как и зачем возникает война.

Любопытно и показательно, что в русском языке слово «война» (как и «природа», «стихия», «родина» – а война и есть в бытийном отношении антиродина, пожирающая людей) женского рода, в немецком и древнегреческом – мужского, в английском – среднего. Но какого бы рода война ни была, суть ее от этого не меняется. Меняются технологии. Наша цивилизация имеет исторический, проективный и технический характер, отказаться от которого без апокалипсиса у нас уже не получится. Поэтому мы не можем сложа руки сидеть на берегу реки времен и ждать, пока по ней проплывет труп войны. Для начала давайте хотя бы почитаем умные книги об этой беде.