Дело прячется от мастера

Как выглядит виолончель? Как выглядит флейта?  Александр Трифонов. Виолончелист

Зайдите в книжный магазин, взгляните на тысячи книг и подумайте, стоит ли вам браться за клавиатуру компьютера, сможете ли вы написать что-нибудь получше других писателей, вот только на подобных чувствах начинается настоящий писатель, тот самый вол, который от рождения до смерти пишет, совершенствуя постоянно свое мастерство, сидя на одном месте, не посещая никаких литературных вечеров, не заботясь об успехе, вот на этом выстроена самая красивая часть увлеченного поиска себя на книжной полке вечности.

Сами по себе работают глаза, что это такое, открылись и видят, я сам к этому не имею никакого отношения, вот почему все носятся с кино, как будто это главное искусство, сами открылись глаза и механическая камера показывает этим глазам механическое перемещение тел, открывающих рты и что-то говорящих друг другу, это и есть нечто для одноразового употребления, и к искусству кино никак нельзя отнести, это промышленное производство для извлечения прибыли, потому что искусство делают одиночки, в тишине, поскрипывая перышком по клавиатуре компьютера, создавая многослойный художественный текст, при каждом прочтении которого возникают открытия, вот почему литература есть высшее искусство.

Конкретика информационности присуща большинству людей, живущих в жизни, которым нужен, как стало среди них модно говорить, только «сухой остаток», потому что им некогда, они торопятся, видимо, поскорее сыграть в ящик, ибо все спешащие всегда опаздывают и ничего собой не представляют, и умирают вместе со своим временем, и та же самая конкретика, которая воплощается в бедном сюжете, враждебна художнику, ибо он пишет не сюжет, а симфоническое полотно, исполненное переплетением красок и нот, да именно так, потому что писатель синтезирует в себе все виды и роды искусства, буквы у него красочны и музыкальны, к тому же он является философом своей единственной методологии, возвышающей прозу до уровня трагикомедии «Мастер и Маргарита».

У меня есть совершенно дурацкая привычка рассказывать другим авторам о секретах моего мастерства, о том, как писать и что писать. Средние же писатели никогда не делятся с собратьями своими «секретами благополучия», видя в них потенциальных конкурентов пусть и у обедневшей, но все же кормушки букеров, больших книг и прочей фигни из 30 сребреников для щелкоперов, после уничтожения СССР все еще по-советски паразитирующих на госказне и ее производных…

Всем им, теоретикам чужой казны, по словам Мандельштама, срочно нужно отправиться собирать милостыню по вагонам метро, если они ну никак не хотят работать на заводе «Серп и молот», и все еще желают кормиться от литературной кассы.

Что им надо, когда путь в типографию я им открыл еще в конце 80-х годов?! Типография им, оказывается, не нужна. Советские дармоеды!..

Продолжу о моих советах по мастерству писателя. Что ж, приходится констатировать, что время показало абсолютную тщетность моих советов в лице тех, кому я давал их. Всю жизнь сидеть на одном месте и писать – эта мысль приводит их в ужас. Их место – в ресторанах, на вечерах, в театрах, на свадьбах и в разводах... Они не только не понимают художественных произведений, но даже не знают, зачем эти произведения нужны. Когда захлопнулась советская номенклатурно-издательская кормушка, на мой вопрос, пишешь ли ты что-нибудь сейчас, отвечали: а зачем писать, когда больше гонораров не платят?!

Каждая минута всегда последняя, впадающая в молчание, разница с последующей будет лишь в том, что та известна, а эта сразу затрудняет понимание, и пусть в прошедшей содержалось что-то назидательное, ставящее тебя на место, то само будущее, сплошь состоящее из минут, состояния твоего пока не коснулось, лишь некоторые сведения, почерпнутые из предыдущих минут, позволяют реализовывать методы, опирающиеся на почерпнутые до этого знания, которые позволяют рассчитывать на совершенствование мастерства, представляя себя опытным мастером, чьи способности, не лишенные гибкости, будут проявлять последующие минуты.

Предугадывание развития событий в литературном произведении говорит о том, что автор закован в кандалы сюжета, поэтому я сразу бросаю этого автора и, напротив, когда я вижу искусство слова, когда о сюжете и мыслей не возникает, то этот автор овладевает моим вниманием, когда я восхищаюсь синтаксическими конструкциями, богатой интеллигентной лексикой, поэтичностью, ритмикой – иначе говоря, предо мною встает во весь рост художник, подтверждая еще раз ту прекрасную мысль, что литература есть высочайшее искусство взаимодействия один на один читателя и мастера.

Длительность измеряется эпизодами ежедневности, но и в ежедневности множество эпизодов, в которых мелькают лица знакомые, которые постоянно огорчают и лишь изредка радуют, о незнакомых сказать нечего, они протекают почти незаметно, но только до той поры, пока не вступаешь с ними в контакт, и как же поражаешься многослойности людей, разноэтажности интеллектуальной, дописьменной, первобытнообщинной, и все крутятся в твоих эпизодах, но ты им слова не даёшь, потому что удобно устроился за письменным столом, чтобы написать о знакомцах, которые уходят с незнакомцами в броуновском движении любви и измен, полагая, что ты этого эпизода не заметил, но на то ты и писатель, что видишь насквозь все эти уловки так называемых друзей и любимых… и т.д. и т.п.

Самое трудное в писательской жизни удержаться от замечаний и критики коллег, чьи сердца невероятно ранимы, но удержаться практически невозможно, когда там не знают, о чем писать, нет идей и темы избиты, а здесь разлита ничем не обоснованная элитарность, а слева человек пишет лопатой, а справа все время бьет себя черенком граблей по лбу, но в этом-то и кроется вся сила воздержания от критики и замечаний, потому что у каждого пишущего есть хотя бы одна хорошая фраза, вот за нее и цепляешься, и хвалишь, приветствуешь, поощряешь, потому что художнику нужна похвала, и только похвала.

В творчестве складывается прочный круг друзей, в который постороннему попасть практически невозможно, тем более когда это круг мастеров, работающих исключительно из одной любви к искусству, понимающих, что слава к ним придет только после смерти и своего торжества они не увидят, вариант принятия в свой круг кого-то нового, когда этот новый поймет, что здесь «некоммерческое» сообщество, что свои проблемы на других они не перекладывают, потому что это и есть мужское качество, это мужество, сдержанность, это Чехов нам сказал, не грузите никого своими проблемами, потому что все, что связано с творчеством, они умеют делать сами, в одиночестве, любую тонкость знают, как сделать по «высшему пилотажу».

В жизни я вижу всякое и не говорю: хочу видеть только хорошее. Другое дело, в каких пропорциях я это всякое преподношу в своих произведениях. Хорошее ублажает дух, плохое раздражает его. И все-таки плохое я стараюсь подавать так, чтобы оно не раздражало, а призывало к размышлению. Тут закон как бы един для природы и для творчества. После жарких дней хорош дождь. После дождливых – солнечные. То есть я хочу сказать об интеллигентности творчества. В мягких тонах можно передать даже самые низменные человеческие инстинкты. Мастерство и заключается в интеллигентности, то есть в соотношении художественного вкуса и мастерства. То и другое вырабатывается ежедневным чтением великих литературных образцов и такой же ежедневной писательской практикой.

Взять и отдать – суть творчества, создать и объективировать, перенести себя к людям через текст, но для этого надобно прочесть Иммануила Канта и Иоганна Фихте, присовокупив к этому Мандельштама, Прошину и Элькина, перемешать в одном сосуде твоего чистого разума, которому устроить трансцендентную критику, после этого можно взять простой карандаш и написать одну хорошую фразу, причем сразу, не раздумывая, как это подобает писателям, которые пишут не содержание, а создают архитектурную форму, – в этом и есть норма для вхождения в литературу, спору нет, мало кто это понимает, но ничто безудержным временем не берется в расчет, остаются лишь Кант, Фихте, Мандельштам, Прошина и Элькин, поверьте мне.

Что бы ты ни собирался сделать, ничего не сможешь без привычки, даже если кто-то возражал, что способен с ходу проявить себя в указанном деле, ничего из этого не выйдет, как не умеющий плавать топориком пойдет ко дну, если его за борт в море бросить на глубину, но и сомневающиеся не более опасны для дела, чем и авантюристы, хотя рассказывал кое-кто о людях, совершающих без подготовки чудеса мастерства, но это всего лишь случаи невероятных ассоциативных совпадений, я и сам видел, как не умеющий играть в шахматы человек поставил детский мат мастеру спорта, хотя они до этого прилично выпили за столом, вкопанном в землю во дворе, впрочем, дело обстояло иначе: выигравшему на ухо подсказывал его сын, пионер, занимающийся в шахматной секции, но во всем виной – бездеятельность людей, уклонение от постижения мастерства, что посерьезнее будет, чем привычки.

Улавливали фокусировку на деталях эстетического характера, капители, карнизы, наличники, фризы, портики, состояние ночное без подсветки, то же в ночи с бьющими снизу вверх направленными лучами, увлечение чтением совершенствует кровообращение увеличенных мастером синтаксических конструкций, лучшее средство, состоящее сплошь из тайных помыслов, подбито под удовольствие восприятия, иначе нельзя, приятели, дом строится не для жизни, а для искусства, взволнованные глаза справа налево по диагонали вгоняли в восторг первостатейные архитектурные, скульптурные фрагменты, интеллект воплотился в арку, держащую мост и этажи, всемерно подчеркивая неуловимые реальности кантилены, чтобы безоглядно, безрассудно, интеллигибельно, иначе говоря, посредством интеллектуальной интуиции принимать участие в созидании, поскольку совершенно очевидно, что лечение влечением преувеличивает до восторга значение красоты увлечения.

Как выглядит флейта? Как выглядит гобой? Как выглядит фортепьяно? Как выглядит виолончель? Как выглядит скрипка? Как выглядит фагот? Как выглядит альт? Как выглядит труба? Как выглядит арфа? Как выглядит кларнет? И далее. Каждому инструменту нужно разрешить подать свой голос. Когда? Сначала те. Потом эти. Но будут ли тебе интересны те? А эти? Инструменты оркестра, как актеры театра, получают свои роли в пьесе, которую написал композитор. Разнородное скомпоновал и распределил. Мир физических действий превращается в то, что ни один инструмент не в состоянии создать и понять. Вон там, в конце зала, скрипнуло кресло. И – взмах писателя – текст симфонической многозначностью извлекается из букв, как из нот. Физическое переходит в метафизическое. Музыка становится словом. Без слова музыка мертва. Чье это произведение исполняется по радио? Гадаем. Гайдн, Шнитке, Рахманинов, Берлиоз? Но Берлиоза зарезал трамвай! Стираем слова «Гайдн», «Шнитке», «Рахманинов», «Берлиоз». Нет этих слов, играет оркестр немую музыку – без композиторов, без исполнителей. Исполнителей вообще по радио определить невозможно. Рабы Божьи. Никто. Без музыки. Тишина.

Обязан родине своего мастерства всемирной библиотеке, испытывая долг перед всеми классиками, которые неустанно загружали меня своими прекрасными творениями, чтобы я не чувствовал себя последним среди первых, помня, что последние станут первыми, и друзьям нужно помнить о смене вех, ибо каждый оказывается во власти момента, когда может превратить себя в оркестр, согласно симфонии бессмертной классики, впечатление от которой наводит на мысль о родине человечества в книгах, пусть ничего необычного в этом нет, но рождение из книг напомнило о чувствах счастья в те минуты, когда оно необъяснимо.