«Мыло – только членам президиума!»

Чингиз Айтматов – один из самых издаваемых советских писателей.  Фото автора

Про шапки разговор особый – в то время они изготавливались в большом ассортименте, благо ценного меха разводилось в СССР во множестве. Другое дело, что шапка превратилась в символ уровня жизни и достатка советского гражданина (как и импортная дубленка). Специфические погодные условия в нашей стране придали зимней одежде второй, потайной смысл. Началось это не в 1917 году, а когда-то очень давно, когда родилась поговорка «Не по Сеньке шапка», а еще «Каков Пахом, такова и шапка на нем», «На воре и шапка горит». Да и главный символ самодержавной власти на Руси тоже шапка (Мономаха, если кто не помнит). По материалу, из которого смастерили шапку, можно было понять, человек какого уровня находится перед вами: очень большой, большой, непростой, простой или совсем никакой.

Шапку, а точнее, систему их распределения воспел в своей повести «Кот домашний средней пушистости» Владимир Войнович. Его герой писатель Ефим Семенович Рахлин пытается доказать и себе, и другим, что достоин большего, когда узнает, что его коллегам-писателям по решению правления Литфонда будут шить шапки соответственно рангу. Выдающимся – пыжиковые, известным – ондатровые, видным – из сурка, а Рахлину достается из кошки. В своей неравной борьбе за шапку он доходит от инсульта. В итоге шапку ему все-таки приносят – пыжиковую, но носить ее уже не на чем и незачем. Не слишком ли преувеличил Войнович? Нисколько, как показывает изучение свидетельств современников.

22 февраля 1983 года Владимир Бушин отметил в дневнике радостное событие: «Заказал в мастерской Литфонда ондатровую шапку. Ждал, как увидел на заявлении, с 28 сентября 1978 года – почти четыре с половиной года. Вот он, наш развитой социализм! Шапка – четыре с половиной года! И это еще по великой привилегии. Но какая шапка! И не всем же такая нужна». Четыре с полтиной года в очереди на ондатровую шапку – это много, целая пятилетка. Так долго советские люди стояли в очереди на автомашину, но шапка-то! Ведь наверняка мог себе позволить Бушин купить ее на рынке с переплатой. Но не купил, потому что ему было положено как члену Союза писателей. А вообще он должен был родной Литфонд благодарить, что дали шапку из ондатры, а не из сурка. И радоваться надо, как героиня рассказа Чехова: «В другом месте мне вообще ничего не давали!» К тому же простой народ носил кроликовые шапки, трансформирующиеся в ушанки. Но для писательской братии шапки были больной темой, по-другому не скажешь. Ни композиторы, ни художники не переживали так, как литераторы по поводу шапки и меха, из которого они сшиты.

Свойственные советской плановой экономике трудности со снабжением элементарными продуктами преодолевались писателями по-разному. Деньги-то были, но как достать дефицит? Как верно подметил Василь Быков, «деньги в обществе, организованном и существовавшем на основе планово-распределительного принципа, имели второстепенное значение». В этом смысле очень повезло Даниилу Гранину. Сперва в начале 1960-х годов ему в числе еще нескольких счастливчиков выделили участок в Комарове. А второй раз птица счастья выбрала для него соседей, среди которых был знаменитый актер Большого драматического театра Евгений Лебедев, хорошо известный торговым работникам по кинофильмам «Свадьба в Малиновке», «В огне брода нет» и многим другим.

Обычно Евгений Алексеевич приходил к Граниным и говорил: «Данила, пойдем промышлять!» Это означало, что пора «торговать лицом». И они отправлялись «промышлять в магазин» за дефицитом. Лебедев баловал продавцов байками из театральной жизни. В награду за удовольствие послушать народного артиста работники советской торговли расплачивались с ним всем тем, что оптовая база прислала: сгущенкой, бананами и многим другим. Писатель уточняет: «Мы брали машину, везли ящиками очередной дефицит. Очереди выстраивались за арбузами, за дынями, за виноградом, за любыми фруктами. Очередь требовала выстаивания, очереди вообще составляли немалую часть советской жизни. В очереди происходил живой обмен информацией, обсуждалась жизнь страны. В Германии для этого имелись пивные, а у нас – очереди». Так вспоминает Даниил Гранин, которому, казалось бы, в очередях стоять не пристало.

Очередь действительно была формой повседневной жизни в СССР, о чем и сами советские литераторы много писали, в основном с юмором. Вспомним Владимира Орлова и его популярный роман «Альтист Данилов» (за которым также стояла очередь в книжный магазин). Главный герой – тот самый альтист, отправившись в Настасьинский переулок к неведомым хлопобудам и будохлопам, «которые по науке строят будущее», и там был вынужден стоять в очереди за свою бывшую жену Клавдию. На своей ладони чернилами он вывел номер 217. А его сосед по очереди, сразу на двух написал, на одной – арабскими, на другой – римскими, да и покрупнее. Стояли и за другими книгами – Пушкина, Пикуля, Дрюона... Проще сказать, за кем и за чем не стояли.

Жил в 1970-е годы в Костроме критик Игорь Александрович Дедков и вел дневник. Не раз бывал он по литературным делам и в столице, откуда в эти годы ходили по близлежащими областным центрам так называемые колбасные электрички. Еще в 1977 году Дедков отметил: «В магазинах нет туалетного мыла. Нет конфет. Само собой разумеется, нет мяса (на рынке в очередь – по четыре рубля за кг), колбасы, сала и прочего». Это относилось к Костроме. А в канун нового 1978 года он побывал в Москве на пленуме Союза писателей РСФСР, приуроченном к 20-летию сего союза. Игорь Александрович совсем бы заснул от скуки, слушая казенные речи членов президиума, если бы не встречи с Федором Абрамовым и Гавриилом Троепольским. А еще на пленуме продавали… нет, не шапки и не бананы, а… туалетное мыло. Но не всем, а лишь членам президиума: «Троепольский постарел, ходит с палочкой… Возле гардероба, когда я уже уходить собрался, он сказал: «Подожди минутку, я сейчас», − и устремился к Юлиану Семенову, в руках которого был какой-то сверток. Возвратившись, Г.Н. сказал, что Юлиан купил мыло, которое продавали для членов президиума, и что тоже нужно пойти взять мыла». Но почему мыло продавали только членам президиума, а другим писателям не мыться, что ли?

Костромского жителя, посланца с родины Сусанина, могло бы утешить то, что уже не только периферия, но и вся страна встала в очередь: «Москва в эти декабрьские дни наводнена приезжим народом. За мясом и колбасой огромные очереди. Даже выехать из Москвы трудно… Под мудрым руководством Феликса принято решение раскрепить московских писателей по магазинам. Ради этого решено устроить прием в честь пятидесяти директоров «гастрономов», и на правлении Литфонда обсуждали вопрос о выделении денег для преподнесения директорам книжных подарков…» Упомянутый Феликс – это критик Феликс Феодосьевич Кузнецов, начальник московских писателей (первый секретарь правления Московской писательской организации в 1977–1987 годах). В 1979-м Кузнецов защитил докторскую диссертацию, предоставив ученому совету свою монографию «За все в ответе. Нравственные искания в современной прозе и методология критики». В ответе он был и за подведомственных ему писателей, которым вечно недоставало ни мыла, ни шампуня, ни зубной пасты. Дедков пишет, что писателей под мудрым руководством Кузнецова «раскрепили» по магазинам. На самом деле по смыслу лучше сказать «прикрепили», хотя советскому критику, конечно, виднее, ибо он, как и прозаики, тоже «за все в ответе». Но почему прикрепляли лишь москвичей, а как же писатели из других городов?

Дедков пишет о директорах 50 гастрономов Москвы. Не много ли? Нет, достаточно. Ведь советские писатели, а точнее, их дома были разбросаны по всей столице. И чтобы критику или переводчику не тащиться с авоськой, набитой дефицитом, с улицы Горького на Красноармейскую, его прикрепляли к местному гастроному. Для удобства «прикрепленных» в магазинах создали специальные отделы – столы заказов. Заказ нередко состоял из гречки, батона колбасы, пачки масла сливочного, венгерского цыпленка-бройлера, банки импортного зеленого горошка, сгущенки, шпрот, тушенки, растворимого кофе, пачки индийского чая со слоном, иногда давали и баночку красной, реже черной икры. Это был настоящий праздник для простого советского человека. А для писателя – необходимость, помогающая ему подпитывать иссякающие то и дело творческие силы в борьбе за «это».

Юрий Трифонов также был вынужден получать заказы. Жил он на улице Георгиу Дежа (ныне 2-я Песчаная), в доме № 8. Вдова писателя Ольга Романовна хорошо помнит те времена: «Существовали в Москве и «секретные места», где выдавали продуктовые спецпайки. Очень важные дамы из ЦДЛ отоваривались в высотке на Красной Пресне. А нас прикрепили к распределителю магазина «Диета». Писатели могли подойти в отдельный уголочек и получить смехотворные по сегодняшним временам продукты. Но – без очереди и то, чего нет на прилавках. Консервы. Мясо. Однажды Юрий Валентинович пришел, вызывающе грохнул пакет на стул и сказал: «Больше меня туда не посылай. Я не пойду. Стыдно. Ходи на рынок или договаривайся с Митей». Митя был в «Диете» самый главный среди грузчиков, которые очень любили Трифонова. Юра их ссужал трешками и пятерками и никогда не просил назад. Поэтому они считали, что он им приятель, и обращались с ним запанибрата. Один раз Митя окликнул нас: «Юр, привет, ты все пишешь?» – «Да, все пишу». – «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля?» – «Нет, я пишу другое», – ответил серьезно Трифонов... Митя прибегал иногда: «Романовна, леща надо?» – «Надо». – И он таранил леща...»

Интересно, что даже в снабжении дефицитом также действовала табель о рангах. Это ерунда, что Трифонов самый читаемый писатель в СССР – он ведь не секретарь Союза. Вот и суждено было ему мыкаться на своей 2-й Песчаной с Митей из «Диеты». А секретари Союза писателей были прикреплены к ресторану ЦДЛ и там получали заказы. Екатерина Рождественская вспоминает: «Когда папа стал секретарем Союза писателей, должность важная и почетная, ему начали выдавать писательский продуктовый заказ. Брала его обычно я… За заказом спускалась в подвал под рестораном, под самый Дубовый зал». В подвале кипела своя жизнь, не менее бурная, чем в писательском ресторане. Здесь тоже были свои мастера – так сказать, классики гастрономического жанра.

А вот и самый главный среди литераторов человек (был ли он принят в ряды Союза писателей за свои неустанные труды?): «Кабинет директора ресторана ЦДЛ, – пишет Екатерина Рождественская, – был без окон и совсем небольшим. Хотя сам директор – как тот Магомет, к которому на поклон идут все горы, – был самый, пожалуй, влиятельный человек во всей писательской организации, да и по связям высоко котировался в Москве… Внешне он был абсолютно не запоминающимся человеком, дядя из толпы… Эдакий школьный завхоз… В общем, нрава был спокойного и мирного, хотя власть над людьми сделала свое дело – он всех немножко презирал».

Единственным, кому завидовал этот псевдозавхоз, был директор гастронома № 1 (в народе Елисеевского) Юрий Соколов. Его в 1984 году расстреляли. А ведь он тоже многим писателям помог – и колбаской сырокопченой, и балычком, и икоркой. Но вел себя точно так же: пришедших к нему в кабинет на улицу Горького посетителей он встречал не то чтобы небрежно, а с некой едва уловимой усталостью в глазах от постоянных усилий доказывать людям, что кем бы они ни были (академик там какой или артист), это не они для него, а он для них существует. Один такой в Москве. Как вспоминал Эдуард Хруцкий, автор популярных детективов, на столе у Соколова всегда лежала высокая пачка визитных карточек – демонстрация широты его клиентуры. И писатели были вынуждены водить дружбу с разного рода торгашами: а что поделаешь?! Есть-то надо…

А некоторым писателям (правда, по ошибке) заказы возили на дом: «В Москве, где дефицит многих продуктов ощущался все острее, у меня был еще и специальный паек. Его мне каким-то образом устроила Ирина Ильинична Эренбург. Она знала человека, развозившего эти пайки особенно привилегированным лицам, назвала ему меня, и он за дополнительную плату возил и мне колбасу, лимонные дольки и сгущенное молоко. Однажды он явился к Ирине Ильиничне бледный, трясущийся от страха, с упреками: «Что же вы меня так подвели? Не объяснили, кому я возил продукты?» Оказывается, его вызвали в КГБ, сказали, что он снабжает продуктами страшного врага народа, и так его напугали, что он у меня больше ни разу не появился», – вспоминал благодарный Владимир Войнович.

Чудеса случались и тогда, когда их особенно ждут. И хотя взрослые уже не верят в них с такой охотой, но ведь дети-то остаются детьми! Владимиру Дудинцеву было не до лимонных долек: хлеба бы найти. Ибо в доме (вследствие незавидного положения гонимого писателя) было хоть шаром покати, как раз только три корочки хлеба. Казалось бы, еще немного, и все его семейство встанет вдоль Ломоносовского проспекта с протянутой рукой, как народ перед Борисом Годуновым в одноименной опере: «Хлеба, хлеба! Хлеба подай…» Дудинцев вспоминал, как однажды под Новый год раздался звонок в дверь. На пороге – нет, не Дед Мороз из фирмы «Заря», а дядька в синем халате, а рядом с ним – огромный деревянный ящик. Его еле затащили в квартиру, а там – продуктов на месяц: «Индейка, мясо, куры, яйца, десяток бутылок постного масла, сахар, конфеты... какие-то коробки деликатесов, семга... ветчина!» А дядька спрашивает: «Вы делали заказ на продукты в гастрономе на площади Восстания? Вот это все для вас, по накладной». И фамилия Дудинцева в накладной черным по белому стоит! Но он-то ничего не заказывал! Случай этот относится к тем временам, когда московских писателей еще не прикрепили к гастрономам, но, согласитесь, штрих для описания повседневности весьма яркий. Это скорее похоже на святочный рассказ. Только вот фамилия Деда Мороза осталась неизвестной. А ящик, от заказа оставшийся, Дудинцевы еще долго потом как мебель использовали.

Система заказов дожила до перестройки, по странному стечению обстоятельств закончившейся полным отсутствием еды в магазинах. Впрочем, это не странность, а закономерность: борьба с дефицитом в условиях плановой экономики ее же методами вполне логично привела к победе этого самого дефицита над экономикой. Анатолий Рыбаков был прикреплен к магазину «Диета» на Кутузовском проспекте, а прописан в сталинской высотке гостиницы «Украина», в ее жилом корпусе. И вот как-то в перестроечные годы по дороге из Переделкина он заезжает в свою «Диету» за положенным заказом. «Негусто для семьи на неделю, – вспоминал писатель, – но все же еда, в магазинах ничего нет. Стоим в очереди, двигаемся потихоньку к продавщице, входит в магазин старушка, видит гречневую крупу, мясо, сахар на прилавке, пристраивается в хвост. Ей объясняют: «Бабушка, здесь заказы для учреждения». – «Господи, когда вы только нажретесь!» – говорит старушка и отходит к пустым полкам».

Посыл голодной старушки, обозначенный словами «все» и «нажретесь», характеризует определенный уровень сознания общества, для которого «все эти» писатели давно превратились в один из отрядов номенклатуры, своего рода привилегированную прослойку (да и то правда – 10 тыс. человек!). И чиновники-партократы в «членовозах», и представители творческой интеллигенции со своими санаториями и поликлиниками – все они по ту сторону прилавка, а народ – по эту. И то, что живут те же писатели лучше своих читателей, – в этом также был уверен советский человек. И уже давно.

Очень интересная иллюстрация такой вот всенародной уверенности содержится в дневнике Петра Шелеста, партийного вождя Украинской ССР. 31 марта 1962 года он присутствовал на партийно-хозяйственном активе в Дарницком районе Киева. Повестка была нерадостной: «Обращение и решение ЦК КПСС и Совмина о повышении закупочных и розничных цен на продукты животноводства». И вот этот самый актив из начальников районного уровня (то есть наиболее приближенного к народу) забросал Шелеста неприятными вопросами и своевременными предложениями: «Стоит снизить зарплату высокооплачиваемым категориям, в том числе ученым, академикам, писателям, артистам, композиторам. Уменьшить выплату гонорара… Когда будут продукты в магазинах?» Как видим, уменьшение гонораров (в довольно широком контексте) народ напрямую связывал со своим неблагополучием, порицая «сидящих на шее» писателей и композиторов.

Что касается повседневной жизни советских писателей, проживавших в провинции, то дневник Игоря Дедкова в этом отношении просто клад. 4 января 1979 года он отметил: «Сегодня в редакцию позвонил И.А. Иванов (зам. завотделом агитации и пропаганды обкома партии) и сказал, что необходимо выделить трех человек на курсы трактористов... Радиокомитет своих «трактористов» уже выделил». Вероятно, в Костромской области не хватало трактористов, вот и решили посадить на трактор писателей. А что здесь такого? Ближе к народу надо…

Столкновение писателей со столичным изобилием было даже опасно и приводило к неожиданным последствиям. В 1970-е годы Виктор Астафьев проживал в Вологде. И вот как-то в составе большого десанта российской писательской общественности он оказался в Кишиневе на так называемых Днях литературы. Геннадий Красухин вспоминает, как на заключительном банкете Астафьев «вместо ожидаемого тоста показал хозяевам на валяющиеся кое-где на полу раздавленные помидоры. «Ими у вас свиней кормят, – сказал он. – А у нас в Вологде… помидоры только на рынке и по пять рублей за кило. Если вам некуда девать свои овощи, везите их к нам!»… Банкет не то чтобы окончательно не удался, но запрограммированное торжество на какое-то время было подпорчено». Зато сейчас помидоров в избытке, особенно для писателей.