Яснополянец и актуальная поэзия

В лжеучении Толстого есть над чем всплакнуть…  Рисунок из альбома Владимира Россинского «Последние дни Л.Н. Толстого». 1911

Так, в повести «Метель» Владимира Сорокина «зеркало русской революции» появляется просто в виде очень большого человека, не имеющего к литературе ни малейшего отношения.

Для Юлии Белохвостовой он – яркая метафора Маяковского: «В полудреме утренней, в тумане,/ утаившем беспокойство вод,/ «Лев Толстой» идет к своей поляне,/ человек, писатель, теплоход». Однако между писателем и плавучим средством все-таки есть духовная связь. Поэтому: «Только тем до сей поры и живы,/ вопреки теченью и судьбе,/ что старик трехпалубный двужильный/ наши души тянет на себе».

Для лианозовца Всеволода Некрасова русский классик стал предтечей «большой советской литературы»: «были бы люди/ солидные// чтобы кто-нибудь/ такой был// граф/ Лев Толстой// графоман/ Владимир Корнилов// уважаемый журнал/ Новый Мир».

Впрочем, содержательная сторона деятельности писателя также оказывается в поле его внимания: «Ох врешь/ Наш хороший// Бывает тоже/ Живешь/ Вот и ошибешься// Как Лев Толстой// Но с той только/ Разницей».

Здесь мы попадаем в пространство неоконченного разговора, и Толстой появляется как аргумент в споре.

Другой лианозовец – Генрих Сапгир – вчитывается в «Анну Каренину»: «Она слышала звуки шагов его по кабинету/ Высокая трава обвивалась вокруг/ Впечатление мрака при потухшей свече/ Она боялась оставаться одна теперь». Сапгир пишет отстраненно, регистрирует события, фиксирует детали: «Приближение поезда... Эта радость избавления.../ Усики над вздернутой губой».

Наталья Никулина, обращаясь к тому же роману, путает, совсем как в позапрошлом веке, героев и автора и пафосно утверждает: «уверена/ будь Толстой Анной Карениной/ он бы не бросился под поезд/ а сел бы в него/ и уехал/ в совершенно противоположную сторону/ от станции Астапово,/ счастия искать…»

А вот Владимир Ханан читает другой великий роман – «Войну и мир»: «Толстой для смерти князь Болконского/ Помимо Сына и Отца/ Подбавил баса геликонского/ И девичьего бубенца».

Интересно, что толстовскую прозу поэты иногда оценивали с точки зрения своего жанра. Вот любопытная запись в дневнике Сергея Кулле: «Боюсь, что «Война и мир» не в целом совершенна – по сравнению с поэзией».

Значима фигура яснополянского старца для Виктора Кривулина. Он пишет текст «Толстой в Гаспре». В стихотворении «Монастырь на Карповке» показаны иоанниты – последователи о. Иоанна Кронштадского, собирающиеся вместе, чтобы почтить его память. Сам «позднопризванный протоиерей» вспоминается как тот священнослужитель, что «обрушивал на графа Льва Толстого/ львиную тоску по родине, по внутренней своей». Задолго до появления книги Павла Басинского «Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой. История одной вражды» в андеграунде, пускай и вскользь, обыгрывается этот сюжет. Кривулину важны не только события вокруг Толстого, но и его учение. Свое публицистическое стихотворение «Где же наш новый Толстой?» он начинает словами: «странно две уже войны/ минуло, и третья на подходе/ а Толстого нет как нет/ ни в натуре ни в природе». Графа нет, а «прапорщик, пройдя афган/ разве что-нибудь напишет/ до смерти он жизнью выжат/ и обдолбан коль не пьян».

Юрия Кублановского также привлекает учение великого соотечественника. Поэтому мы можем встретить такие, например, строки: «За зиму в кладовке/ пропах маринадом листок./ Толстовцем в толстовке/ в лесу задремал ветерок». Толстой появляется у Кублановского в контексте паломничества к разрушенной святыне – в 70-х он посещает Оптину пустынь, «куда Лев Николаич в конце/ то раздумает, то постучится». Поэт признается, что «В лжеучении Толстого/ есть над чем всплакнуть,/ от Козельска до Белева/ коротая путь». Собственно говоря, в этих строчках заложена вся коллизия отношений православного интеллигента к Толстому.

Творчество Толстого неотделимо от России, от миллионов людей, души которых он преобразил. Он сказал много важного и ценного в отношении богатства, милосердия, доброты. Многих людей привлекало в Толстом желание жить по правде, голос по-своему религиозного человека.

«В толстовском учении соблазняет радикальный призыв к совершенству, к совершенному исполнению закона добра», – признавал Николай Бердяев. Но тут же добавлял, что это совершенство – безблагодатное.

Толстой, как бы ни играли с его именем писатели, как бы ни представляли его идеологи то как «зеркало», то как «одного из создателей имперского дискурса», остается в центре русской культуры. И многие авторы говорят об этом. Скажем, когда Борис Чичибабин пишет о Солженицыне, то сравнивает его с Толстым, называет его «опорой доброты, преемником яснополянца». Ян Сатуновский пишет о Толстом стихотворение с подзаголовком «на спичечном коробке»: «В Ясной Поляне могила Толстого./ В могиле его скелет./ Но Льва Николаевича Толстого/ в Ясной Поляне нет.// Бросив усадьбу, двор, конюшню,/ писатель бежал от жены./ Остались/ в неясной Ясной Поляне/ опушки, шорохи, сны.// Но юных читателей/ в библиотеках/ встречают, помилуй Бог,/ и граф Толстой,/ и А.П. Чехов,/ и Хлебников,/и Мариенгоф».