Все так хрупко устроено

В туманной реальности.  Иллюстрация Лидии Шульгиной из книги Сергея Козлова «Ежик в тумане». М.: Детская литература, 1981

***

Бывают названия, которые можно воспринимать отдельно от книги или фильма. Они как самостоятельные произведения. Хотя сколько там слов – два-три – меньше, чем в пронзительном миниатюрном рассказе про «детские ботиночки», приписанном благодарными потомками Хемингуэю. Названия… А какие, собственно? Мне вспомнились – «Пена дней» (когда-то любимый роман Виана), «Счастливая Москва» (с этим именем сжился один из самых драматичных текстов Платонова), «Паутина земли» (монолог от лица матери, поэтичная повесть Томаса Вулфа). Еще – «Алиса в городах». Это уже не книга, ранний фильм Вима Вендерса.

Дело в интонации. Она – место встречи, где сливаются в единое целое – на слова уже не разберешь, не хватит слов – голос автора, его мысли и сам характер переживания реальности. Интонация одушевляет текст, сплавляет образы, приемы, смыслы в дышащее и потому неуловимое произведение… Да, названия. В каждом из них, в их ноте, как будто поместилась вся авторская история. И теперь, просто повторяя «пена дней», я как будто заново перечитываю роман об ускользающей юности Колена. Детский писатель Сергей Козлов тоже нашел свое название. Оно похоже на минималистское стихотворение из одной строчки, и даже не поймешь, с рифмой или без – «Правда, мы будем всегда?».

В этих словах – интонация Козлова.

Его герои и стихи гораздо известнее самого автора. Ежика, заблудившегося в тумане, знают все, но далеко не все слышали, что до мультфильма Юрия Норштейна была сказка. Похожая судьба и у козловских песен «Я на солнышке лежу, я на солнышко гляжу» или про облака, обернувшиеся белогривыми лошадками. Они давно воспринимаются как детские-народные, переросли даже свои мультфильмы, но впервые-то появились в сказках «Львенок и Черепаха» и «Трям! Здравствуйте».

Козлова знают все, даже если об этом не знают. Или не так. «Знают» – слово серьезное, веское. Точнее будет – встречались с ним. Но одной, пусть нескольких встреч с человеком всегда слишком мало, чтобы собрать из отрывков общения осмысленный образ. То же самое и с образом реальности, которую автор по фрагменту выстраивает в своих книгах. Посмотреть «Ежика» и запомнить наизусть несколько, пусть удачных строк – это как съездить в Рим на выходные: в Пантеон успели, побывали в Колизее и у фонтана Треви, а сам город как-то потерялся. Но после туристических пробежек приходит время свернуть к неприметным улочкам. Или тропинкам. У Козлова – тропы.

История, в которой почти ничего не происходит

Мальчика взяли из детского дома. Возможно, он был одним из испанских детей, которых Советский Союз принимал в конце 1930-х, спасая от гражданской войны. Ребенок получил имя Сергей, фамилию нового отца, директора завода Григория Козлова, и воспитывался как родной. Об усыновлении будущий писатель не знал.

Первую его сказку опубликовали в Киеве. Сергей уже успел закончить школу и сбежать из дома – отец умер, а отношения с матерью были напряженными. С текстом получилось смешно. Сказку для журнала перевели на украинский. Там ее нашли сотрудники московского «Огонька» – опять перевели на русский – и переопубликовали.

Прежде чем полностью сосредоточиться на литературе – сказках, стихах, пьесах и сценариях для мультфильмов, – Сергей менял вполне привычные для молодого автора профессии. Он побывал кочегаром, рабочим на заводе, типографом, учителем пения в школе, геологом, а окончив московский Литературный институт, устроился экскурсоводом к Пушкину в Михайловское.

Вот, собственно, и все приключения – дальше жил, писал. Еще 30 с чем-то лет. Впрочем, это только внешние события… Про работу кочегаром в одном из интервью он рассказывал так: «Это было в 1958 году. Это было просто несколько моих поездок. Я ездил и бросал уголь, и все было нормально. А потом я ушел с паровоза…» Так сухо, скучая, писатель обходил и другие «внешние этапы» своей жизни. А еще сказал как будто совсем невпопад: «Я даже не могу отделить одно от другого. Все шло одной волной. Я просто сочинял стихи и сказки, миниатюры».

В некотором смысле его книга созвучна этой бессобытийной биографии. Попробуешь пересказать сюжеты сказок – провалишься. Вот «Добрый слон» – февраль, мороз, дрова на исходе. Ежик совсем замерз в своем домике и мечтает, как к нему в лес из зоопарка прибежит слон и надышит тепла в трубу. А потом тем самым «добрым слоном» приходит оттепель. Конец сказки… Или, например, «Такое дерево» – Медвежонок захотел стать деревом, начал на полянке махать руками и петь песни. А потом объяснил белке, что он дерево, просто «такое», необычное. И чтобы на Медвежонке, как на всяком порядочном дереве, пели птицы, она пригласила зяблика – «А не согласитесь ли вы немного пожить на нем?». Всё.

В этих сказках нет или почти нет «внешних событий». Никакого захватывающего сюжета. Ничего неординарного, что нарушило бы жизнь героев и «вызвало» их к приключениям.

Живой лес и лось с туманными рогами

Но если не это – что тогда? Просто лес, и в нем живут Ежик, Медвежонок, Заяц, Ослик и другие звери. Тут можно было бы подумать, что не звери, а, как это водится в сказках, люди в обличье зверей. Но взаимоотношения героев Козлова с лесом и друг с другом вовсе не людские. Впрочем, я-то как раз написал очень по-человечески – «Лес и в нем живут…». Это совсем не Козлов. Лес у него – не фон, не декорации, в которых разворачиваются сказочные события. Он тоже живет. В книге как будто вообще нет неодушевленных персонажей. А если и есть – герои все равно воспринимают их как живых. Возьмем хотя бы сказку, где Медвежонок «вживается» в дерево, повторяя руками-ветками его «древесные движения». Или – где Заяц и Медвежонок, глядя в воду, обнаруживают там второго зайца и медвежонка и до вечера общаются с ними, тем самым одушевляя ручей. А Ежик в разных историях беседует со Снежинкой, Травинкой, Огнем в печи и морем, в котором тоже узнает себя.

Лес одушевлен. Но это не сказочные говорящие вещи, легко объясняющиеся со зверями. У них свои «трудности перевода». Не зря же Медвежонок помнит, что он не обычное дерево – другое. Дерево, стало быть, тоже «другой Медвежонок». «Совпасть» полностью они не смогут даже при большом желании. А Снежинка через окно не узнает Ежика. Он во время их разговора так сильно прижался к стеклу, что его нос стал пятачком. Вот и кажется ей – не Ежик, а поросенок в колючей шубке.

Вернемся. Если не «внешние» события, что же? Взаимодействие героев друг с другом и с лесом. Козлов тонко показывает дружбу. Для него она – понимание с полуслова и единство устремлений разных персонажей – созвучие. Вот из сказки о дружбе:

«– Послушай, Медвежонок, пока я к тебе шел, расцвели все ромашки!

– А пока я тебя ждал, – сказал Медвежонок, – отцвели одуванчики...

– А когда я только проснулся и подумал, что пойду к тебе, – сказал Заяц, – поспела земляника!

– А я ждал тебя еще раньше, – сказал Медвежонок. – Когда я проснулся, она только зацветала».

Встречаются два движения – Заяц приходит к Медвежонку, и одновременно они оба приходят к единому душевному строю рифмующегося разговора. И так же в «Дружбе» герои, дожидаясь встречи, придумывают друг другу неповторимые имена – «ЗАЯЦДРУГМЕДВЕЖОНКА» и «МЕДВЕЖОНОККОТОРЫЙДРУЖИТСЗАЙЦЕМ».

Отношения с лесом вырастают из того же чувства единения. А оно, в свою очередь, – из способности увидеть в дереве «другого Медвежонка». Но научиться этому навсегда невозможно. Приходится постоянно поддерживать чистоту восприятия. Поэтому в одной из сказок Ежик и Медвежонок осторожно, чтобы не дай бог не уронить с неба, сбивают со звезд пыль свежесобранным веником и протирают их тряпочкой. «А как же иначе? – бормочет сам себе Ежик. – Если Медвежонок не протрет звезды, если я не протру звезды, то кто же протрет звезды?..»

Весной все обитатели леса, дожидаясь возвращения перелетных птиц, начинают намываться, чтобы не ударить в грязь лицом – сохранить свежесть перед свежими перелетными. Лис помогает лосю – начищает ему рога. А Ежик, наблюдая за ними, говорит – не надо, чтобы блестели, надо, чтобы были туманными. Ведь туман – ощущение неизвестного в мире. Чистота восприятия и чувство живого возможны только тогда, когда остается тайна. Вот и Ежик ходит в тумане. Прояснится – трава, деревья, речка, лошадь стоит уверенно на своих четырех. И всё – привычное, будничное, мимо которого можно спокойно спешить по своим делам. А что такое «мимо», если не потеря единения?

Чистые птицы в воздухе

Часто говорят, что писатели строят свои собственные миры. Это относится и к Сергею Козлову, но с одним важным уточнением. Козлов строит мир определенного взаимоотношения с миром. Оно растет из эмпатии, умения видеть в другом «другого себя» – такого же настоящего, переживающего и одновременно неизвестного – переживающего иначе, с какой-то особой и лишь отчасти уловимой интонацией. Это взаимоотношение возникает там, где берегут ощущение одушевленной реальности, протирают тряпочкой ее-свои звезды и вылавливают из речки Солнце. А как бы оно еще выбралось, если бы Ежик с Медвежонком не помогли? Это отношение – чуткость. На ней, на тонком и внимательном общении героев с миром держится органичное пространство сказки. И мир отвечает. Добрым слоном к совсем уже заледеневшему Ежику приходит оттепель.

В «Правда, мы будем всегда?» важна цикличность. Вначале – последний февральский мороз. Дальше весна, Ежик, играющий под деревом на скрипке, чтобы Рыжее солнышко, Белка, выглянуло из дупла. Лето – жаркие дни, а в августе, когда звезды падают, это неуклюжий Медвежонок их роняет. Потом «осенние сказки», зима и снова весна. У Козлова, как и в мире, все меняется, но ничего не исчезает совсем, с концами. Значит, и текст о его книге должен вернуться к началу. Так какая же она, интонация?

В ней – уже названная чуткость, органическое слияние с лесом и героями, в котором совсем исчезает взрослый автор из нашего, человеческого мира. Эта чуткость, может быть, особенно видна в притворяющихся «странными», но на самом деле очень серьезных размышлениях Ежика и Медвежонка, в тонко увиденных и показанных деталях лесного пейзажа.

В ней есть и грусть. Возможно, оттого, что органическое чувство реальности так легко ускользает. А может, грусть и чуткость неотделимы? «Правда, мы будем всегда?» Правда, но уже не совсем мы. Как же не грустить иногда, если все так хрупко устроено?

И еще... в интонации – надежда. Ощущение, в котором грусть взрослого задумчивого человека и чуткость детского писателя встречаются.

Впрочем, смешно пытаться пересказывать интонацию – трудности перевода. Да и все это я уже написал, просто другими словами. Ведь, размышляя о сказках Козлова, невозможно не говорить об интонации, передающей гораздо больше смыслов, чем сюжет, сцены и метафоры. Она – не только место встречи голоса автора, его мыслей и характера переживания реальности. Еще интонация – воздух текста. «А Ежик нюхал воздух и говорил: «Все равно пахнет чистыми птицами!»