За доносом донос

Гиппо погиб! Гиппо погиб!.. Питер Пауль Рубенс. Охота на бегемота и крокодила. 1616. Старая пинакотека, Мюнхен

Евгения Михайловича Винокурова и Льва Владимировича Гинзбурга призвали к нам в Иняз в качестве руководителей нашим литобъединением «Фотон». Много лет спустя Гинзбург признался в том, у них было «партийное задание» – направить нашу деятельность на перевод и доказать нам бесперспективность нашего собственного творчества. Занимались мы в аудитории на первом этаже. Гинзбург недавно купил машину и поставил ее под окном института. Время от времени он вскакивал, чтобы взглянуть, не угнали ли ее. Причиной появления у нас знатных литераторов стала наша необузданность. Объединение «Фотон» родилось в общежитии института, где мы жили в одной комнате с Платоном Кореневским, Платон предлагал «Фаэтон», но я уговорил взять более близкое нашему веку название. Этажом выше обитал Винцент Шаргунов, будущий отец Александр, настоятель храма Николы в Пыжах, и будущий отец писателя Сергея Шаргунова. Заходил к нам в гости Юрий Кирий, переводчик сонетов Шекспира. Просидев где-то до часу ночи, он вдруг вставал и собирался уходить, заявив, что ему еще надо зайти в одно-два места. Кирий обладал внешностью разночинца из XIX века – худой, бледный, с крючковатым носом. Он имел обыкновение вставать на возвышении на площади тогда еще Дзержинского и громовым голосом читать передовицу газеты «Правда», собирая вокруг прохожих, выходящих или входящих в метро. Первым нашим проступком было вывешивание на стенах института стенгазеты с нашими, как потом оценили, упадочными виршами. Чтобы как-то определиться с нами, руководство решило провести наш вечер поэзии в 99-й аудитории, весьма просторной. Уже потом пояснили, что публика была представлена именно студентами-активистами. Чуя подвох, я призвал всех читать стихов как можно больше. Где-то в середине всполошился Осипов, преподаватель истории КПСС: «Если бы я знал, что вы здесь будете читать стихи, я бы вообще не пришел!» Возмутили стихи Платона:

Дома как снежные курганы,

Меж ними ленты диких троп.

В пещерах люди строят планы,

На звезды смотрят в телескоп.

А может, знают даже птицы,

Как изменился белый свет,

Как тварь двуногая гордится

Бескрылым племенем ракет.

– Это наш советский человека – тварь двуногая?..

Борис Хлебников, будущий известный переводчик, прочитал «Колыбельную» со словами:

– «Спать, спать, спать». Да разве можно в наше время спать, товарищи!

Я прочитал целиком поэму «Василий Биркин», которую стерпело мое ленинградское военно-морское начальство, но тут чуть не расплакался полковник с кафедры военного дела.

Алексей Бердников читал слишком длинные стихи, он вообще писал романы в терцинах и короны сонетов…

Итак, появились у нас Гинзбург и Винокуров. Гинзбург вскоре зарядил нас переводами поэтов ГДР, а затем и ФРГ. Для альманаха «Поэзия» мне потребовалась «врезка» от известного поэта. Я попросил Винокурова. – «Напишите сами, я подпишу!» Я написал нечто безликое, «Вячеслав Куприянов в пути…» Жалею, не придумал ничего умнее. Он подписал. Евгений Михайлович считался поэтом-философом. Рассказывал, как плыл по Волге на теплоходе с Константином Ваншенкиным и в какой-то момент заявил последнему: «А ты, брат, в стихах не философ!» И тут Ваншенкин начал меня душить».

В 1975 году в «Вопросах литературы» № 10 вышла моя статься «Поэзия в свете информационного взрыва». Евтушенко подошел ко мне в ЦДЛ, стал выяснять отношения: «Я обрубил щупальца этой гидре, а вы…» Критик Александр Михайлов там же возмущенно бросил мне: «Вы играете краплеными! Я жалею, что я пропустил статью» (он был членом редколлегии). Но с легкой руки Вадима Кожинова меня пригласили в Дубулты на совещание критиков, где намеревались обсудить эту статью, потом все же обсуждение запретили. В новогоднем номере «Литературной газеты» избранные литераторы называли лучшие публикации ушедшего года. Винокуров назвал мою статью. И вот звонит взволнованный Винокуров и говорит, что где-то в пять утра ему позвонил Вознесенский и кричал, что больше руки ему не подаст, так как Куприянов – человек, закупленный черносотенцами и т.п. «Так вы что, их там здорово приложили? Ведь статью-то я не читал!» – признался Винокуров. И уже потом предложил мне по-деловому: «Давайте напишем про них (то есть про Евтушенко, Вознесенского и Рождественского. – В.К.) разгромную статью вместе с вами. А вы один подпишете…»

Как-то зашел к нему в кабинет в «Новом мире», где он заведовал поэзией, пожаловался: вот Сергей Баруздин считает мое стихотворение «Гиппо-поэма» антисоветским, даже отлучил меня от своего журнала «Дружба народов». Винокуров просит: прочитайте! Я прочитал: «Нашему времени повезло:/ Мы поняли, в чем заключалось зло./ И это мы осознали сами:/ Зло заключалось в Гиппопотаме./ Он жил, чураясь наших забот,/ А мы проливали гиппопо-пот,/ Он же на труд не растрачивал сил,/ Но гиппопо-ел и гиппопо-пил,/ Гиппопо-спал и гиппопо-пел/ За счет своих гипотетических дел./ Молол он ги патетический вздор/ И этак все выше и выше пер,/ И вот для него мы всего лишь ноли,/ Он же – Гиппопо-пуп земли./ А кто-то, верный в расчете простом,/ О том сочиняет гиппопо-том,/ Потом его слава в ораве уст,/ Уже установлен Гиппопо-бюст,/ Вот Гиппопо от головы до пят,/ И гиппо-подонки вокруг вопят:/ «Гип-гип-ура! Гип-гип-ура!»/ Так наступила Гиппо-пора./ Гиппопо-мед – тем, кто поймет,/ Что он по гиперболе к счастью ведет./ На тех, кто не верит в этот гипноз,/ К Гиппо идет за доносом донос,/ И Гиппо казнит всех негибких сам./ Но это уже перегиб-попотам!/ История не простит перегиб!/ И вот от гриппа Гиппо погиб./ Гиппо погиб! Гиппо погиб!/ Да не повторится подобный тип!/ Теперь забьем мы осиновый кол/ И землю избавим от меньших зол...// Но слухи ползут, что Гиппо живет/ Под новой фамилией – Бегемот!»

Винокуров почти в восторге завопил: «Антисоветское! Антисоветское!»

Но самый яркий разговор был о верлибре. Он же писал верлибры один из первых, но как-то, что ли, стеснялся этого. И вот говорит он о верлибре долго-долго, а над ним возвышается его заместитель, поэт-философ Вадим Сикорский и изрекает: «Я так понял, чем больше поэт шизофреник, тем лучше у него получаются верлибры…» Винокуров посмотрел удивленно на него снизу вверх, поднял свою ладонь с оттопыренным мизинцем и большим пальцем другой руки зафиксировал ноготь: «У тебя ума-то с ноготь мизинца, где тебе понять, что такое верлибр…»

Эти слова Евгения Михайловича я вспоминаю, читая сегодня неунимающиеся полемики о русском верлибре.