Мировой город

«Кому ты не знакома!» Сабурова дача. Харьковская областная психиатрическая больница. Фото автора

Мировой город

У Булгакова в «Беге» (1928) Чарнота говорит: «Да, видал я многие города, очаровательные города, мировые!» На что Личико его спрашивает: «Какие же вы города видели, Григорий Лукьянович?» – и Чарнота отвечает: «Господи ж! Харьков, Белгород, Киев!»

Но положим, чтó для Харькова Белгород и даже Киев – молодец среди овец; Харькову есть с чем сравниваться. Чехов, путешествуя по Италии, в 1891 году написал: «Рим похож в общем на Харьков» – и как припечатал. Фраза из частного письма родственникам разошлась по литературе:

«Антон Павлович Чехов в одном из писем, присланных из Италии, когда он приехал туда впервые, пишет: «Рим похож в общем на Харьков». Не выносивший пафоса, зная, что от него ждут восторженных восклицаний, он хотел этой фразой приземлить Рим, но при этом невольно возвысил Харьков. Ведь можно сказать и так: Харьков похож в общем на Рим!» (Инна Гофф. «Вчера он был у нас…» [1977]).

Да и вообще в литературоведении закрепилось:

«Впервые Чехов побывал в Харькове в мае 1889 года, а свои впечатления выразил два года спустя, сделав во время заграничной поездки неожиданное сравнение: «Рим похож в общем на Харьков…» – по сути, высказавшись не в пользу Рима и не в пользу Харькова, поскольку и тому, и другому было противопоставлено «светлое воспоминание» о Венеции» (Головачева. «Харьков в жизни и творчестве А.П. Чехова» [2011]).

Но в принципе Чехов был не первым, кто, так сказать, приблизил Рим к Харькову или Харьков к Риму. В книге «Слобожане. Малороссийские рассказы» (1854) Григорий Данилевский писал о Харькове: «Не один из современников может применить к этому городу слова Августа: «Я застал Рим кирпичным, а оставляю мраморным!..» А эпиграф книги – «Лучше быть первым в местечке, чем вторым в Риме!» Ю. Цезарь».

Данилевский, как и Чехов, подсмеивается над Харьковом – замечательно, лучше в шутку Харькову быть сравнимым с Римом, чем на полном серьезе – с Хацапетовкой. Тем паче над шуткой отсмеялись, а «Рим – Харьков» осталось.

А с кем еще сравнивают Харьков? Да с кем хотите. Хотите, например, с Мехико? Ноу проблем:

«Все плохое, что можно сказать о Мехико, широко известно. ‹…› Во всем мире городские окраины уродливы, но мало таких особо отвратительных, рядом с которыми выглядят симпатично нетуристские районы Харькова ‹…›» (Петр Вайль. «Гений места» [1999]).

И вот опять, как в прошлые разы, как обычно, не знаешь, засчитывается ли это как комплимент, а если все же комплимент, то насколько, как бы так выразиться, безобидный.

Смутные чувства, да? Двойственные: гордиться, обижаться…

Но подумав – чего обижаться. На зеркало мировой литературы. И ищем дальше, и находим у Остапа Вишни «Как из Харькова сделать Берлин» (1928):

«Наинеобходимейшее, наиглавнейшее условие для того, чтобы из Харькова сделать Берлин, – это 75% харьковского – да не только харьковского, а и всеукраинского – населения поделать соколами.

Не меньше как три четверти нашего «медлительного в движениях» (в оригинале фраза в кавычках – по-русски. – А. К.) люда божьего, всю жизнь свою сидит и поет:

Дивлюсь я на небо,

Та й думку гадаю,

Чому я не сокіл,

Чому не літаю.

Это у него в голове.

Потому как если б ему «бог крильця дав, він землю покинув на небо злітав».

Чего б его туда потащило?

А как же ж!

Шукать собі долі,

На горе привіту,

І ласки у сонця,

У зірок прохать.

Что ему индустриализация, что ему электрификация. Ему крылья дайте, чтобы он «далеко за хмари» полетел «по долю, по ласку».

Тут ему нет ни ласки, ни доли.

Может, хоть солнце ему ее даст.

А не сделать его соколом, так он целый свой век будет сидеть и на небо смотреть!

Так вот: нужно какой-то способ найти, чтобы поделать таких вот всех соколами, вывести в большую степь и кышнуть.

Кыш! Летите «на льогком катере» (так в оригинале. – А. К.). И летите именно:

Далеко за хмари,

Подалі від світу.

Подальше!.. Подальше!..

Да так, что и не возвращайтесь!

Как это осуществим, тогда из Харькова – раз плюнуть – Берлин сделать» (перевод с украинского).

А если вы, как многие («три четверти населения»), думаете, что ставшую народной песню «Дивлюсь я на небо, та й думку гадаю…» написал Шевченко, то нет – Михаил Петренко из Харьковской школы романтиков: группы молодых украинских поэтов 1830–1840-х, профессоров и студентов Харьковского университета.

Ха

Какая разница, что зашифровано в «Харькове», гораздо интереснее, как его расшифровывают. Ну что нам за радость от сестры Аттилы Харьхе, половецкого хана Харукана или даже казака Харитона-Харько – давно это было и неправда, быльем поросло, в прямом смысле, и небылицами, ищи-свищи, все равно не найдешь. А главное, как те три дома два двора, получившие когда-то название «Харьков», связаны с Харьковом теперешним, где они в нем?

О, прозвища – другое дело: Большое яблоко, Северная Пальмира, Южная, Третий Рим (а первый – Вечный город), Дикое поле, Город невест, Мать городов русских, – в них суть, образ, характер и, если хотите, правда – та, которой больше нет в названии.

Харькову давали прозвища, но нельзя сказать, что они прижились. Сковорода называл Харьков Захарполисом, по имени ветхозаветного пророка Захарии, предсказавшего миру Иисуса и Царство Божие, и значит, видел в перекличке «хар – захар» что-то пророческое для Харькова, библейское.

Хлебников тоже предсказал: открытие протона, волновую природу электрона, пульсацию атомов, галактик, звезд, вообще много чего, а в «библейском» по духу («Стоит толпа людей завета») стихотворении «Город будущего», написанном в Харькове в 1920-м, – конструктивистский, будущий Харьков из стекла и бетона: «Здесь площади из горниц, в один слой,/ Стеклянною страницею повисли,/ Здесь камню сказано «долой»,/ Когда пришли за властью мысли./ Прямоугольники, чурбаны из стекла,/ Шары, углов, полей полет,/ Прозрачные курганы, где легла/ Толпа прозрачно-чистых сот,/ Раскаты улиц странного чурбана/ И лбы стены из белого бревна –/ Мы входим в город Солнцестана,/ Где только мера и длина». (Там даже появившийся через восемь лет Госпром есть: «В высоком и отвесном храме ‹…›», «Дворец стеклянный, прямей, чем старца посох ‹…›».)

Однако ни «Захарполис», ни «Город будущего», ни «Солнцестан» прозвищами Харькова не стали. Может, и к лучшему, все ж таки избыточно они комплиментарны.

Хотя не менее пафосное, местечково-пафосное «Первая столица» – прижилось же, вошло в оборот и даже официально фигурирует в качестве заменителя «Харькова». Но да всему наступает предел, в последнее время все чаще – везде в названиях выставок и фестивалей, в литературе, там и сям – мы видим «Город Х», что – спокойное такое, некрикливое, – пожалуй, скоро и окончательно вытеснит из обихода помпезную «Первую столицу».

Сами его харьковчане придумали или – что не хуже, ибо взгляд со стороны еще верней – подобрали у кого, как-нибудь разберемся. Но если подобрали, то не у Левкина ли, напечатавшего в 2005-м рассказ «Место невстречи», где «Еду в город Х. Можно считать, что это не «икс», а «Ха», но тогда еще лучше город «ххххх» – почти создаваемый этим звуком. Представлялось, что он точно похож на этот звук, на шипение отвинчиваемой минералки, слабо газированной; с небольшим запахом сероводорода или нашатыря».

Вот что очень хорошо, вот в чем соль: «Город Х» требует отношения к себе как шифру, загадке, «неизвестному» в математической формуле. И каждый волен по-своему ее, его разгадывать. И тут уже все пригодится, любые ассоциации и коннотации, все, что до вас столетиями крутилось в названии «Харьков», входило и выходило, теряясь, из него. А я вам напомню парочку или три из недавних.

«Я вырос на большом базаре, в Харькове,/ Где только урны чистыми стояли,/ Поскольку люди торопливо харкали/ И никогда до урн не доставали» (Борис Слуцкий. «Музыка над базаром» из сборника «Время» [1959]).

«Не всем, наверное, известно, что именно в Харькове, на Холодной горе, распяли Христа. Отсюда одинаковые начальные буквы бывшей столицы УССР и великомученика» и «В заключение попробуем расшифровать слово ХАРЬКОВ. ХАРЬ на харьковском блатном жаргоне обозначает «совокупляйся», а КОВ по-английски «корова» (Вагрич Бахчанян. «Харьков» [1974]).

«Город хорьков – Харьков/ Хор на реке Хорь/ Конского ХРР храпа/ Крашеных хной харь» (Константин Кузьминский. «Харьков» [1979]).

Но помните: близкие, прямые ассоциации не всегда наиболее точные – и, выбирая между, допустим, хорьком и коровой, коровой и конем, не забудьте про черепаху. И ослицу.

В терракотовый кирпич

зари вечерней

до румяной корки запечен

центр, с вечерней формой

обучения

письму по пыли пальцем,

как лучом.

*

Хоть город Ха, вернее,

город Икс,

как черепаха в панцире, прокис

за 300 лет. На панцире –

граффити.

И все по кругу: ни войти,

ни выйти.

*

Когда бы деньги! Времени

купить,

пускай на карточке

(ночное – подешевле),

и все успеть, пока природа

спит,

раскинув руки, как дитя

женьшеня;

звезд накрошить ночным

глазастым птицам,

в пустую шахту прожитого

дня

спуститься:

вверху, по тротуарам

и камням

упрямо цокает

любви моей

ослица.

(Нина Виноградова. «В терракотовый кирпич зари вечерней…» [2007].)

Сабурка

Во времена моего детства, в 1970-е, она называлась уже не так, а по-советски: или 15-й, «пятнашкой», или 36-й – тогда ей поменяли нумерацию, и в городе говорили и так, и так, чаще всего припугивая, как милицией и тюрьмой, но весело: сумасшедшие же смешные, и место, значит, веселое. Говорили много, «пятнашка» в разговорах мелькала постоянно, среди знакомых у каждого был кто-то, кто лежал там, в любом классе был свой ненормальный, опасный, если довести до крайности, а в тихом виде просто клоун.

Но место не веселое – страшное, это тоже все понимали. Страшнее тюрьмы – там вроде какие-то права еще соблюдались и можно было пожаловаться; но кто станет слушать сумасшедшего, а признать сумасшедшим могут любого. И сделать таким – таблетками и уколами.

Сейчас Сабурова дача («дача»! – а она и была дачей, за пределами города чуть ли не до середины XX века) – одна из городских достопримечательностей: более чем двухсотлетняя история, какие-то здания, в перестроенном виде, прямо с тех пор, как губернатор Сабуров передал свою усадьбу «богоугодным заведениям», поскольку и у самого дочь была душевнобольной. Музей, «крупнейшая психиатрическая клиника Российской империи на рубеже XIX‒XX вв.», и ряд знаменитых психиатров, у каждого своя методика, психиатр Платонов, например, здесь впервые применил гипноз.

Но достопримечательность – экстремальная для нервов, конечно, как Дробицкий яр или «Дом чеки», где лютовал знаменитый Саенко; все так же, как сто-двести лет назад, здесь на аллеях и на скамейках – больные, тихие, а кого считают буйными, кто знает, как их лечат теперь. Гаршину, лежавшему здесь несколько месяцев в 1880-м, лили все время на голову холодную воду по капле, не помогло, через восемь лет он покончил с собой – но зато написал о Сабурке лучший свой декадентский рассказ «Красный цветок». Где так и сказано: «Это была большая комната со сводами, с липким каменным полом, освещаемая одним, вделанным в углу окном; стены и своды были выкрашены темно-красною масляною краскою; в почерневшем от грязи полу, в уровень с ним были вделаны две каменные ванны, как две овальные наполненные водою ямы. Все носило необыкновенно мрачный и фантастический для расстроенной головы характер».

Вообще Сабурка для Харькова и всей Украины не архитектурная достопримечательность, а литературная – литературный персонаж, как для Лондона, Англии, – Бедлам, а для России, Москвы – Канатчикова дача, Кащенко. И самые знаменитые пациенты, «VIP-психи», как назвал их, себя в том числе, Лимонов в одноименном очерке, – это писатели (и художник Врубель). Очень детально и, как все у него, предметно-натуралистично (и – нарциссично), Сабурка, где он лежал в 1962-м после попытки самоубийства, описана у Лимонова в «Молодом негодяе».

Хлебникова, спасавшегося здесь в 1919-м от деникинской мобилизации и солдатчины, чтобы избежать, как он говорит, «участи Шевченко», и осевшего тут почти на полгода – невероятно продуктивные для него, его «болдинская осень», – среди десятков стихов, написанных в сабуровский период, есть поэма «Гаршин», где Сабурка представлена так:

Полужелезная изба

Деревьев тонкая резьба.

Русалка черных пропастей

Тучу царапающего дома,

С провалом глаз,

с охапкою кистей,

Кому ты не знакома!

Хранилась долго память

Гаршина,

Его оброк безумью барщина,

Ему, писателю, дано.

О, умный ветер белых почек –

Он плещется в окно

Рассудком по лавинам

Безумья дней рассыпать

крылья.

Приказ был воли половинам:

Одной скитаться

по Балканам,

Другой сразиться с великаном,

Укравшим аленький цветочек.

«Аленький цветочек» – это не к Аксакову, а к тому же Гаршину, а «Безумья дней рассыпать крылья» – отсылка к Врубелю и его «Демону».

В снегу на большаке

Лежат борцы дровами,

ненужными поленами,

До потолка лежат убитые,

как доски,

В покоях прежнего училища.

Где сумасшедший дом?

В стенах или за стенами?

И далее Хлебников формулирует сакральный – вечный, как «Что делать?» и «Кто виноват?» – вопрос: «Сабурка – мы? Иль вы в Сабурке?», разошедшийся потом по литературе в различных интерпретациях. В «Молодом негодяе» он звучит как «Сабурка в нас?../ Иль мы в Сабурке?..»

Здесь и Гайдар лежал, и Владимир Сосюра – в 1934-м, в буйном отделении, и бежал, по легенде, соблазнив медсестру.

И уже в новой литературе, я имею в виду XXI века, Сабурка как живая – страшно живая – то здесь, то там, а в романе «Говорить» Анастасии Афанасьевой, работавшей тут как судебно-психиатрический эксперт, одна из частей – «Говорить о Сабуровой даче».

Скрипач на крыше

Из новых символов-памятников Харькова он самый необычный. Как минимум необычно то, что он выражает.

Памятников скрипачам по миру много, но все они наземные или подземные – как в Амстердаме. Накрышный, похоже, только в Харькове. Сфоткаться с ним невозможно, он не для селфи, да и увидеть, гуляя по городу. Для этого нужно задрать голову в небо.

Он на главной площади и обращен лицом через нее будто бы к консерватории – Университету искусств имени Котляревского. В действительности – как «художник» означает и художника слова, и художника на сцене, и английское artist означает то же самое, а не лишь артиста, – харьковский «Скрипач» – обобщенный образ человека искусства.

То, как ему приходится держать скрипку, создает впечатление, что он к ней прислушивается. Ни к чему другому, к ней одной.

Но скрипач в самозабвении, вознесенный своим искусством над жизнью, – такого смысла знаменитый бродвейский мюзикл, от которого и пошел мем, не содержал. Наоборот, устами главного героя Тевье-молочника в нем говорится: «Скрипач на крыше – звучит безумно, не правда ли? Но здесь, в деревне Анатовка, каждый из нас, можно сказать, скрипач на крыше, пытающийся извлечь приятную, простую мелодию и не сломать при этом шею». В мюзикле есть такой персонаж – скрипач, играющий на крыше, и в жизнь он включен: когда нужно, спускается с крыши и танцует вместе с Тевье.

Невероятно популярный – сыгранный на Бродвее с 1964-го по 1972 год 3242 раза, удостоенный девяти наград «Тони», а в виде фильма – и трех «Оскаров», мюзикл «Скрипач на крыше» поставлен по циклу рассказов – или повести – Шолом-Алейхема «Тевье-молочник», но в самой повести никакого скрипача нет, и Тевье жителей Анатовки (придуманной, но типичной для черты оседлости деревушки под Киевом) со скрипачом не сравнивает. Скрипачи играют – и танцуют! – на крышах у другого еврейского гения, Марка Шагала, причем на нескольких картинах. Однако ни одна из них не называется так, как бродвейский мюзикл. У Шагала – «Скрипач», «Зеленый скрипач» (зеленые лицо и правая рука; у предыдущего, впрочем, тоже, хоть и не оговорено в названии) и без наименования. Получается, что звучный, прославленный теперь мем придуман автором либретто к мюзиклу Джозефом Стайном, соединившим Шагала с Шолом-Алейхемом. У Шолом-Алейхема есть роман о местечковом скрипаче – «Стемпеню»: ранний, любовный, не очень художественно сильный, и образ скрипача там с крышами не связан.

Тевье у Стайна говорит: «Как мы сохраняем равновесие? ‹…› Традиции! Без наших традиций жизнь была бы шаткой, как... как скрипач на крыше!» У Шолом-Алейхема этих слов нет, но «Тевье-молочник» – как раз об этом: рушатся многовековые традиции местечкового уклада жизни, и сам он в новую эпоху гибнет бесследно и трагично, но, как везде у Шолом-Алейхема, со смехом сквозь слезы. В картинах Шагала такого грустно-веселого реквиема нет, у него все фантасмагорично и скорее сказочно. Но смысл пытающегося удержать равновесие на покатой крыше скрипача – от него.

Этот смысл харьковский скрипач не сберегает, он вполне устойчив на плоской крыше и стоит, не расставив ноги, а соединив. И даже согнув колено. К тому же он во фраке, что еще дальше уводит от образа местечкового шагаловского музыканта в лапсердаке и картузе.

Но какие бы смыслы ни воплощал харьковский «Скрипач на крыше», их стало вдвое больше, когда мэр Кернес и нардеп Фельдман рассорились и «Скрипачей» стало два. Старый, фельдмановский, переехал на одну остановку метро на другое здание, а на его место Кернес поставил точно такой же, один в один.

Теперь интерпретационное поле сместилось в сторону двойственности, дубликации, копии / оригинала.

И уж точно двух одинаковых «Скрипачей на крыше» нет больше ни в одном городе. Можно смеяться над этим, но можно и подумать, что оно дало Харькову, символически наполнило его образ.

Харьков