Подарите ребенку паяца

К чему воплощать свои замыслы, если сами по себе они приносят наслаждение? Гюстав Курбе. Портрет Бодлера. 1848. Музей Фабра, Монпелье (Франция)

Биографы Бодлера (1821–1867) часто не слишком сдержанны, приводя теневые подробности его жизни: длительное увлечение опиумом, участие в эпатажных историях, пьянство, разврат, доведший мэтра до заболевания сифилисом, что мучило его до последних дней…

Но и сквозь эти – не лучшие – черты важно узреть «Бодлера лик», как выразился поэт Максимилиан Волошин. Именно лик, а не лицо. Чудо духовного обновления и вправду происходило: Бодлер нашел свой «голубой георгин», о чем объявил в «Приглашении к путешествию» – стихотворении из цикла «Парижский сплин», вышедшего в 1860 году.

Рассмотрим именно эти произведения (стихи в прозе), рассуждая о нравственном облике Бодлера. В дивных этюдах из «Парижского сплина» поэт размышляет (мечтает) о многом, включая «удивительную страну» – страну Изобилия, «где все дышит красотой… спокойствием и добродетелью… где жизнь столь блаженна и легка, как воздух… где счастье обручилось с тишиной…» Поистине пленяющие строки, способные завораживать: одна из вершин французской лирики.

Фантазируя о стране Изобилия, Бодлер затронул и «незапятнанную совесть», столь необходимую людям, в чем поэт, конечно, не сомневался («Приглашение к путешествию»).

Акцент делался на чувстве стыда. Видя, как группа бедняков в лохмотьях восторженно смотрит на шикарное кафе, будто бы радуясь чужому счастью, Бодлер откровенничает, любуясь их глазами: «Певцы всех времен говорят, что радость привносит в душу благо и смягчает сердце. И в этот вечер я почувствовал их правоту… устыдился за наши бокалы и графины, слишком большие для утоления нашей жажды» («Глаза бедняков»). Бодлеру вторит Жюль Бастьен-Лепаж, живописец той же эпохи. Глаза мальчика-бедняка, изображенного на картине «Разносчик», тоже восхищают своей глубиной. Бедность не означает духовное убожество, внушают оба художника.

Но Бодлер продолжал. О бедной женщине-вдове – из числа тех, кто носит простые «ситцевые платья», он написал с настоящим восторгом: «…высокая, величественная, и во всем ее облике светилось такое благородство, которого мне не доводилось видеть даже на портретах аристократических красавиц прошлого. Все ее существо словно источало аромат неприступной добродетели… такая бедность не может быть вызвана… скаредностью» («Вдовы»).

И Бодлеру интересны разные бедняки: и «старые сборщицы колосьев», и «те нищенки, что подбирают корки хлеба возле трактирных дверей». И он признается в своих намерениях: «…расшифровываю бесчисленные истории обманутой любви, отвергнутой преданности, напрасных усилий, голода и холода, переносимых смиренно и безропотно» («Вдовы»). Причем смирение его умиляло. Так что крепло желание «расшифровывать».

Сочувствуя беднякам, возлагая частицу вины и на себя, Бодлер склоняется к капитальному выводу: угрызения совести делают человеку честь («Дикарка и модница»).

Возможна новая параллель с французской живописью. «Сборщицы колосьев» (коих упомянул и Бодлер) – так называется картина Жана-Франсуа Милле, еще одного современника Бодлера. Касательно колосьев, то их собирали бедняки после уборки урожая на полях более состоятельных соседей – брали то, что соседям было не нужно. И мы обнаруживаем, что другой реалист – Милле, рассуждающий о печальной действительности, оказался родственным декаденту Бодлеру, чей вектор тот же – приближение к истине и красоте. Циклом «Парижский сплин» Бодлер был близок и другим предшественникам декаданса, в числе коих живописец Оноре Домье (автор картины «Ноша»: о тяжкой доле прачки), писатели Виктор Гюго, Эмиль Золя, прочие представители классического французского искусства.

Известно, что, следуя высоким путем – к истине и красоте, лица с разными взглядами, адепты разных художественных направлений действительно приближаются и друг к другу, одновременно возрастая духом, что было характерно и Шарлю Бодлеру. Поэт страстно желал очиститься: «Недовольный всем и самим собой, как бы я хотел искупить свои грехи и воспрянуть духом… О, души тех, кого я любил… заберите от меня подальше ложь и тлетворные испарения мира; и ты, Господи Боже!.. позволь создать несколько прекрасных стихов…» («В час ночи»)». Приходилось продираться сквозь жуткие тернии: «тоскливый ужас… жизни» («Великодушный игрок») и «адские кошмары, которыми переполнен мир…» («Дикарка и модница»). Несмотря на тягостный опыт, прекрасные стихи создавались.

Он думал и о «бедных душах тех, кто утомлен тяжелой дневной работой…» («Вечерний сумрак»). И приходило некое утешение: «…ложусь спать, гордый мыслью о том, что жил и страдал в других» («Окна»). Но чувство гордости было, естественно, кратковременным.

Однажды он встретил то, что назвал «абсолютной нищетой», «наряженной, словно в довершение ужаса, в шутовские лохмотья…». И в ответ достигался творческий взлет.

Бодлер заметил и «старого поэта, без друзей, семьи и детей, раздавленного нищетой и всеобщей неблагодарностью», к кому «никто из этого забывчивого света уже не хочет больше заходить…» («Старый паяц»). Великое здесь сострадание. И можно догадываться: лишенный, по сути, семейного счастья, Бодлер примеривал подобное будущее к себе самому.

И опять его поражают человеческие глаза, именуемые зеркалом души: «По дороге мы встретили бедняка, который дрожащей рукой протянул нам свой картуз. Ничто не способно взволновать меня сильнее, чем немое красноречие этих молящих глаз…» («Фальшивая монета»). Вместе с автором волнуется и читатель, подчиненный художественной силе текста.

В один из дней при виде «отталкивающей нищеты» Бодлер не смог не открыться: «Я почувствовал, как мое горло сжимает судорога, и мне показалось, что глаза мои застилаются теми непокорными слезами, которые всё не хотят пролиться» («Старый паяц»).

С учетом сказанного вполне закономерно, что для Бодлера обнажилась тема благотворительности. Ведь множились впечатления, влекущие к ней. Закрывать глаза на бедность он больше не мог.

К читателям своим он обратился: «Когда утром… выходите из дома… наполните карманы нехитрыми безделушками – вроде заурядного паяца на веревочке… и раздайте их незнакомым бедным детям…» («Игрушка бедняка»). Одних игрушек было, разумеется, мало. И он делится куском хлеба с незнакомцем («Пирожок»), жертвует другое. И вот новое его признание: «Сделать кого-нибудь счастливым, какая радость!» («Потеря ореола»).

Возможные контуры счастья он тоже обозначил: «И тотчас… каждый возрадовался, каждый прогнал свои мрачные мысли. Все стычки были позабыты, все оскорбления взаимно прощены; все назначенные дуэли отменились, все обиды рассеялись как дым» («Уже!»). Как легко он окрылялся мечтой!

Нетерпимость к пороку, отличающая Шарля Бодлера, порой достигала своего апогея, и он не сдерживал себя: «Будь прокляты все ваши амбиции, все ваши расчеты, нетерпеливые смертные…» («Тир и кладбище»). «Глупое тщеславие» явно ему претило («Толпы»). Самолюбивых болтунов-ораторов он презирал («Одиночество»). «…Эгоисту, похожему на запертый сундук, и лентяю, заключенному, словно устрица в раковине», он объявил строгий приговор («Толпы»). Этого было мало, и он вынес еще одно осуждение: скупой не в состоянии «разглядеть какой-то иной блеск, кроме блеска золотых монет!» («Прекрасная Доротея»). Но «самый непростительный порок», по его мнению, – «творить зло по глупости» («Фальшивая монета»). Ведь зло не всегда неизбежно.

Оправдывать несовершенных он тоже был склонен, заявив однажды: «…прошу… не настаивать на обвинении тех, кто любит уединение и тайну». Приметим здесь великодушие.

Стремление к самоограничению со временем стало тоже ему свойственным: «И к чему воплощать в жизнь свои замыслы, если они уже сами по себе приносят столько наслаждения?» («Замыслы»). Минуты наслаждения он точно испытывал. Но не они составили сердцевину его непродолжительной жизни. Выше всего была радость от творчества.

Нет сомнений: Бодлер шел к духовному очищению, что и помогало делать шедевры, обручившие поэта со славой.