Не все поправимо

Почему Кабаков с его верой в Россию на сегодняшний день оказался в проигрыше? Фото РИА Новости

Он шел мимо, в клетчатом шарфе и щегольском серо-зеленом шерстяном пальто, в очках в тонкой железной оправе и с меланхолией в лице – известный писатель в центре свободной Москвы, лихорадочной зимой 1992 года…

Но давайте по порядку.

Она мне нравилась, высокая и с большими глазами, но это была девушка моего товарища по Литинституту, поэтому я ограничивался только разговорами и улыбками. Товарищ был женат и отсутствовал. Мы его ждали. Она в Литинституте не училась. По-моему, она была химиком или биологом – идеальный вариант для писателя. В этот раз мы стояли через площадь от альма-матер, на Пушкинской, у тогдашнего здания «Московских новостей», я прогуливал какие-то скучные лекции. Кажется, это была история русской критики. Как можно этот интереснейший и захватывающий предмет сделать скучным – надо спросить у преподавателей той поры. А может быть, виноваты были мы, нерадивые, и время – в 1992 году казалось, что времена цензуры и преследований литературы ушли навсегда. Какое запрещенное письмо Белинского к Гоголю? Это было 1000 лет назад и больше не повторится!.. Вы недоверчиво улыбаетесь, а тогда и правда было такое ощущение.

Рядом был частный ларек, у «Московских новостей» тогда их появилось несколько. В этом продавались пирожки. Кажется, самыми вкусными были с абрикосами. Она ела пирожок и смотрела на меня. Снежинки медленно таяли на ее варежке. Я таял от ее взгляда. Моя неокрепшая решимость «делать другим только то, что хочешь себе» подвергалась серьезному испытанию.

А он шел мимо, в клетчатом шарфе и щегольском серо-зеленом шерстяном пальто, в очках в тонкой железной оправке и с меланхолией в лице – маэстро, известный писатель в центре свободной Москвы.

И я, узнав его, разумеется, не будучи знакомым, просто желая выпендриться перед ней (она тоже его узнала, он тогда часто выступал по ТВ), сказал: «Здравствуйте!»

Он оглянулся и удивленно сказал:

– Здравствуйте. – Потом, вспоминая и так и не вспомнив, добавил: – Вы ко мне?

И тут я, вообще-то человек довольно стеснительный, вдруг сказал:

– Да.

Возможно, снова из-за подруги приятеля.

– Ну, пошли, – сказал он.

И мы пошли. Когда я повернулся к ней, чтобы сказать, что я скоро вернусь и чтобы она подождала меня минут 20, я увидел, что эффект был достигнут – и еще какой.

– Ты что, не просто так здесь стоял?! – тихо сказала она, и без того большие ее глаза стали еще больше.

И я вошел вслед за ним в легендарное здание «Московских новостей». Мы прошли охрану (он сказал, кивнув на меня: «Со мной» – о, этот миг преодоления казавшихся незыблемыми советских барьеров) и начали подниматься по лестнице. Кто-то энергичный и веселый, сбегая вниз, с ним поздоровался. И, уже подходя к своему кабинету с табличкой на двери «Заместитель главного редактора», он полуобернулся и спросил:

– Я не припоминаю… Вы по какому поводу?

А должен вам сказать, что кроме красивой подруги повод у меня был. Вот вам рояль в кустах: буквально за несколько дней до того я закончил статью, которая, по-моему, называлась «Война как средство» и которой потом дали другое название. Мысль там проводилась нехитрая, но красочно оформленная в виде политического детектива – кстати, в его стиле. Мысль о том, что наибольшую угрозу для молодой российской демократии несет региональная война по типу югославской. И я думал, где бы ее напечатать. Но «МН» мне даже в голову не приходили – это была лучшая газета того времени, а я всего лишь студент третьего курса Литинститута. И, только поднимаясь по лестнице вслед за ним, я вспомнил про эту статью, которая – или это ангел-хранитель позаботился – по странному совпадению лежала в тот день у меня в сумке.

Я что-то промямлил и, только войдя в кабинет, честно ему объяснил подробности. Сказал про статью и про подругу. Сказал, что это был чистый экспромт.

– Ну ты и нахал! – сказал он и вдруг засмеялся: – Красивая? Я не разглядел… Ладно, где рукопись? – И перешел на «вы»: – С вами?

Я отдал ему рукопись.

Он бегло посмотрел.

– Телефон напишите…

И я ушел. В общем, почти не надеясь. Результат был достигнут – на улице меня встретили аплодисментами… И через дня три я забыл об этом.

Через 10 дней у меня дома раздался звонок.

Такая удача, я был на месте и взял трубку.

– Это Кабаков, – сказал он своим знаменитым чуть печальным, меланхоличным голосом. Кроме ТВ он тогда читал свои произведения на Радио «Свобода», и я знал его голос.

– Мне понравилось, правда, там надо кое-что сократить, но мы это сделаем. Приходите. Завтра, часа в четыре, сможете?

И я пришел. Не помню, о чем мы говорили именно в тот раз, но мы все время, как почти все тогда, говорили об одном – свободе, несвободе, будущем, прошлом, России, Западе, и еще о литературе. Говорили откровенно, хотя он сказал, что в кабинете, наверное, осталась «прослушка», еще с советских времен. Говорили, как будто немного продолжая его роман «Невозвращенец», очень нашумевший тогда. Он рассказывал о себе, много, потому что я люблю и умею слушать, конечно, когда есть что слушать и кого. Еще выяснилось, что мы любим одних и тех же писателей – Грэма Грина, Ле Карре и Хемингуэя. В его произведениях той поры было много от них – кто-то боролся за свободу, сидел в московских ресторанах с любимой, прыгал из окна, бежал подворотнями в центре и отстреливался на бегу – то ли от тайных агентов, то ли от агентов тайных агентов… Потом он спустился со мной в знаменитый тогда буфет «Московских новостей», заказал кофе, и мы продолжили говорить. И говорили после этого еще лет 10 или больше, встречаясь время от времени в разных местах Москвы.

Как сказала потом моя будущая жена, в наших диалогах он играл роль Счастливцева, а я – Несчастливцева из пьесы Островского, он говорил, что все будет хорошо, а я сомневался. Он считал, что надо создать экономические условия, а все остальное приложится – «бабло победит зло», была тогда такая смешная поговорка, помните?..

Году в 2005-м я еще радовался, что я оказался прав, сказал ему об этом, и мы продолжили спорить, сидя в его большой машине, едущей по Кутузовскому проспекту, а сейчас мне просто бесконечно грустно. Я оказался прав, старт начала нулевых оказался фальстартом, похоже, все накрылось медным тазом – и что? Что с этим теперь делать?

Потом его позвали, и я остался в буфете один. Сидел, смотрел по сторонам, ловил на себе любопытные взгляды. От смущения, встав, я задел головой один из модных светильников, низко свисавших на длинном проводе.

В буфете на стене висело какое-то железное панно, чеканка, кажется, медь, по тогдашней моде. Что-то такое псевдосовременное, бодрая фигня конца 1970-х годов, такие тогда вешали в местах советского общепита, которые посещала интеллигенция, и любили в Прибалтике. Чеканка означала современное искусство и даже легкую фронду. Я мельком посмотрел на нее. Не помню точно, что там было нарисовано…

Наша страна – как девушка в поисках. Вечером кажется, что есть надежда, а утром ты снова там же. И так по кругу. Уильям Орпен. Обнаженная англичанка. 1900. Центр искусств  Милдура, Австралия

Потом Кабаков ушел из «Московских новостей» в «Коммерсант», потом «МН» закрылись, в их здании сначала было модное кафе, потом что-то еще, в кафе я был пару раз, но мне не понравилось, дорого и понтово, я несколько раз был у него в «Коммерсанте», потом Александр Абрамович на меня обиделся за мою повесть о нем («Я ваш Тургенев», 2008. – «НГ-EL»), где я описал наши споры и немного пошутил над его уверенностью, что все в России наладится, все в ней поправимо. Году в 2006-м он даже выпустил роман с таким замечательным названием…

И, как всегда бывает в ссорах между друзьями, время побежало очень быстро, и незаметно прошло больше 10 лет. Сейчас в бывшем здании «Московских новостей» – очень дорогая гостиница с неясным, полукагэбэшным душком.

Год с небольшим назад, в конце марта 2020 года, за два дня до начала первого карантина я поднялся в ресторан этой гостиницы с моим давним знакомым, кинорежиссером Х., которого встретил неподалеку на Тверской с какой-то очень молодой блондинкой с длинными распущенными волосами, как у русалки. Я обрадовался Х., но девушка мне не понравилась – слишком холодное лицо и злые глаза. Х. прилетел в Россию то ли по своим высоким киношно-сериальным делам, то ли спасаясь от эпидемии ковида в Европе и остановился в этой гостинице.

– Почему здесь? – удивился я (Х. известен своим свободолюбием).

– Почему нет? – был ответ. Он усмехнулся.

Мы сидели в абсолютно пустом гостиничном ресторане за большим столом у окна, выходившего на Страстной бульвар, и говорили о прошлом, будущем и судьбе России. А на стене висела та штука – чеканка из буфета «Московских новостей». Я не сразу ее узнал, воспоминание проступило, как изображение на фотографии, положенной в проявитель, а когда узнал, очень удивился и подумал, что, возможно, мы сидим как раз на месте кабинета Кабакова – все тот же второй этаж, и стол тоже у окна. Правда, стол другой. Было снова ясно, что в зале, возможно, есть «прослушка», то есть не возможно, а уже точно, но мы снова говорили откровенно и, в общем, про все то же – Россия, ее судьба, мы, прошлое, будущее. Интонация была похожей на ту, прошлую, из 1990-х – лихорадочная, предапокалипсическая. Х. сказал, что сейчас в России 21 июня 1941 года, я заспорил… Мелькнула мысль, что, может быть, не надо быть такими откровенными при «русалке», но я ее отогнал – как параноидальную. Не уверен, что был прав.

И еще, глядя на эту старинную советскую штуку на стене, я вдруг подумал, что русская жизнь зачем-то делает большие круги, приводя нас в одни и те же места, где мы будто бы продолжаем прерванный разговор – спустя годы. Я подумал, что раз разговор продолжается, значит, тогда, в середине 1990-х, он был не закончен и тема русской апокалиптики не исчерпана. И если задавать себе вопрос «зачем?», то, возможно, затем (русская жизнь приводит), чтобы мы почувствовали ее суть и при всех переменах – неизменность в чем-то главном… В чем?

Я думаю, в балансировании – у бездны мрачной на краю.

При этом я почему-то машинально поглядывал в большое окно на бульвар и думал, что картинка, видная из этого окна, как ни странно, мало изменилась за прошедшие годы и что что-то в ней есть какой-то странный, довольно отчетливый, но ускользающий от словесного формулирования смысл – как на берегу большой реки. Все течет и все остается постоянным, как сказал бы принц Сиддхартха – это?.. Слишком банально.

Я сказал Х. о том, что здесь когда-то были «МН» и кабинет Кабакова, оказалось, что он его то ли читал, то ли даже был немного знаком, не помню – и мы выпили за Александра Абрамовича. Он был тогда еще жив – умер через три недели…

Собственно говоря, вот и все.

«А подруга?» – спросите вы и, наверное, спросил бы меня Кабаков, сказав:

– Красивая подруга. Вы же зачем-то про нее написали в начале.

– Ах да, подруга, – сказал бы я. – Опять вы меня правите… Она оставила сначала моего приятеля, потом, после мимолетного романа, меня и вышла замуж за «нового русского», как это водилось тогда и водится сейчас с красивыми женщинами. Только «новые русские» стали снова совсем «старыми» и очень советскими, хотя и строят особняки на Багамах. Six transit Gloria mundi – их особняки часто напоминают советские «цековские» дачи в Крыму.

Помню, что тогда, в начале «новой жизни», году в 1996-м я пожаловался ему и на стиль «новых русских», и на то, что меня оставили.

– Бывает, – сказал он со своей замечательной грустно-иронической интонацией. – Россия изменится, дайте срок… А то, что она ушла – вы должны радоваться. Любовницы и тем более жены-красавицы были только у советских лауреатов-орденоносцев. Эта модель капризна и дорога в эксплуатации. Сейчас это немодно.

В этом он был прав. В отличие от России. Как написал когда-то его друг Фазиль Искандер – в ней все меняется и все остается прежним. С ней все никак не налаживается… Не все в ней поправимо.

Не так давно случайно я проходил во дворе дома, где он жил, на Белорусской. Мне стало очень грустно. Не только потому, что его нет, что глупо было не общаться последние годы, надо было помириться; но и потому, что он же был умница, талант, да еще и, как говорится, умел жить – дорогая машина с шофером, коттедж за городом, всегда хорошая, престижная работа, литературные премии, деньги. Этому, как мне кажется, он научился у Аксенова, которого очень любил: быть в оппозиции и фронде, но при этом жить в высотке на Котельнической… Но это все ерунда, старые советские дрязги, почему он ошибся, почему на сегодняшний день оказался в проигрыше, он и похожие на него – умные, профессиональные, сильные? Повторюсь: почему бабло не только не победило зло, а наоборот, еще и усилило его? Почему прав оказался я, бродячий философ, полунищий шлимазл с крестиком («шлимазл» – «полное счастье», ироническ., пер. с идиш), и что мне теперь делать с этой правдой и правотой, когда Россия отчетливо играет в «Титаник», что мне с нее – если хватит таланта, напишу потом книгу типа «LTI» или грассовской «Траектории краба» – на очередных идеологических развалинах? Или я здесь именно для того, чтобы описать все это?

Вдруг я вспомнил его лицо в кабинете замглавреда, но не на Пушкинской, а в другом, поменьше, на Врубеля, старом коммерсантовском, недалеко от церкви Всех Святых с могилами погибших в 1917-м юнкеров, на фоне маленьких иконок на книжной полке.

– Молитесь, – говорит Александр Абрамович и грустно усмехается.

– Неужели больше ничего не остается? Поможет? – спрашиваю я.

Он молчит.