Последний певец глазами первого денди

Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф одно время были неразлучны и в жизни, и в литературе. Фото 1919 года с сайта www.esenin.ru

Крестьянский сын, «последний певец деревни», и выходец из дворянской семьи, «первый московский денди», встретились в издательстве ВЦИКа в 1918 году и подружились – крайности сходятся.

Казалось, навечно, но, оказалось, до первой серьезной ссоры.

В истории только-только начинавшейся советской литературы это была самая крепкая человеческая и литературная дружба.

Что и в жизни, и в литературе бывает нечасто.

Стихи под одной обложкой

Они поселились в Богословском переулке, вместе ели, пили, даже одевались одинаково – промозглой осенью 1921-го, вернувшись в Москву из Петрограда в одинаковых цилиндрах, привели в изумление публику: купить шляпу в столице без ордера было невозможно.

Они стали неразлучны – в жизни и литературе, между которыми особой разницы не делали, потому что для обоих жизнь была литературой, а литература – жизнью.

В «Романе без вранья» Анатолий Мариенгоф писал: «Года четыре кряду нас никто не видел порознь. У нас были одни деньги: его – мои, мои – его. Проще говоря, и те и другие – наши. Стихи мы выпускали под одной обложкой и посвящали их друг другу».

В 1920 году Сергей Есенин посвятит Мариенгофу стихотворение «Я последний поэт деревни» и маленькую поэму «Сорокоуст», в 1922-м – драму «Пугачев» и в том же году, накануне отъезда с Дункан за границу, напишет стихотворение «Прощание с Мариенгофом». За три дня до отлета в Кенигсберг зайдет попрощаться: «А я тебе, дура-­ягодка, стихотворение написал. – И я тебе, Вяточка». Есенин стал читать, «вкладывая в теплые и грустные слова теплый и грустный голос…»

Свое «Прощание» закончил так:

Прощай, прощай.

В пожарах лунных

Не зреть мне радостного дня,

Но все ж средь трепетных

и юных

Ты был всех лучше для меня.

Мариенгоф – так:

А вдруг –

При возвращении

В руке рука захолодеет

И оборвется встречный

поцелуй.

В обоих посвящениях чувствовался назревающий разрыв.

Во время пребывания Есенина за границей Мариенгоф опубликует «Прощание» в журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном» (1922, № 1, ноябрь).

У критика Льва Василевского стихи вызовут недовольство: «Очень раздражает обилие семейного материала: стихи Есенина «Прощание с Мариенгофом», интимные письма того же Есенина к тому же Мариенгофу и другим лицам. Все эти Толенька, Толики и Сашуры и пр. – провинциализм дурного тона и почти наглость» («Красная газета», 1922, 4 декабря). Через много лет в своих воспоминаниях «Курсив мой», написанных в 60-е годы, Нина Берберова назовет это стихотворение Есенина «нежнейшим из всех его стихов».

А на письмо Мариенгофу из Парижа (июль-август 1922), опубликованное в журнале, отзовется живописец и стенограф Евгений Ширяев, обитавший в Берлине, который в «сменовеховской» газете «Накануне» вопросит: «Неужели интимные письменные излияния Есенина к «Толику» Мариенгофу вроде: «Дура моя – ягодка, дюжину писем я изволил отправить Вашей сволочности, и Ваша сволочность ни гугу», – могут растрогать и заинтересовать хоть одного обитателя Москвы?» («Накануне», Берлин, 1922, 2 декабря).

Поэтесса и «святые»

Знаете, за что обиделась одна поэтесса на Есенина и Мариенгофа? Совсем не за отзыв о ее стихах. Мариенгоф в «Романе без вранья» рассказывал, что жили они в неотапливаемой комнате, спали вдвоем на одной кровати, на ледяных простынях, наваливая на себя гору одеял и шуб, пытаясь согреть эти самые простыни своим дыханием и телами. Растопить лед таким примитивным способом не удавалось. И тогда Есенин предложил знакомой поэтессе (автор «Романа без вранья» имя ее не называет, да и это и не столь важно), просившей его устроить на службу, жалованье, которое платили машинистке. Но с одним условием: чтобы она приходила по ночам на Богословский, раздевалась, ложилась на кровать под одеяло и, согрев постель, уходила восвояси. И дал слово, что во время постельного обогрева оба будут сидеть к ней спиной, уткнувшись в рукописи. «Три дня, в точности соблюдая условия, – продолжает Мариенгоф, – мы ложились в теплую постель. На четвертый день поэтесса ушла от нас, заявив, что не намерена дольше продолжать своей службы. Когда она говорила, голос ее прерывался, захлебывался от возмущения, а гнев расширил зрачки до такой степени, что глаза из небесно-голубых стали черными, как пуговицы на лаковых ботинках. Мы недоумевали: «В чем дело? Наши спины и наши носы свято блюли условия... – Именно!.. Но я не нанималась греть простыни у святых...»

У поэтессы все было на месте – розовеющие ланиты, круглые бедра и пышные плечи – ну все как у Пушкина в «Онегине»: «Дианы грудь, ланиты Флоры/Прелестны, милые друзья!» Но она была больше женщиной, чем поэтессой, и искренне не понимала, почему с ней так обошлись.

Кое-что из истории имажинизма

Это они, Есенин и Мариенгоф, в 1919 году создали «Орден имажинистов», с примкнувшим к ним Вадимом Шершеневичем. Но какой «орден» (к которому позже присоединятся Иван Грузинов, Сергей Кусиков, Матвей Ройзман, Николай Эрдман и другие), тем более литературный, без объявления своих целей и задач? Вот они и возвестили о них Urbi et orbi в журнале «Сирена», а затем в газете «Советская страна» («Сирена», Воронеж, 1919, 30 января; «Советская страна», М., 1919, 10 февраля).

Имажинисты провозгласили смерть футуризма, бросили вызов символистам, пассеистам (пассеизм от фр. passe – прошлое), объявили только себя «настоящими мастеровыми искусства», теми, «кто отшлифовывает образ, кто чистит форму от пыли содержания лучше, чем уличный чистильщик сапоги», и заявили, что «единственным законом искусства, единственным и несравненным методом является выявление жизни через образ и ритмику образов».

Как только ни ругали этот манифест – его клеймили «поэтическими кривляниями», объявили «кликушеским беснованием», а авторов обвинили в «позерстве». Но имажинисты выстояли – стали издавать свои сборники «Харчевня зорь», «Плавильня слов», «Конница бурь» (все – в 1920 году) и затеяли собственный журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасном» (с 1922 года).

Мариенгоф разовьет свои теоретические взгляды в книге «Буян-остров» (1920), в которой утверждал, что жизнь бывает моральной и аморальной – искусство же не знает ни того, ни другого, потому что оно есть форма, а содержание является всего лишь одной из ее частей.

Есенин выступит с теоретическим сочинением «Ключи Марии» (1920), которое «с любовью» посвятит Мариенгофу и в котором изложит свои взгляды на пути развития и цели искусства и задачи поэта: поэт должен искать образы, соединяющие его с каким-то незримым миром.

«До свиданья, друг мой, до свиданья…»

С течением времени вызреет конфликт, который закончится полным разрывом дружеских отношений.

Назревали творческие разногласия давно. В статье «Быт и искусство» (1920) Есенин отвергнет прежний подход имажинистов к искусству – «им кажется, что слово и образ – это уже все» – и охарактеризует его как «несерьезный»: «Каждый вид мастерства в искусстве, будь то слово, живопись, музыка или скульптура, есть лишь единичная часть огромного органического мышления человека, который носит в себе все эти виды искусства только лишь, как и необходимое ему оружие».

После возвращения из-за границы 7 апреля 1924 года напишет заявление в правление Ассоциации вольнодумцев, в котором назовет журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасном» мариенгофским. И откажется публиковаться в таком журнале.

Но спусковым крючком послужил нерасчет Мариенгофа с сестрой Есенина Екатериной – Сергей Александрович упрекнет друга: не передал сестре часть прибыли от кафе и книжного магазина. Обидело его и высказывание Мариенгофа по отношению к Галине Бениславской. Отреагирует болезненно, перейдет в письме на «вы», в сентябре 1923 года напишет: «Дорогой Анатолий, мы с Вами говорили. Галя моя жена». И летом 1924-го разорвет отношения. Спустя год сделает попытку примириться, но разорванные нити связать уже было невозможно. В декабре 1925-го Мариенгоф и его жена, актриса Никитина, придут на Пироговку, где лежал Есенин, но уже ничего поправить было нельзя.

Формула «Стиль – это человек» полностью приложима к Мариенгофу. Георгий Якулов. Портрет Анатолия Мариенгофа. 1922.  Государственный литературный музей

«Я плакал, – вспоминал Мариенгоф, – в последний раз, когда умер отец. Это было более семи лет тому назад. И вот снова вспухшие красные веки. И снова негодую на жизнь…» («Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги», полностью воспоминания изданы только в 1988 году).

Через два дня после смерти самого близкого друга, 30 декабря, все выльется в пронзительные, царапающие душу стихи, которые начинались так:

Не раз судьбу пытали

мы вопросом:

Тебе ли,

Мне,

На плачущих руках,

Прославленный любимый прах

Нести придется до погоста…

И так заканчивались:

Что мать? что милая?

что други?

(Мне совестно ревмя реветь

в стихах).

России плачущие руки

Несут прославленный

твой прах.

То ли пасквиль, то ли клевета

Наступало время воспоминаний…

Одним из первых на случившуюся трагедию откликнулся ходивший в футуристах Алексей Крученых, который не то что другом, но даже близким приятелем Есенина не был: в 1926 году он издаст чуть ли не 14 книжек, среди них «Чорная тайна Есенина», «Гибель Есенина. Как Есенин пришел к самоубийству». В них Крученых раскрыл падкому на скандалы и сенсации читателю «чорную тайну» (вот так – через «о») и выдал «всю правду» о том, как поэт «пришел к самоубийству».

Маяковский, соперник в читательской славе и любви, в статье «Как делать стихи» назвал эти «сочинения» «дурно пахнущими книжонками Крученых, который обучает Есенина политграмоте так, как будто сам Крученых всю жизнь провел на каторге».

В том же году появятся сборники «Сергей Александрович Есенин. Воспоминания», «Памяти Есенина», воспоминания Софьи Виноградской «Как жил Есенин», Ивана Розанова «Мое знакомство с Есениным», Ивана Грузинова «Есенин разговаривает о литературе и искусстве».

Все эти книги особой полемики в печати не вызовут, как и первые воспоминания Анатолия Мариенгофа, вышедшие в «Библиотеке «Огонька» в том же году. А вот вокруг опубликованного в 1927-м ленинградским издательством «Прибой» «Романа без вранья» и его автора Мариенгофа, самого близкого друга Есенина, разразится ожесточенный скандал.

Название было абсолютно в духе Анатолия Борисовича. Потому что воспоминания написаны именно как роман, хотя по определению это жанры разные.

Огоньковская книжка особой критики не встретила, даже рапповский журнал марксистской критики «На литературном посту» (1926, № 7–8), исповедовавший принцип «держать и не пущать» попутчиков, имажинистов и так далее (перефразирую цитату из рассказа «Будка» 1868 года Глеба Успенского, главный герой которого, постовой полицейский, считал главной своей обязанностью «тащить и не пущать»), сквозь зубы отметил, что воспоминания «написаны с большой нежностью и дают ряд интересных черт из жизни покойного поэта».

«Роман» будут называть то пасквилем, то клеветой. Мариенгофа обвинят и в развязности, и самовлюбленности, и склонности к дешевой сенсации. Его критиковали не столько за неточности, сколько за то, что он не просто описывает те или иные события, свидетелем или участником которых довелось быть, а дает им свое толкование. Но главное – за то, что он представил Есенина не таким, каким поэт виделся критикам – приятелям, знакомым, друзьям. А как иначе?

В конце концов, это видение тех или иных событий именно Мариенгофа, а не тех, кто буквально обрушил на него град обвинений и видел и эти же события и Есенина, естественно, по-другому.

Это был «его Есенин» (ударение на «его») – упрекать за это было глупо и бессмысленно. Но у всех Есенин «свой», и с этим тоже ничего нельзя поделать.

Однако в стройном хоре критиков прозвучал и другой голос. Издатель и публицист Долмат Лутохин из Праги осенью 1927 года напишет Максиму Горькому в Сорренто, что «Роман» ему понравился, он находит в нем много искренности и свежести. Горький ответит наивному Лутохину: «Не ожидал, что «Роман» Мариенгофа понравится Вам, я отнесся к нему отрицательно. Автор – явный нигилист; фигура Есенина изображена им злостно, драма – не понята. А это глубоко поучительная драма, и она стоит не менее стихов Есенина».

«Нигилист» Мариенгоф

Живший в эмиграции под жгучим соррентийским солнцем и вымытым ветрами голубым небом, у самого синего Тирренского моря Горький, прочитав «Роман без вранья», записал Мариенгофа в нигилисты, а нигилистов «буревестник революции» не любил.

Анатолий Борисович же был самым настоящим денди и вел себя как денди всегда и везде: во всех жизненных и литературных ситуациях сохранял бесстрастие, элегантное спокойствие. Он мало чему удивлялся – удивлял других неожиданностью суждений и поступков, вызывал раздражение, недовольство, временами неприязнь и обиды.

В литературе 20-х годов он был фигурой весьма примечательной, если не феноменальной. Он выработал свой уникальный – и потому неповторимый, единственный, ни на кого не похожий стиль – в литературе и жизни. Формула Жоржа Бюффона «Стиль – это человек» полностью приложима к Мариенгофу. Его стиль отражал личность и проявлялся во всем – в творчестве, поведении, образе жизни. Это дано немногим.

Попытка объясниться

В 1948 году Мариенгоф захочет объясниться – напишет о том, как создавался «Роман без вранья» и об отношении к нему современников: «Роман без вранья» был написан, как говорится, одним духом – примерно за три летних месяца. Мы жили тогда на даче, под Москвой, в Пушкино… Сначала роман назывался «Так жили поэты» (с эпиграфом из А. Блока). Из «первого черновика» в книгу вошло не все. Кое-что устранилось при просеивании материала, кое-что вычеркнул сам в корректуре, кое-что вычеркнули мне. К «Роману», когда он вышел, отнеслись по-разному. Люди, не знавшие Есенина близко, кровно обиделись за него и вознегодовали на меня: «оскорбил-де память». Близкие же к Есенину, кровные, – не рассердились. Мы любили его таким, каким он был. Хуже дело обстояло с другими персонажами «Романа». Николай Клюев при встрече, когда я ему протянул руку, заложил свою за спину и сказал: «Мариенгоф! Ох, как страшно!..» Покипятился, но недолго чудеснейший Жорж Якулов. «Почем Соль» (Григорий Романович Колобов – товарищ мой по пензенской гимназии) – оборвал старинную дружбу. Умный, скептический Кожебаткин (издатель «Альционы») несколько лет не здоровался: не мог простить «перышных» носков и нечистого носового платка. Явно я переоценил чувство юмора у моих друзей. Совсем уж стали смотреть на меня волками Мейерхольд и Зинаида Райх. Но более всего разогорчила меня Изидора Дункан, самая замечательная и самая по-человечески крупная женщина из всех, которых я когда-либо встречал в жизни. И вот она – прикончила добрые отношения . О многом я в «Романе» не рассказал.

Почему? Вероятно, по молодости торопливых лет.

Теперь бы, я думаю, написал полней. Но вряд ли лучше» («К рукописи !Романа без вранья», которая вместе с черновой рукописью воспоминаний хранится в Пушкинском доме).

Выстрел в вечность

Но это будет выстрел в вечность – Мариенгоф объяснится не с современниками, а с историей: многих из действующих лиц воспоминаний уже не было в живых, страсти вокруг «Романа без вранья» улеглись, споры отшумели, Есенина замалчивали и не печатали. «Роман» вызывал отторжение в 20-е годы, в 40-х о нем забыли, потому что ни о каком переиздании в эти годы и речи не могло быть.

P.S. «Роман без вранья» будет переиздан в том виде, в каком написан, только через 60 лет издательством «Художественная литература».