Литература «немножечко того»

Герман Мелвилл – умелец, стилист, книгочей, философ, моралист и юморист. Джозеф Итон. Портрет Германа Мелвилла. 1870. Гарвардский университет, Библиотека Хоутона, Кембридж, США

«Нам сообщили, что вчера (28 сентября 1891 года. – А.К.) в Бруклине в возрасте 72 лет скончался м-р Генри Малвилл, отставной таможенный инспектор порта. В молодости м-р Малвилл плавал на китобойных судах, попал в плен к каннибалам Маркизских островов, прожил в плену полгода, сумел бежать, возвратился домой и вскоре написал две книги о жизни среди дикарей, которые пользовались у читателей большим успехом».

Настоящее имя человека, помянутого в этом странном некрологе, – Герман Мелвилл. Не стоит порицать газетного репортера за то, что он не сумел правильно написать имя – ведь во второй части некролога все чистая правда. Или, как сказал бы почитаемый Мелвиллом Шекспир, ее кусок.

Герман Мелвилл сочинил не две, а десять больших книг: «Тайпи» (1846), «Ому» (1847), «Рэдберн» (1849), «Марди» (1849), «Белый бушлат» (1850), «Моби Дик, или Белый Кит» (1851), «Пьер, или Двусмысленности» (1852), «Израиль Поттер, или Пятьдесят лет изгнания» (1855), «Искуситель» (1857), «Билли Бадд, фор-марсовый матрос» (1888). Ему принадлежат также ряд небольших повестей и рассказов («Бенито Серено», «Писец Бартлби», «Энкантадас»), множество стихотворений и двухтомная поэма «Кларель, или Паломничество в Святую землю» (1876).

В любой национальной литературе стран европейской цивилизации начиная с XIX века прослеживаются две линии – здравомысленная и «немножечко того». Здравомысленная литература (натуралистическая, реалистическая, соцреалистическая) твердо следует канонам изображения жизни как она есть, оперирует типичными характерами в типичных обстоятельствах, ниспровергает и поражает порок, возвышает и увековечивает добродетель, проповедует высокие нравственные ценности, учит жить, дает добрые советы и позитивные установки, молитвенно складывает руки перед красотой, кривится при виде безобразия и уродства, лепит идеальных героев и дробит в куски идолов лжи, обличает, наставляет и ведет. Да, еще срывает все и всяческие маски.

Литература «немножечко того» вполне соответствует этому определению. Она придерживается весьма странного представления, согласно которому не человек владеет языком, а язык владеет человеком, из чего следует,

что записанные тексты не могут быть прямым отражением ни сознания автора, ни окружающей его реальности,

что полезные функции литературы (познавательность, учительство) несущественны,

что единственной целью существования литературного произведения является литературное произведение,

что любое литературное произведение может быть прочитано и интерпретировано кем угодно, когда угодно и как угодно,

что власть слов над людьми в реальной жизни есть доказанный факт, а в литературе такая власть – естественный закон, существовавший всегда,

и что литература есть просто вторая реальность, вход в которую необязателен для всех.

Герман Мелвилл начал со здравомысленного жанра, от которого закономерно пришел в область «немножечко того». Здравомысленные соотечественники в течение трех четвертей века не могли простить ему эту выходку. Правда, им хватило здравомыслия оставить писателя в покое. У нас в те времена его непременно упекли бы в сумасшедший дом.

Когда 1 августа 1819 года в Нью-Йорке на свет явился Герман Мелвилл, по улицам этого англо-голландского городка бродили свиньи с хозяйскими опознавательными ленточками на шеях; в северной части Манхэттена рос густой сосновый лес; Лонг-Айленд по вечерам оглашался ружейной пальбой охотников на уток; лодочники за переправу через Гудзон брали пять центов; на островке, где впоследствии воздвигнется статуя Свободы, отдыхали тюлени, а бруклинские и гарлемские купцы с жаром обсуждали вопрос, стоила ли бывшая французская Луизиана (западная часть бассейна Миссисипи) тех шестидесяти миллионов франков золотом, которые в 1803-м по решению Конгресса за нее отвалили Наполеону Бонапарту; сходились на том, что переплатили. Возле крытых черепицей аккуратных домиков теснились капустные огороды и клумбы с тюльпанами. На Бэттери-сквер джентльмены в цилиндрах и фраках чинно беседовали с джентльменами в бобровых шапках и кожаных сапогах-чулках. Джентльмены в бобрах прибывали из-за Аппалачей, чтобы немного развеяться, выпить хорошего вина, положить в банк скопленные деньжата, а заодно узнать, не собирается ли Конгресс урезывать размеры земельных владений, добытых самозахватом.

Когда Мелвилл в 1891-м в том же Нью-Йорке покинул земную юдоль, в городе насчитывалось три миллиона жителей, действовали метрополитен, телефон, электрическое освещение, электрические трамваи, кабельная телеграфная связь с Европой по дну Атлантического океана, световая реклама и несколько десятков театров музыкальной комедии. Это был уже другой город, другая страна, другие люди – но в чем-то почти те же, что в начале столетия, только чуть более отесанные и обструганные цивилизацией.

В 1850 году мировой китобойный флот насчитывал 900 единиц. Из них 735 китобойцев плавали под американским флагом. Однако эта армада не могла серьезно повлиять на сокращение численности крупнейших морских млекопитающих. Другой вопрос: с чего это самая свободная в мире страна так ополчилась на мирных китов, что выставила против них флот, втрое превышающий по числу судов флот торговый и всемеро – военно-морской? Ответ прост: виною всему был досаждавший национальному хозяйству дефицит животных жиров, а иначе говоря, недостаточно развитое животноводство – по причине специфики природно-географических условий и трудностей доставки племенного материала. У аборигенов вообще не было домашнего скота, потомки переселенцев держали его недопустимо мало, охота на диких бизонов Великих Равнин приводила к кровавым стычкам с индейцами. Набить китов и вытопить из них сало было проще и дешевле, чем привезти из Европы быка с телкой и расплодить большое стадо. Правда, в нью-йоркской бухте водилось немалое количество жирной трески, вяленые тушки которой горели не хуже стеариновых свечек и часто использовались в качестве таковых, но уж очень это было неудобно. Так что сама судьба повелела китобойному делу стать отраслью национальной экономики из разряда жизнеобеспечивающих – и целой эпохой в истории страны.

Китобойный Одиссей ждал своего Гомера. На американской Итаке – полуострове Кейп-Код, островах Нантакет и Мартас-Виньярд – квакерские Пенелопы в серых юбках и белых чепцах провожали и встречали (очень часто только провожали) своих мужей и сыновей. Там же, в церкви городка Нью-Бедфорд, сохранилась табличка на церковной скамье, возвещающая, что именно здесь 3 января 1841 года сидел Герман Мелвилл и слушал проповедь – перед выходом в море на борту китобойного судна «Акушнет». Он был всего лишь единицей в длинной очереди американских Ион, намеревавшихся загарпунить своего Левиафана. Не знал, что находится в начале десятилетнего пути, финалом которого будет точка в рукописи романа «Моби Дик, или Белый Кит».

«Моби Дик» в творчестве Мелвилла стоит особняком. Первые два романа сочинил человек, не сумевший окончить даже школу, не имевший минимального литературного опыта, начитанный главным образом популярной европейской беллетристики. Автор «Моби Дика» – умелец, стилист, книгочей, философ, моралист и юморист. 135 глав книги, написанной вопреки всем жанровым канонам, американская читающая публика того времени с ее слабым гуманитарным желудком кое-как проглотила, но переварить не смогла. Лишь через два поколения роман устойчиво утвердился в списке национальных бестселлеров под № 2 (бестселлер № 1 – Библия).

О литературном пищеварении соотечественников Мелвилл позаботился:

«Так вот, кок, твой бифштекс был так плох, что я постарался уничтожить его по возможности скорее, понятно тебе? А на будущее, когда ты станешь готовить китовый бифштекс для моего личного стола, вот здесь, на шпиле, я сейчас научу тебя, что нужно делать, чтобы не пережарить его. Ты должен взять бифштекс в одну руку, а другой показать ему издалека раскаленный уголек и, проделав это, подавать к столу, ты слышишь меня?»

«Превосходным блюдом считаются мозги молодого кашалота... их перемешивают с мукой и стряпают из них восхитительное кушанье, немного напоминающее по вкусу телячьи мозги, которые пользуются такой славой среди эпикурейцев; а ведь всем известно, что иной бычок из эпикурейцев, регулярно питаясь телячьими мозгами, мало-помалу и сам разживается толикой мозгов, так что может даже отличить собственную голову от телячьей...»

В Россию «Моби Дик» явился почти в библейском обличье – в виде крупноформатного 700-страничного тома, иллюстрированного гравюрами Рокуэлла Кента. Толстая мелованная бумага и массивный переплет первого русского издания 1962 года придали ему помимо веса литературного еще и физический вес примерно в полтора килограмма. Словом, это была солидная книга во всех отношениях. Оставалось лишь ее прочесть.

Внежанровость «Моби Дика», романа-энциклопедии, распадающегося на ряд философских эссе вперемешку с поэтическими отрывками, драматическими сценами и откровенно технологическими главами («Метание гарпуна», «Разделка», «Салотопка», «Разливка и приборка»), могла бы быть преодолена русскими читателями, современниками Мелвилла, на основе обоюдного шекспировского комплекса: Россия 1840–1850-х годов млела от Шекспира, а для Мелвилла он был литературным божеством. Но русские переводчики тех времен прохлопали книгу – неизвестно, к несчастью или к счастью, ибо тогдашние переводы с английского были очень плохи. Сто лет спустя книга обрела статус литературного памятника забытой эпохи, в котором приходилось комментировать и растолковывать чуть ли не каждый эпизод, что автоматически отбросило роман в программный список, превратило его в дидактический материал для студентов-филологов английской специализации. А жаль – наша национальная страсть к чистому жанру уже не раз подводила. Джеймс Фенимор Купер был в России принят на ура, но только как приключенец и писатель «про индейцев»; социально-политическую и философскую насыщенность романов Купера русские читатели не замечали, она была им чужда и неинтересна. Зато близкий русскому национальному канону, но слабый роман Харриэт Бичер Стоу «Хижина дяди Тома» продержался в российском топ-листе ровно сто лет. «Моби Дик», подоспевший как раз к короткому времени гармонического созвучия русских и американских национально-душевных струн (период 1853–1883 годов историки называют золотым веком русско-американской дружбы), по-русски вовремя не прозвучал.

Авторское безумие в «Моби Дике» как две капли воды сходно с систематическим целенаправленным безумием Гамлета. Оно тщательно просчитано, выверено и сыграно по нотам. Оно отработано в прозрачных ассоциациях и аллюзиях шекспировского происхождения. Гарпунщик Квикег похож на Калибана из «Бури», корабельный плотник – на могильщика из «Гамлета». Капитан Ахав – Просперо, Макбет и король Лир в одном лице. Чернокожий юнга Пип – шут из «Короля Лира». Помощник Стабб в сцене с китовым бифштексом смахивает на сэра Джона Фальстафа, скряга-судовладелец Вилдад – на Шейлока и Полония. Главный герой, бесфамильный Измаил, выполняет функции вестника из античной трагедии, к середине действия бесследно исчезает, а в финале появляется вновь – под нескрываемо театральной ремаркой «Драма сыграна. Почему же кто-то опять выходит к рампе?». Философская и библейская символика пронизывает роман, проступает в проходных и частных эпизодах, в именах персонажей. Свирепый Моби Дик, Белый Кашалот, олицетворяет мировое зло, во имя уничтожения которого капитан Ахав, в свое время искалеченный в схватке с Моби Диком, принуждает экипаж дать безумную экстатическую клятву – неустанно, без ограниченья сроков, преследовать Белого Кашалота по всем морям и океанам, «покуда не выпустит он фонтан черной крови и не закачается на волнах его белая туша».

В разреженной атмосфере символики и метафизики можно было бы задохнуться, если бы Мелвилл не снизил пафос романа стилистическими и композиционными приемами: чередованием высоких и низких глав, забавными жанрово-этнографическими сценками, неподражаемым черным юмором, чрезвычайно интересными фактологиями, описаниями практического китоведения, обычаев, суеверий и навыков китобойного дела. В этот отнюдь не романтический, а, напротив, весьма грязный, смрадный и опасный промысел Мелвилл литературными средствами вдохнул эпическую мощь, размах и надмирную значимость, придал производственно-необходимой деятельности титанический масштаб. Которому впоследствии могли только завидовать соцреалистические литературные импотенты, безуспешно пытавшиеся опоэтизировать процесс сварки корабельных корпусов. Не к ним ли из позапрошлого века обращается с проповедью 90-летний беззубый кок-негр по прозвищу Овчина: «Вожлюбленные братья, перештаньте, черт ваш побери, бить хвоштами! Яшное дело, вы – акулы, но победите акул в шебе, и тогда вы шражу штанете ангелами, ибо вшякий ангел – это вшего лишь побежденная как шледует акула».

Россия, будучи родиной слонов и мало что зная о китах и китобойном деле, могла вчитывать в роман и вычитывать из него иные смыслы и коннотации. Русские читатели, первый раз взявшие в руки перевод «Моби Дика» в 1962-м, в разгар Карибского ракетного кризиса, вполне могли испытывать оргазм от апокалиптической сцены гибели китобойца «Пекод». Звездно-полосатый флаг медленно погружается в бездну, вместе с ним, отчаянно клекоча, идет ко дну прижатый к стеньге рукой индейца ястреб – на иллюстрации Рокуэлла Кента он очень напоминает белоголового орлана с герба США. Но от следующей цитаты из библейской Книги Иова – «И спасся только я один, чтобы возвестить тебе» – по коже пробегает морозец. Кто спасся, кому и что он возвещает? Но помощь одинокой жертве приходит – не без аллюзии на Книгу Бытия: «На второй день вдали показался парус, стал расти, приближаться, и наконец меня подобрал чужой корабль. То была неутешная «Рахиль», которая, блуждая в поисках своих пропавших детей, нашла только еще одного сироту».

…В 1857 году Мелвилл ушел из семьи, не расторгая брак, и поселился отдельно. Судя по некоторым деталям биографии и творчества, писатель был латентным гомосексуалистом. Рожденный и воспитанный в пуританской среде, он переживал эту наклонность тяжело, как ниспосланное свыше проклятие, всячески ее скрывал и подавлял, пытался встать на путь исправления – обзавелся семьей и детьми. Но в конце концов немилосердная природа взяла свое, душевные силы иссякли, постоянной борьбе с самим собой писатель предпочел отдаление и одиночество. Издерганный нападками критики, непониманием, неотступающей нуждой (ни одна книга не принесла ему сколько-нибудь существенного гонорара), он был близок к тому, чтобы бросить перо. В лекционных турне по США, предпринятых с целью заработка, он один раз получил за год 424 доллара, второй раз – 518. Эти очень весомые для того времени деньги тем не менее были слабым подспорьем – разложенные на год, они выглядели как милостыня. Попытки выхлопотать государственную службу успехом не увенчивались – несмотря на то что Мелвилл побывал на аудиенции у самого Авраама Линкольна. На всю 40-миллионную Америку тогда насчитывалось всего около трех тысяч казенных федеральных служебных мест, включая армию. Судебный, полицейский, чиновный аппарат штатов нанимался на местах или назначался по итогам выборов. В самой свободной стране большинство граждан могло рассчитывать только на самопрокорм, без надежды на государственную поддержку. Лишь в 1866-м, по сложной протекции, Мелвилл получил должность инспектора нью-йоркской портовой таможни, каковую и исправлял до 1885 года, когда вышел в отставку с грошовой пенсией. После отставки он написал «Билли Бадда», но даже не пытался предложить роман издателям. «Билли Бадд» впервые вышел только в 1924-м.

Через несколько лет после выхода романа «Моби Дик», а именно в 1859 году, на востоке США пробурили первую нефтяную скважину – и китобойный промысел стремительно сошел на нет, запахи ворвани и спермацета улетучились, улицы американских городов заблагоухали керосином и мазутом. А давно изготовившаяся судьба дала по Мелвиллу несколько метких залпов. Младший сын Малколм погиб по неосторожности – вздумал почистить заряженное ружье, направив его на себя дульным срезом; случайным выстрелом ему снесло голову. Старший сын Стенвикс умер в госпитале Сан-Франциско от тропической лихорадки, подхваченной во время морского рейса на Малайский архипелаг. Брат Аллан и сестра Августа умерли от чахотки. Дядюшка Питер Генсвурт, вечный советчик, спонсор и друг, которого Мелвилл почитал как родного отца, умер от старости. Дом в поселке Питтсфилд и убыточная ферма Эрроухед давно были проданы. Единственным пристанищем одинокого писателя стала тесная съемная квартирка в Бруклине. Если бы уходящий в забвении и безвестности Мелвилл мог знать, что с 1921 года, по выходе его первой биографии, написанной Реймондом Уивером, начнется мелвилловский бум, что его романы будут печататься многотысячными тиражами более чем на двадцати языках, что об авторе «Моби Дика» напишут несколько десятков монографий... Увы, китобой не дотянул даже до начала нового века. В чем его, понятное дело, упрекать нельзя.