Татьяна Пискарева
|
|
Агния Барто никогда бы не смогла послать пионеров в, скажем мягко, попу, как это сделала Фаина Раневская. Фото © РИА Новости |
Вещи хоть и небольшие, но для ребенка полезные и нужные, как тарелка с манной кашей и баю-баюшки-баю: кораблик для судоходства в ручье, непотопляемый Танин мяч, яркий флажок и фонарик особенного устройства («это в баночке с травой светлячок сидит живой»). Более сложное – для других детских возрастов и размеров – описывалось Барто так же доходчиво, образно и кратко.
«Все равно его не брошу, потому что он хороший» – одно из самых известных и совершенных доказательств любви, с которым не поспоришь. Автограф Гагарина с начальной строкой из этого стихотворения Барто повесила потом над своим рабочим столом.
* * *
Когда под музыку Шопена, принимая соответствующие трагические позы, молодая поэтесса (сочинявшая в подражание Маяковскому и Ахматовой) читала после зачетов в балетной студии свое очень длинное стихотворение «Похоронный марш», смеялся нарком просвещения. Если это не апокриф, то история с определенной логикой – спустя несколько дней Луначарский вызвал Агнию Барто к себе, чтобы дать напутствие (писать веселые стихи) и вручить список полезных книг. Так выпускница балетного класса стала начинающим детским поэтом. Под музыку не только революционных, но и похоронных маршей, среди фантасмагорий и метаморфоз новой власти, с наркомпросовским благословением и списком рекомендованной литературы.
* * *
Позади – подгнившая эпоха, впереди – революционно обозначенный светлый путь. Возврата к прошлому у новоявленных детских литераторов не было. В «бывших» детских книгах Лидии Чарской маленькие девочки раскладывали для любимых учителей на кафедре мелки, красиво перевязанные красными, голубыми и розовыми бантиками. Но про чувства детей прославленная Чарская просто и верно написала в статье «Профанация стыда»: «Дети – ведь тоже люди, правда, маленькие люди, но гораздо более пытливые, чуткие, анализирующие и сознательные, нежели взрослые, даже более сознательные. Порой их гордое, маленькое «я» глухо волнуется, протестует и каменеет в конце концов, если посягать на их человеческое достоинство…»
Поскольку посягательство на человеческое достоинство любого из «чужих» стало всеобщей нормой, дети не являлись каким-то исключением из правил. Они охотно выучились новым правилам. Но в целом дети, если это были дети «свои», сознательно-советские – не бесправное «меньшинство», они не должны были «протестовать и каменеть». И с этим следовало считаться.
* * *
«…– Ты откуда взялась? Чья это девочка?
– Она наша, наша, – отвечают хором две девочки, которые привели Наташу с бульвара.
– Я ваша, – спокойно заявляет Наташа».
Это из сценария фильма «Подкидыш», созданного Агнией Барто в соавторстве с Риной Зеленой. Меньшинства, даже такого незначительного и маленького, как пятилетняя Наташка, уже не было и быть не могло в обособлении и отрыве.
Меньшинство к 1939 году, когда был снят «Подкидыш», обрело (путем известных «убеждений», усилий и сокращений) необходимую устойчивую форму в объеме большинства, и Наташку уже понимает каждый встречный, когда она твердо отвечает: «Я ваша».
Ее одиссея в огромном городе весела, безопасна и утешительна: как только девочку «находят», ее «теряют», но потом вновь обретают, и все идет по кругу, и даже про улетевший от малыша воздушный шарик Наташа дает авторитетный комментарий: «Не плачь… Он немножко полетает и обратно прилетит». Пропавшая девочка обязательно отыщется и вернется, что-то менее для страны ценное – вряд ли, и бдительных вокруг хоть отбавляй: «Вчера вот тоже в 5-ю квартиру приходили воды напиться, а потом хватились – пианины нету…»
Незначительную в масштабе города Наташку могут окончательно потерять разве что старорежимные растяпы Ляля и Муля. Они долго крутят в руках свой воздушный шарик – маленькую девочку «в пестром платье и желтых ботинках», но упускают из рук последнюю надежду на радость. Таким Подкидыша не доверят никогда. Что и подтверждает единственная трагическая нота фильма – горькая реплика великой Раневской, доходящая до глубины сердца: «Нет, Муля, нет – такой не найдем!..»
…Чтобы оставаться правильным советским ребенком, Подкидышу следует всего лишь верно ответить на вопрос Ляли–Раневской: «Скажи, маленькая, что ты хочешь: чтоб тебе оторвали голову или ехать на дачу?..» В этом смысле Подкидышем, выбирающим между оторванной головой и «поехать на дачу» был каждый. Его ставили перед выбором – вполне свободным и совершенно конкретным.
* * *
В поле зрения многих взрослых попадали даже «заграничные» дети, вокруг которых, клацая зубами, ходили эксплуататоры и фашисты. Злодеев – если кто приближался, как к сладкому пирогу, к нашей священной границе – очень быстро и совершенно обоснованно хватали и вели «до цугундера»: «Кольцом окружить,/ Перерезать пути!/ Живым на заставу/ Врага привести…»
«Не забудь о братьях/ Там, в чужом краю./ Будешь вместе с ними/ Ты в огне и в дыме,/ С ними победишь». Почти в то же время, когда Агния Барто написала «Братишек» (1926), попавших потом, по одной из версий, в список запрещенных книг в гитлеровской Германии, вышел в прокат первый детский советский фильм «Как Петюнька ездил к Ильичу». Трансформация на примере беспризорника – как перестать быть подкидышем и стать членом общества, у которого будет все, что нужно для счастья: отеческая власть, заботливые взрослые (сами за тебя все решат, дружок) и по бескрайнему внешнему контуру граница, за которой эксплуататоры грызут до поры до времени угнетенный класс. Как и всякое большое, но простое счастье, радость была недолгой.
Агния Барто, конечно, и предположить не могла, как много беспризорников и потерянных детей скоро будет в стране. И это бедствие пришлось не только на войну.
* * *
«В тот день, когда я впервые произнесла по радио: «…Попробуем начать поиски по воспоминаниям детства», я никак не предполагала, что передача будет жить так долго. Ведь началась она через 20 лет после войны. Думала – год, два, и воспоминания пойдут на убыль. Они и стали тускнеть, но не через год-два, а только на девятом году поисков», – написала Барто в «Послесловии к девяти годам жизни». Она вела на «Маяке» программу «Найти человека» до 1973 года и выпустила по ее сюжетам книгу. Ей сразу стали писать потерянные и потерявшие, свидетели и добровольные помощники. Барто получала ежедневно десятки писем, но «…с годами старились и умирали матери, а искали-то больше всего они». «Соединено 927 семейств, но до сих пор каждое утро, разбирая почту, ловлю себя на мысли – вдруг кто-то нашелся?»
* * *
«Помни: где бы ты ни был, я все время думаю о тебе. И подполковник тоже…» – говорит в повести Владимира Богомолова разведчик Холин мальчику Ивану перед тем, как отправить его в разведку. Искреннее, но слабое утешение – а что, если потом не получится соединить разрушенное в целое, что, если целое огрубеет без малого, без такого вот Ивана, который упрямо ушел в странствие – к гибели и своему вечному одиночеству. Он стал беспризорником, чтобы что-то разузнать за линией фронта, – добровольно пошел из-за своего ожесточения и крайней формы отчаяния. И его (как и многих других маленьких мучеников), как бывало не раз в военных интересах большинства, не отговорили – хотя вокруг было много взрослых, кто «думал» – «и подполковник тоже».
«…Целое соединено из противоречивых явлений и гармоний. Жизнь рождается из дисгармоний. Из раздробленности жизни создается нечто гармоническое, которое заключает в себе существование борющихся явлений. Если так понимать, то в каком-то аспекте я согласен с этим утверждением. Но мне кажется, что «расколотый мир» стоит рассматривать в связи не столько с проблематикой, сколько с фабулой «Иванова детства». Когда мир расколот войной, тогда появляется надежда на счастье, на изменение времени…» – сказал в одном из интервью Андрей Тарковский.
|
|
Эта Наташа - наша! Кадр из фильма «Подкидыш». 1939 |
Конечно, из литераторов не одна только Барто пыталась найти потерянных детей (и восстановить нравственные интересы и заботы большинства). Уже в 1942 году в Ташкенте, по ее словам, шла работа, «которую прозаически называли «учет и регистрация эвакуированных детей», составлялись записи о прибывших детях, их фамилии и сведения о том, куда они переданы на воспитание. Руководили этой работой Екатерина Павловна Пешкова, Корней Чуковский и еще несколько энтузиастов».
Трудно сказать, насколько гармоничным оказывалось затем целое, если его удавалось восстановить, когда в письмах встречались ужасные свидетельства, забыть о которых не позволяет, говоря словами Тарковского, даже «надежда на изменение времени».
«…На казнь вывели все село. Что сделали с отцом, не знаю, одна женщина закрыла мне лицо своей шалью. Маму звали Женя, отца – Сережей».
* * *
Война прошла как раз между стихотворением Барто «Веревочка» (1940) и ее же сценарием для фильма «Слон и веревочка» (режиссер Илья Фрэз, 1945).
Во дворе и на бульваре,
В переулке и в саду,
И на каждом тротуаре
У прохожих на виду,
И с разбега,
И на месте,
И двумя ногами
Вместе…
Заново построен большой мир и налажено большое хозяйство, в нем снова гремят грузовики, галдят грачи и дети, дома даже на окраине теперь непременно высоки, квартиры просторны, а маленьким девочкам очень добрые бабушки сплетают нарядные прыгалки с помпонами. «Весна, весна на улице,/ Весенние деньки!/ Галдят грачи на дереве,/ Гремят грузовики./ Шумная, веселая,/ Весенняя Москва./ Еще не запыленная/ Зеленая листва».
В фильме с большими домами, дворами и деревьями очень к месту оказался огромный и надежный, как само государство, слон – уже не такой компактный, как в книге Барто «Игрушки». Именно он торжественно объясняет Лидочке алгоритм перескоков через прыгалку и велит совершать хорошие поступки.
В повести Богомолова «Иван» мальчик тоже прыгал перед тем, как идти за линию фронта. Он проверял, что ничего не позвякивает, чтобы не дать обнаружить себя и чтобы стать совершенно бесшумным.
* * *
В начале прошлого века Куприн описал визит слона к маленькой девочке, которая, по мнению врачей, была «больна равнодушием к жизни, и больше ничем» – хороших и «правильных» детей, изнывающих от скуки, в новом времени уже не могло быть по определению. Перед приходом слона на второй этаж «двери растворены настежь, для чего приходилось отбивать молотком дверные щеколды». Закончилось ли дело полным выздоровлением ребенка от хандры, мы так и не узнаем, но Надя видит довольно дикий сон про слона и их общих детей – «маленьких, веселых слоняток». Слону же приснились «большие торты величиною с ворота».
Про купринского слона школьников рекомендуют спрашивать так: «Почему слона посадили обедать за стол вместе с Надей?» Остается только гадать, как формулируют свои ответы третьеклассники.
Для советского слона обед – дело десятое, обыкновенное, и он не продирается сквозь узкие двери на второй этаж, а живет себе, как положено, в зоопарке и видит во сне не торт, а слониху.
Как всем давно понятно из стихотворения Чуковского, советские слоны обычно заказывают еду по телефону. И не для себя, а «для сына моего».
* * *
…Случилось вот какое дело –
Черепаха похудела!..
«…и разговариваете Вы со своими Егорами, Катями, Любочками не как педагог и моралист… Вы художественно перевоплощаетесь в них и так живо воспроизводите их голоса, их интонации, жесты, самую манеру мышления, что все они ощущают Вас своей одноклассницей», – писал Чуковский Барто из Переделкина в 1956 году.
Конечно, замечательные поэты той эпохи, оказавшись (по своей доброй воле) призванными в детскую литературу, взаимодействуя, не только дружили, но и ссорились. Однако в них было слишком много общего, чтобы драться до крови, в их сюжетах – слишком много озорства.
Достаточно быстро ими был создан особый новый код для нового маленького человека, шифр, за тайной которого шли в детскую литературу, как исследователи в увлекательный поход. Выработались и свои методы наблюдения, записывания за детьми. Впрочем, дети во все времена особенно молчаливыми не были.
Что болтунья Лида, мол,
Это Вовка выдумал.
А болтать-то мне когда?
Мне болтать-то некогда!
Барто всегда была наготове, рядом с детьми, ходила в отдел писем «Пионерской правды» (как и Маяковский в 1930-м), в ясли и детские сады, слушала живые интонации и рассуждения в магазинах детских игрушек. Во время войны по совету Павла Бажова на три месяца встала к токарному станку, рядом работали подростки. «Она не писала о том, чего не знала, и была уверена, что детей надо изучать. Всю жизнь этим и занималась», – вспоминала дочь Агнии Барто Татьяна.
Часть Барто неизбежно уходит в прошлое. Часть останется с темными пятнами. К сожалению, она тоже подписывала известное письмо Горькому про автора «Мойдодыра» и «Крокодила» («буржуазная муть», по выражению Крупской), хотя сама признавалась впоследствии, как «вся расцветала» от похвал Чуковского. Досталось потом от Барто и дочери Чуковского Лидии. Попадало Маршаку, которого «читала и перечитывала».
Какое-то ее стихотворение «и в самом деле было слабым». «Но я, уязвленная раздраженностью Маршака, не стерпев, повторила чужие слова: «Вам оно и не может нравиться, вы же правый попутчик!»
Маршак схватился за сердце».
* * *
Чего еще можно было ждать от молодой поэтессы с мягким и добрым лицом: «…встретив кого-то из знакомых, я нередко восклицала с полной искренностью: «Что с вами? Вы так ужасно выглядите!»
Ее тоже покусывали, но не больно. В одной из своих первых книжек Барто «умудрилась зарифмовать»: «Мальчик у липы стоит,/ Плачет и всхлипывает». «Я убежденно доказывала, что надо читать так. Доказывала, несмотря на то что на эти строчки появилась пародия: «Поезд трогается,/ У начальника станции творог продается».
…Одобряя очередное стихотворение Барто, Чуковский ждал от нее большей поэтической смелости. «Очень мне интересно было бы послушать ваши безрифменные стихи». «В одежде рифм легко быть красивой, а вот попробуй ослепить красотой без всяких рюшечек, оборочек, бюстгальтеров и прочих вспомогательных средств», – пояснял он Барто в письме, оторвавшись в четыре утра от корректур Некрасова.
Но если бы у Барто совсем не было задора и хулиганства, она не стала бы одной из лучших среди детских поэтов. Кое-что интересное она, в соавторстве или самостоятельно, иногда преподносила и взрослым. Игры «Ходи влево» и «Стимулируй сам» («Подкидыш») одобрил бы сам «товарищ Бендер»: «Трое играющих берут четыре фишки, причем пятый игрок все время выкидывает, после того как лиса оказывается съеденной, она делает четыре хода назад».
Когда отряд школьников, увидев Раневскую в центре Москвы, начал скандировать фразу про Мулю, актриса скомандовала: «Пионэры, возьмитесь за руки и идите…» Впрочем, все знают, куда им идти… Барто так, конечно, никогда бы не смогла, даже в шуточной легенде. Ее личная норма литературного озорства выверена до миллиграмма. Хотелось бы большего – но это будет уже не уравновешенная Барто, а, скажем, замечательно неуравновешенный Хармс.
* * *
Это квартира Барто?
То есть как «А что»?
Я хочу узнать, Барто жива ли?
Или ее уже сжевали?
«…И к вечеру у меня голова просвечивает, а по ночам я вскакиваю с кровати и кричу: уйдите, уйдите! Не звоните, не мучайте! Кто я? – скажите: руководитель? Приспособленец? Или попутчик?» – написала Барто в «Записках детского поэта».
Непростое (хотя и не трагическое) творческое житье детских поэтов и писателей формировалось в контексте инструкций власти, которая нередко считала их сущими детьми, несамостоятельными и управляемыми. У них тоже был свой слон, правда недобрый, задающий тональность и ритм, определяющий, кого пора «сжевать», а кого – нет, показывающий, как прыгать через веревочку, если хочется выбежать во двор и изумлять других.
К счастью, дар Агнии Барто больше зависел не от вкуса власти и ее инструкций, а от мнения Чуковского, Маршака, Кассиля, Фадеева и «многих», готовых «безотказно слушать» ее стихи.
К этой же безотказной аудитории принадлежат и дети. Если они читали стихи Агнии Барто, то детство у них, без сомнения, состоялось.
комментарии(0)