Александр Васькин
|
|
Константин Ваншенкин смолоду был «другим», не боясь высказывать собственное мнение. |
И все это, заметьте, протекало в условиях жесточайшей конкуренции, когда в расцвете творческих сил жили и работали многие его сверстники – Александр Межиров, Давид Самойлов, Евгений Винокуров, Юрий Левитанский, Юлия Друнина и другие. А кроме того, живы были представители старшего поколения – маститые Александр Твардовский, Михаил Исаковский, Константин Симонов, на фоне которых Ваншенкин не затерялся, прямо скажем. Не помешали Ваншенкину и молодые, да ранние Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадуллина... К исходу жизни он получил две Госпремии и два инфаркта (по одному на каждую).
Мне неоднократно приходилось встречаться с Константином Ваншенкиным, общаться, слышать его рассказы, в том числе и не вошедшие в книги воспоминаний. Тем не менее кое-что важное – дополняющее образ выдающегося поэта – от меня ускользнуло, то, о чем он не распространялся, вероятно, не считая нужным ни описывать, ни доверять бумаге (или просто не успел). Дневников Ваншенкин не вел, хотя памятью обладал отменной, доставляя тем самым неудобство коллегам, путающим в своих мемуарах пусть и несущественные, но реальные детали событий, участником которых был и сам. В этом случае он мог всегда поправить мемуариста, укоряя его в неточности. Когда, например, вышла книга Андрея Туркова о Твардовском, в которой автор привел сокращенное письмо Александра Трифоновича, убрав оттуда фразу о Ваншенкине как лучшем представителе своего поколения, Константину Яковлевичу это доставило явное неудовольствие, о чем он прямо и заявил прихромавшему к нему Туркову, жившему поблизости, на Ленинском проспекте (сам Ваншенкин с 1957 года проживал на Ломоносовском).
Зато подробные дневники вели другие, и среди них – драматург Александр Гладков, автор известнейшей пьесы «Давным-давно», экранизированной Эльдаром Рязановым как «Гусарская баллада» в 1962 году. А в 1960–1970-е годы они часто с Ваншенкиным встречались в ресторане Центрального дома литераторов: «Как-то особенно ярко представляю Костю Ваншенкина, выпивающего и рассказывающего, как он выпивал с Твардовским. У него есть один такой довольно яркий рассказ. Сам Костя прекрасный собутыльник», – отметил Гладков 21 декабря 1971 года. Прекрасный собутыльник – оценка, согласитесь, высокая, и не только для поэта, а вообще для человека и с большой, и маленькой буквы. Пусть он хоть стихотворец или сварщик. Прекрасный собутыльник всегда готов выслушать выпивающего с ним человека, а также (надо полагать) и заплатить за обед. А слушать было что: Гладков отсидел положенный ему срок в ГУЛАГе, куда его отправили в 1949 году, и мог много чего порассказать.
Застолья в ЦДЛ назывались у них обедами. Вот запись от 14 апреля 1971 года: «Глупо проведенный день. Лавка и ЦДЛ, где мы уговорились пообедать с Костей Ваншенкиным. Но едва мы сели за стол, как появились Андрей Петрович Старостин, Арий Поляков и еще два кавказца, бывших альпиниста. Сначала я не хочу пить, но А.П. меня втягивает, и я начинаю пить и пиво, и водку, и коньяк. Я дезертировал в изнеможении в 11 часов: они все еще сидели. И не столько я был пьян, сколько зол на глупо проведенный вечер. Сначала еще было ничего: рассказы о трагических смертях альпинистов и пр., но потом все превратилось в бессмысленную и вялую болтовню. И когда возвращался, все мои нерешенные проблемы, все «беды и обиды» стали казаться непереносимыми…» Здесь мы видим, чем прекрасный собутыльник отличается от просто собутыльника: давно не соблюдающий спортивный режим друг Ваншенкина – футболист Андрей Старостин – просто-таки спаивает Гладкова недопустимым разнородьем спиртных напитков. В итоге – непереносимость и в прямом, и переносном смысле.
3 апреля 1975 года очередная встреча в ресторане. За столом еще и Винокуров: «Полушутя он говорил, что много потерял в глазах нынешних молодых поэтов оттого, что бросил пить. Они стали думать: не ханжа ли он? Воспоминания, как пили Смеляков, Шубин, он с Ваншенкиным. Солоухин никогда не пил. Он отходит от столика, и Ваншенкин мне рассказывает, как они пили у него, и Винокуров упал в коридоре, и он не мог его поднять, и он там лежал до утра, и все его обходили. Вернувшийся Винокуров выслушивает конец рассказа без удовольствия». Приведенная Гладковым изящная подробность – лежащий всю ночь в коридоре своей же квартиры Винокуров – отнюдь не выдумка мемуариста. Такими вот ценными деталями, оставшимися зарубками в памяти, славился Ваншенкин. Несомненно, он все красочно живописал своим собутыльникам, так сказать, товарищам по перу. И ведь что интересно – уже и год той попойки забылся, а вот эта любопытная мелочь осталась!
Ваншенкин и Винокуров в пору литературно-послевоенной молодости были как братья, их охотно путали и критики, и издатели. Винокуров, придя как-то в одно из крупных издательств с жалобой, услышал: «Товарищ Винокуров! Я думаю, ваши претензии неосновательны, у вас нет причин обижаться на нас. Ведь мы только что выпустили книжку Ваншенкина». Фамилии их упоминались долгое время подряд, одна за другой, но не из-за алфавитной близости, а творческой похожести. Будто сиамские близнецы. Потом они как-то смогли разъединиться. У Ваншенкина в позднем стихотворении «Объяснение» есть такие строчки: «Нас в продолжение лет/ Критики путали./ Женщины, кажется, нет». Сейчас, когда их обоих нет в живых, традиция возобновилась: они вновь упоминаются вместе, когда вдруг возникает редкий официальный повод вспомнить о поэтах, прошедших войну.
С Винокуровым – ровесником, с одного военного призыва – их многое роднило: «Это было даже сильней землячества, – вспоминал Ваншенкин. – Недаром первый вопрос, которым обменивались солдаты, знакомясь в госпиталях, на пересыльных пунктах и формировках, был: «Ты с какого года?..» Ответил – и почти все ясно. Винокуров окончил офицерское училище, вышел младшим лейтенантом. Я тоже был курсантом, но училище переформировали, и я, не получив звания, попал в воздушно-десантные войска. Казалось бы, между нами пропасть. Но нет, он в стихах тоже везде солдат или курсант. Это острей, трогательней. Он в душе психологически не успел стать полноценным офицером».
|
|
И забытье ему не грозит. Фото из архива Галины Ваншенкиной |
В ресторане ЦДЛ Ваншенкина уважали и ценили – как бы ни был зал переполнен, свободный столик находился для него всегда. Своим человеком он был для официантов, в том числе и для приветливой Шурочки, предупреждавшей его, что буфетчица Полина Григорьевна в очередной раз недовешивает ему апельсинов. Но ей можно было простить эту маленькую шалость, ибо буфетчица (золотой человек!) наливала в долг водку оставшимся без копейки писателям, записывая в амбарной книге не сумму в рублях, а количество выпитого в граммах («граммзапись», по выражению Светлова). В лицо знали Ваншенкина вышибала Аркадий, проверявший у незнакомых удостоверения, а еще гардеробщик Афоня, различавший писателей по плечам и осанке.
Здесь к месту привести мнение Гладкова: «Почему-то мне его похвала приятнее других. Наверно, потому, что сам Костя другой. Не лучше прочих, а именно другой – он не интеллигентская косточка, так сказать».
Он действительно был другим, не боясь высказывать мнение, противоречащее преобладающим в обществе взглядам. Когда в 1974 году народ утирал слезы после просмотра «Калины красной», Ваншенкин решительно высказался о банальности персонажей и сентиментальности кинокартины. А в 1990-е годы, когда убежденный поэт-патриот Владимир Бушин припомнил Ваншенкину, что тот в свое время назвал песню «День победы» «диверсией против национального вкуса», Константин Яковлевич парировал: «А ты не хочешь босиком пробежаться по траве? Вперед!»
А вообще со скульпторами у него были отношения хорошие (недаром дочь – известная ныне художница). Дома у Ваншенкина на серванте стояла интересная вещица из обожженной глины – «Гладильщица» Вадима Сидура, изображавшая склонившуюся с утюгом женщину. Ее нельзя было не заметить всем приходящим – слишком бросалась в глаза. Скульптура вдохновила Ваншенкина на стихотворение:
«Гладильщица» Сидура.
Отсутствует белье.
Но яростна фигура
Согбенная ее.
На желтоватом фоне
Чуть выцветшей стены
В натруженном наклоне
Разбег ее спины…
С Сидуром его свел тот же Слуцкий, познакомился Ваншенкин и с женой скульптора – Юлей. Первая встреча произошла в мастерской в доме на Комсомольском проспекте, напротив церкви св. Николая в Хамовниках. С Сидуром – друзья звали его Димой – дружба перешла в творческое содружество – он оформил несколько книг Ваншенкина, в частности, «Непонятливую Лику». Сидур оказался хорошим художником, а его жена Юля еще и вела дневник. 27 мая 1968 года она записала: «После кино затесались в ЦДЛ. Отвратительно поели. Такое ощущение, что дали все самое плохое, чтобы окончательно не стухло и не осталось на завтра. Ресторан полупустой, за одним столом пьяные люди пели революционные песни на иностранных языках, звучит дико и неприлично. Когда они замолчали, стало сразу легче, несмотря на матерящуюся за соседним столом пьяную полную даму, похожую на официантку, и свистящего в другом конце зала тоже сильно набравшегося Костю Ваншенкина». Вот и опять ресторан ЦДЛ с его кунсткамерой, куда, кажется, сходились пути всех – и писателей, и художников, и футболистов. И все они были пьяные под конец обеда или ужина. Но кто эта полная мадам с матерком? Неужто детская писательница? Непохоже. Скорее чья-то писательская жена. Но для нас важно другое – свист Ваншенкина. Я и не знал, что он свистел.
Кстати, о пьянстве. Если послевоенное злоупотребление спиртными напитками еще можно было оправдать и расценить как следствие перенесенных нечеловеческих испытаний, пережить которые помогала только опустошенная бутылка, то мода на пьянство с началом оттепели имела уже другие корни, культурологические. Искусствовед Паола Волкова вспоминала: «Никогда не было разговора о деньгах, потому что не было такого предмета, как деньги, в обиходе. Я не знаю, как мы жили, но были милы. И пили, естественно. Сам по себе алкоголизм – омерзительная вещь, как я сейчас понимаю, но тогда он был предметом большого шика. Это был стиль времени. Эрнст Неизвестный пил не просто. Он перепивал всех». О пьющих художниках и писателях по Москве ходили легенды – где и что пили, с кем и сколько. А у Ваншенкина есть замечательное стихотворение «Улыбка Неизвестного», где автор подмечает характерную черту скульптора, угадывая ее причинно-следственную связь с бутылкой:
Эрнст Неизвестный
скалит зубы –
то не причуда, не пустяк.
Ему оскалы эти любы,
Себя он взбадривает так.
Нет, нет, не по-американски,
Светя улыбкой в объектив, –
Так могут делать, скажем,
в Канске,
С бутылки пробку открутив.
А от Сидура в квартире Ваншенкина осталась еще и настенная тарелка «Семья в кривом зеркале»…
Можно ли считать Ваншенкина плодовитым поэтом? Нет, это слово здесь не подходит. Учитывая спортивные пристрастия Константина Яковлевича (ценил футбол и книгу о нем написал), лучше будет назвать его поэтом результативным. Результативность эта сильно раздражала некоторых придирчивых критиков. «Заходил сегодня К. Ваншенкин с новыми стихами. Как напустился на него, беднягу, Трифоныч: «Вы же взрослый человек. Нельзя так стихи писать. Встал утром, позавтракал, кофе попил – стихотворение». Впрочем, только что «Новый мир» напечатал рассказ Ваншенкина о двух солдатах», – жаловался в дневнике Владимир Лакшин 14 июня 1962 года. Но ведь Твардовский сам сказал Ваншенкину – все, что напишите, приносите мне, а потом уж в другие журналы. Он так и делал, не обижаясь, если Твардовский отказывал. Так что случай, описанный Лакшиным, нельзя назвать из ряда вон выходящим. И вряд ли он выбил Ваншенкина из колеи. К тому же с «Трифонычем» они выпивали, как мы уже выяснили, и наверняка не единожды.
А вот еще одно непривычно резкое высказывание. Дневник Давида Самойлова, 19 декабря 1982 года: «Есть поэты «средние». Патриарх их – Ваншенкин. Это Берестов, Злотников, Ряшенцев, Сухарев, Храмов, Дмитриев. Лучше других – Сухарев». Что-то такое произошло между Самойловым и Ваншенкиным, что близорукий старожил Пярну так на него напустился, свалив все в кучу, не отделяя зерна от плевел. Этично ли ставить в один ряд детского поэта Берестова и поэта-песенника Ряшенцева? А где тогда Асадов? И почему нет Добронравова с Гребенниковым? Это я так шучу... С другой стороны, лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе, как гласит древняя мудрость. И слово «патриарх», учитывая многолюдье советской литературы, не выглядит здесь таким уж уничижительным. Но что значит «средний»? Между кем средний? И сразу возникает вопрос: а в какой взвод себя определял сам Самойлов? И мог ли Ваншенкин отмолчаться после публикации дневников Самойлова в 1992 году? В очередной раз проявив свои бойцовские качества, Константин Яковлевич выступил в журнале с большой статьей о «типичном самойловском наборматывании» и непомерно раздутой фигуре Давида Самуиловича. Статья вызвала жуткую панику в среде апологетов Самойлова. А Ваншенкин еще и посчитал нужным добавить, что, мол, Самойлов многое взял у Винокурова… И все же объективную оценку творчеству дают не только коллеги, но и читатели, а еще безжалостное время – оно-то и составляет имена писателей по рангу: великие, выдающиеся, замечательные, наконец, просто забытые. Константину Яковлевичу Ваншенкину забытье не грозит.
комментарии(0)