Отцы, дети, деньги

Животные забывают о детях, как только те слегка подросли, а людям приходится обеспечивать взрослых наследников. А что, если не хочется? Василий Максимов. Семейный раздел. 1876. ГТГ

Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звездное небо надо мной и моральный закон во мне.

Иммануил Кант

Мир един – объекты в нем выделяем мы сами. Первый этап решения любой реальной проблемы – выделение существенного, построение модели. Затем мы исследуем эту проблему всеми средствами анализа, считая, что выводы будут соответствовать реалиям. Грубо говоря, для того чтобы применить какую-либо теорему о треугольнике, надо вначале решить, что реальная фигура достаточно похожа на треугольник, и тут могут помочь только опыт и интуиция.

В социальных вопросах искусство предлагает модельные примеры. Наука придет позже, а «вначале мысль воплощена в поэму сжатую поэта». Художественное произведение – всегда сжатая реальность, но оно может быть и довольно большим: Толстой как-то сказал, что «Анну Каренину» нельзя пересказать короче, чем она написана. Но некоторые произведения подобны чистому физическому эксперименту – несмотря на компактность и определенность, их можно перечитывать во все времена и получать результаты, пригодные в как будто далеких ситуациях. Таковы, например, пушкинские «Моцарт и Сальери», «Выстрел», «Скупой рыцарь», обдумывая которые можно приблизиться к пониманию все также важных и ныне вещей: механизма зависти, природы скупости, отношений в треугольнике отцы–дети–деньги.

События психической жизни человека – сон, мечты, беспокойства – извне неопределимы, мы вынуждены верить на слово или догадываться по поведению. Достоверного источника сведений нет. И самому человеку часто трудно определить свое состояние, тем более сознаться даже себе в не одобряемых обществом чувствах. В природе человека сравнивать себя с другим, близким, хотя бы потому что подражание – важнейший и самый экономный способ обучения, придуманный природой. Учитель даже не знает, что он учит, – просто делает свое дело, а ученики пытаются повторять за ним. Но нельзя подражать, не умея сравнивать. Подражать и учиться можем перестать, а сравнивать с близким – нет. Сравнение с другим столь близко к зависти, что сам человек может и не заметить перехода через зыбкую границу, тем более что зависть – чувство, осуждаемое моралью. И тут его подстерегает ловушка, так как, испугавшись собственного страха, можно зачислить себя в трусы, сдаться. Деньги, положение в обществе, талант… что угодно поддается некому измерению или сравнению и может стать источником зависти.

Пушкинский Сальери и до сравнения себя с Моцартом завидовал, слишком уж рьяно он отвергает такую возможность: «Нет, никогда я зависти не знал,/ О, никогда! – ниже когда Пиччини/ Пленить умел слух диких парижан…», «Кто скажет, чтоб Сальери гордый был,/ Когда-нибудь завистником презренным…» Да кто же скажет? Никто. Зависть может никак внешне не проявляться, а внутри себя легко договориться – кто же захочет себя назвать «завистником презренным»? Возможно, следует относиться к зависти как к страху. Мы осуждаем трусость, но не страх, это естественное напряжение душевных сил в опасности. Самые смелые люди признаются в том, что они испытывают страх, но вовремя умеют справиться с ним и проявляются для стороннего наблюдателя «бесстрашными». Боязнь признаться себе в зависти «загоняет болезнь внутрь», мешает развить умение перерабатывать ее в нечто позитивное.

Сальери не допускал мысли о своей зависти, и когда она оказалась слишком сильной, сдается: «А ныне – сам скажу – я ныне/ Завистник. Я завидую; глубоко,/ Мучительно завидую». Каково человеку, считавшему завистников презренными людьми, осознать себя таковым! Теперь уже, уравняв себя со «змеей растоптанной», легко решиться на преступление (так в обществе, осуждающем добрачную связь, девушка, раз «преступив порог» и признав себя падшей, ею и становится). Считал бы он зависть нормальным чувством, которое нужно перебороть, как страх, не отпирался бы от него – возможно, не пошел бы на убийство. А опыт преодоления у него был, когда, восхитившись Глюком, «и не пошел ли бодро вслед за ним/ Безропотно, как тот, кто заблуждался/ И встречным послан в сторону иную?».

Страх признан естественным состоянием души – и у человека есть возможность не допустить трусости. Но зависть осуждена моралью сама по себе. Возможно, потому что она в отличие от страха имеет адресата, и обычно это человек близкого круга. Зависть может представляться признанием поражения в соперничестве и потому считается стыдным и унизительным чувством. И потому гордый Сильвио из «Выстрела», раскрывая причины своей зависти, избегает даже самого этого слова, хотя про ее следствие говорит прямо: «Я его возненавидел. Успехи его в полку и в обществе женщин приводили меня в совершенное отчаяние. Я стал искать с ним ссоры, на эпиграммы мои отвечал он эпиграммами, которые всегда казались мне неожиданнее и острее моих и которые, конечно, не в пример были веселее: он шутил, а я злобствовал».

Человечество выработало некоторые способы обращения с завистью. Гесиод, этот, по определению Александра Великого, поэт для крестьян, указывает простое лекарство: увидел красивый дом соседа – постарайся построить такой же. Способ годится, когда возможности близки. Что же делать, если разница непреодолима?

От непреодолимого превосходства д\Другого частично спасало сословное устройство общества – так разделение на отсеки повышает плавучесть корабля. Человек другого сословия слишком далек, выпадает из сравнения и, следовательно, не является объектом зависти. Буржуазная культура предложила свой рецепт – privacy и индивидуализм: не видеть успехов другого, построить персональные отсеки. И наконец, мы умеем восторгаться, восхищаться и любоваться Другим, и эти чувства могут быть противоядием от зависти. Первые два чаще предназначены успеху незнакомых нам лично людей, а третье – выдающемуся результату близкого.

«Выстрел» написан через четыре года после «Моцарта и Сальери», и за этот срок, громадный для творческой биографии поэта, тема зависти и излечения от нее из внимания Пушкина не ушла. Причины зависти обоих героев схожи – талант, легкость достижения успехов Другим. Но теперь найден выход из тупика. Одинокий волк Сильвио отменил свой приговор графу, залюбовавшись его семейным счастием. А ведь тот в первое время «стал было искать [его] дружества». Умей завистник уже тогда любоваться чужим успехом – нашел бы друга, а не более успешного соперника и не истратил бы несколько лет, ожидая удобного случая для мести.

Возможно, следует относиться к зависти как к страху.  Джотто ди Бондоне. № 48. Семь грехов: зависть. Фреска. Капелла Скровеньи (Капелла дель Арена), Падуя

Данте в «Седьмой песне» противоположил скупцов и расточителей. Однако скупость и мотовство близки в социальном измерении – это эгоистичные свойства. Впрочем, пространство душевных свойств допускает неоднозначность: Платон считал, что страх уравновешивается дерзостью, но уже и у животных мы видим, как страх неизвестного компенсируется тем, что мы скорее назовем врожденным любопытством. Так и «нескупостью» может быть не только мотовство, но и щедрость – качество альтруистичное, укрепляющее связи индивида в социуме.

Может быть, потому и скупость окрашена отрицательно, что в противоположность щедрости не способствует укреплению связей. Но невозможно накопить ресурс, достаточный для большого дела, растрачивая его на малые. И накопитель выглядит скупым со стороны. В этом смысле владелец любого ресурса потому стал таковым, что когда-то проявлялся скупцом. Державин в пример «Скопихину» ставит щедрость богачей Демидова и Шереметьева. Но когда-то они были скупы – иначе бы не стали богачами. Скуп бизнесмен, накапливающий ресурс для большего проекта. Скупо и общество, которое не продает свои богатства на нужды бедным. Каждый скуп по-своему: вопрос лишь в том, какова шкала ценностей у накопителя ресурса, для какого дела готовится ресурс, или, как говорит царь Борис Алексея Константиновича Толстого, «кто для чего не прав бывает». Творческий человек скуп на эмоции, общение – ему нужен свой потенциал. Философ Жак Маритен отмечает и материальную сторону этой сосредоточенности: «Предложите Руо или Сезанну посвятить свою жизнь семейному благосостоянию и исполнять свои моральные обязательства перед женой и детьми; даже если семья будет находиться в непроглядной нужде, они вам ответят: «Ради бога, замолчите, вы не знаете, что говорите». Последовать такому совету означало бы для них предать свою художественную совесть». Если скупость оборачивается отложенной щедростью – мы ее «прощаем». И художнику, и правителю, и скопившим ресурс на создание чего-то великого, и тем легче прощаем, чем дальше от нас то время, когда ради великих целей великие люди пренебрегали «нуждами простых людей».

Общественная мораль противоречива: она может содержать правило, следуя которому нарушишь другую норму. Вначале человек распространил обязательства родителей перед детьми со времени их малолетней беспомощности на всю жизнь. В животном мире взрослая особь не пользуется привилегированным отношением к себе кровной родни. Мы и сейчас видим, как часто нежная любовь к ребенку кончается после трех-пяти лет – в возрасте, когда в передвигающемся по саванне племени место на руках у матери занимал следующий. По мере возникновения общественной необходимости мораль подстраивается, «обязывает» любить дольше, но, как легко видеть, далеко не у всех это получается. С развитием культуры возникла возможность духовной общности. И она часто побеждала кровные узы. Далее общее право стало доминировать над родством – что есть и в формуле «сын за отца не отвечает».

Мы теперь осуждаем непотизм, клановость, кровную месть и прочее, но признаем наследство и моральные обязательства родственников. Изящный выход из противоречия иногда использовали в Древнем Риме: император усыновлял того, кого считал достойным наследником. И все-таки отношениям крови сотни тысяч лет, а собственность появилась недавно, и потому неудивительно, что она еще не встроена в мораль полностью непротиворечивым образом. Пушкин многое может сказать одной строкой – в «Скупом рыцаре» сын барона обращается к ростовщику так: «Проклятый жид! Почтенный Соломон». Ростовщик еще проклят, но уже уважаем – деньги проникают в социум и многое в нем меняют. История и литература полны примерами драматической борьбы обязательств крови и духа. В «Венецианском купце» Шекспира дочь ростовщика крадет драгоценности у отца и оправдывает себя: «Он мне отец по крови, не по духу».

А вот с первого взгляда странный конфликт между двумя взрослыми мужчинами. Один из них считает, что второй должен жертвовать ему нечто ценное для себя, но тот отказывается. В такой постановке решение очевидно – право собственника проявлять милость или нет. Странность вдруг пропадает, если вводим дополнительное условие: первый – сын второго. Теперь его аргумент в споре – подразумеваемые моралью обязательства. Но и у отца обоснование отказа значимо – взрослый сын чужд ему по духу. Это «Скупой рыцарь» Пушкина. Свое богатство отец «выстрадал», оно для него отрада и развлечение последних дней, он открывает свои сундуки и, как компьютерный игрок, через виртуальный мир погружается в фантазии. Наслаждается самой возможностью, которую могут дать деньги. Так иной человек не хочет тратить свободу – живет бесцельно, ведь любая цель накладывает обязательства, пусть и перед самим собой. А сын барона – суетный 20-летний балбес, чьи помыслы дальше турнирных поединков не идут. Отец и сын, лудоман и ролевик похожи, но не «родня». Барон еще и коллекционер – его деньги индивидуализированы. А у коллекционера нет «множества» картин, марок и т.п., он не может поделиться частью – его коллекция едина и неделима. Если считать степень аллегоричности «Скупого рыцаря», равную принятой в «Каменном госте», то тема отец–сын–деньги легко переносится на отношения поколений: каждое следующее относится к тому, что досталось, как к само собой разумеющемуся, как Альбер к тому, что он имеет – «стакан наполовину пуст» (конечно, так, если ожидал его получить полным). Современное чадо сказало бы что-то вроде: «Папа, не учите меня жить – лучше помогите материально». Кроме того, иносказание можно увидеть и в увлечениях героев – противопоставлении светской суетной конкуренции и поэтических мечтаний. Бессмысленно и то, и другое. Но вспомним, что «цель поэзии в самой поэзии» – роскошь человека будущего не в материальном излишестве, а в свободном времени, возможности заниматься «бесцельным» творчеством.

Вопрос, что считать нормой. Любовь между взрослыми людьми – великое исключение, обычны равнодушие или соперничество, которое легче развивается к тому, кому подражал и, значит, сравнивал. Отец и сын могут быть близки не только кровно, и тогда это радостное редкое событие. В большинстве случаев любые два взрослых человека слишком духовно далеки, чтобы один из них жертвовал своим увлечением, каким бы оно ни было, ради реализации чуждых идей. Отец и сын из «Скупого рыцаря» имеют совершенно разные взгляды на жизнь. И нет разумной причины, по которой барон должен сочувствовать страстям своего недалекого отпрыска.

Язык и мораль инерционны, понятие братских отношений относится к некоему идеалу – в литературе и жизни мы чаще встречаем другое. Уже в церковной практике видно это противоречие: христианство призывает к братской любви, при этом Библия – скорее собрание примеров жестких конфликтов между братьями (Каин и Авель, Исав и Иаков, Иосиф и братья). Нам не представляются удивительными ни поведение старших братьев в «Коньке-Горбунке», посылающих простодушного младшего за огоньком в надежде на его смерть, ни жесткие ссоры из-за имущества между братьями в «Детстве» Горького. Дед Алеши жалобно вскрикивает: «Братья, а! Родная кровь! Эх, вы-и…» Поведение его сыновей не соответствует некому несбыточному идеалу. В беде, наверное, каждый бы нашел поддержку брата, «сыграет кровь», но дележ вызывает другое поведение. Термин «братства» остался в наследство от дособственнических времен, другого стандарта пока нет – так длина долго измерялась локтями, вершками, пока не изобрели нечто универсальное.

Каждая культура медленно и мучительно встраивает в мораль отношения собственности. Каждая прилаживает их к своим ментальным реалиям. Нам бы тоже нужно этим заняться – в ХХ веке мы забежали вперед, в то будущее время, когда (возможно, по историческим меркам скоро) материальная собственность уйдет из фокуса внимания. А пока обычно пользование локтями. Впрочем, уже сейчас трудно представить ссору из-за дележа тряпок или еды, мы боремся с ожирением, а не голодом – еще 100 лет назад непредставимая ситуация. Не все сразу – пока наследство продолжает быть причиной столкновения родовых представлений с индивидуалистическими.

Возможно, стоит уже в школе меньше уделять внимания алкенам и алканам, покрытосеменным и крестоцветным, а объяснять структуру отношений между людьми и происхождение, эволюцию нравственных законов. Стартовая площадка у нас для этого есть – это русская литература.