Геннадий Евграфов
|
|
Вождь народов считал Илью Сельвинского почти гениальным и простил ему поэтическо-идеологический промах. Исаак Бродский. Портрет И.В. Сталина. 1937. Русский музей |
«Спички и табак…»
В 20–30-х годах самыми известными поэтами были Сергей Есенин и Владимир Маяковский.
От Анны Ахматовой и Осипа Мандельштама в советской литературе этого времени остались всего лишь тени – Ахматовой перекрыли кислород в середине 1920-х, Мандельштама вычеркнули из всех списков в 1928-м. Об уехавшей в 1922 году в эмиграцию «белогвардейке» Марине Цветаевой старались не вспоминать, о расстрелянном годом раньше «заговорщике» Николае Гумилеве вспоминать боялись. Взрослые стихи Даниила Хармса и Николая Олейникова (у одного при жизни было опубликовано всего 2 (!), у другого 3 (!) стихотворения) не печатали, они, как и другие обэриуты, ушли в «детскую» поэзию.
Опустевшую нишу быстро заняли бойкие комсомольские поэты, из которых своим талантом выбивались Михаил Светлов, Иосиф Уткин и Борис Корнилов. Но истинные любители поэзии ценили других поэтов – недаром в стихотворении Эдуарда Багрицкого 1927 года «Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым» (тоже из комсомольских стихотворцев) рефреном проходят авторы книг «Орда», «Поверх барьеров» и «Пушторг»:
А в походной сумке –
Спички и табак,
Тихонов,
Сельвинский,
Пастернак...
Конечно, можно сказать, что таковы были предпочтения Багрицкого, понимавшего, кто есть кто в поэзии. Но не только. И Бориса Пастернака (увлекались «Лейтенантом Шмидтом»), и Илью Сельвинского (восхищались «Уляляевщиной»), и Николая Тихонова (восторгались «Балладой о гвоздях») читатели (в том числе и молодые) любили.
Были, конечно, и Александр Твардовский, и Николай Асеев, и Семен Кирсанов, и Николай Клюев, но в любимцах вместе с Маяковским и Есениным ходили именно Тихонов, Сельвинский, Пастернак.
Крымский «Байрон»
Зимой 1915 года редактор газеты «Евпаторийские новости» Владимир Школьник, вскрыв очередной конверт, недовольно поморщился – опять стихи (от местных «гумилевых» и «северяниных» не было отбоя), но взгляд зацепился за названия – «Бой», «К полякам». Что заставило стихи прочитать. В них были и неподдельная страсть, и ритм, и экспрессия – он повертел в руках письмо, подумал, кое-что поправил и вместо корзины отправил стихи в печать.
После выхода газеты Илья Сельвинский проснулся знаменитостью.
В гимназии, где он учился, ученики прозвали его «Байроном», однако учитель литературы печататься отговаривал. И отговорил. Но, перефразируя классика, рожденный летать – ползать не может. Он продержался всего два года – в марте 17-го в стихах восторженно приветствовал во все тех же «Евпаторийских новостях» свержение царя («Герой-страна! Широк твой взмах!/ Привет тебе, свободный без оков!..»). В октябре примкнул к большевикам, в Гражданскую войну сменил перо на винтовку и пошел воевать с белыми.
Но не все было так просто – в 20-х годах признается в своих метаниях:
Мы путались в тонких
системах партий,
мы шли за Лениным,
Керенским, Махно,
отчаивались, возвращались
за парты,
чтоб снова кипеть,
если знамя взмахнет…
Из «могучей тройки» он выберет Ленина.
После войны на хлеб будет зарабатывать грузчиком – уцелевшим газетам было не до стихов. Но на хлеб не хватало – пришлось подрабатывать борцом в цирке, актером в театре, натурщиком в студии и даже судебным репортером.
Молодого поэта, перепробовавшего с десяток профессий, примут в свой полубогемный круг литераторы, артисты, художники, но вскоре ему стало тесно – не только в этом местном узком кругу, но и в самом городе.
В 1920-м крымский «Байрон» отправится покорять столицу.
«Поэзия – это слова…»
Заметной фигурой в литературной Москве Сельвинский станет в начале 20-х годов. Вместе с поэтом Алексеем Чичериным и критиком Корнелием Зелинским организует «Литературный центр конструктивистов».
Слава придет в 1927 году, когда в издательстве «Круг» выйдет поэма «Уляляевщина». От первой и до последней строки – экспериментальная. Не по сюжету (сколько коммунистов боролось с бандитами в литературе тех лет), а по поэтике – искусному сочетанию гротеска и реализма, языку (мастерскому использованию фольклора и вкраплению в поэтический ряд украинизмов и тюркизмов), ритму, звукописи. В ней же Сельвинский сформулировал свое понимание поэзии:
Поэзия – это слова, но такие,
Где время дымится
из самых пор.
Так дай же в стихи
ворваться стихии
Все эстетам наперекор.
Критика поэму одобрила, хотя указала автору, что герой – бандит Уляляев – получился выразительнее коммуниста Гая. Но успех был таков, что вслед за первым изданием подряд вышли еще три – в 1930, 1933, 1935 годах.
В эти же годы вождь конструктивистов стал «задирать» (Борис Слуцкий, участник семинара Сельвинского в Литературном институте, вспоминал, что учитель был полемист и драчун) вождя футуристов Маяковского – оба считали себя первыми поэтами эпохи. Полемика была резкой и бескомпромиссной. Каждый считал, что именно его литературное направление лучше всего выражает ее ритм и пульс.
Обида чукчей
После «Уляляевщины» он продолжил свои эксперименты – написал пьесу в стихах «Умка – Белый Медведь». Театр Революции пьесу поставил. Что вызвало неподдельное возмущение группы чукчей, побывавших на спектакле. От увиденного чукчи огорчились, возмутились и поручили зампредседателю Камчатского облисполкома Тевлянто, художнику Вуквоолу, колхознику-мотористу Гиаю написать в «Правду». Они написали: «…спектакль дает неправильное понятие о быте и нравах населения Советской Чукотки... Умка приказывает своей жене ложиться с гостем, а гость – партработник Кавалеридзе – принимает это угощение. Затем, когда Умка приезжает в гости к партработнику, он, в свою очередь, требует, чтобы жена Кавалеридзе спала с ним...» И поскольку «ни один чукча уже не придерживается этого дикого и оскорбительного обычая», следует «прекратить это безобразие и снять эту пьесу с репертуара» («Правда» от 18 апреля 1937 г.).
Политбюро, прислушавшись к мнению обиженных чукчей, признало пьесу «антихудожественной и вредной» и своим решением сняло спектакль из репертуара (постановление политбюро ЦК ВКП(б) «О пьесе И. Сельвинского «Умка – Белый Медведь» от 21 апреля 1937 г.).
Через два года он вновь пострадал – теперь за стихи «Как охотник ловит серебристую…», «Если умру я, если исчезну…», «Монолог критика – диверсанта ИКС», опубликованные в журнале «Октябрь»: стихи были признаны «антихудожественными и вредными» (постановление оргбюро ЦК ВКП(б) о журнале «Октябрь» и стихотворениях И.Л. Сельвинского» от 4 августа 1939 г.). Его потрепали, но оставили в покое.
|
|
А вот участие в травле своего учителя Пастернака стало для Ильи Львовича непоправимой ошибкой. Илья Сельвинский (в центре) с Николаем Асеевым и Борисом Пастернаком во время отпуска по ранению. Чистополь, Татарстан. Август 1942 г. Фото с сайта www. culture. ru |
Задолго до этих постановлений, в 1930 году, в журнале «Звезда» (№ 9–10) Сельвинский опубликовал «Кодекс конструктивизма», в котором развил и уточнил теоретические положения, сформулированные в 1923 году в «Клятвенной Конструкции (Декларации) Конструктивистов – поэтов». Конструктивисты, говоря сегодняшним языком, нуждались в пиаре: чтобы группу заметили среди всевозможных других литературных групп, надо было громко заявить о себе. Они заявили: «Конструктивизм есть высшее мастерство, глубинное, исчерпывающее знание всех возможностей материала и уменье сгущаться в нем». От имени Литературного центра конструктивистов «Декларацию» подписали Алексей Чичерин и Эллий Карл Сельвинский (этим псевдонимом он подписывался в 20-х годах – Эллий, потому что деда звали Элья; Карл – потому что, увлекшись Марксом, присоединил к своему имени имя автора «Капитала»).
Через семь лет он подводил итоги: «Организация сюжета у конструктивистов прошла все стадии», прежде всего они нашли «сюжетный примитив, давший наиболее острую форму – анекдот…», затем сделали дальнейший шаг в этом направлении – к новелле. Которая «представляет собой разрешение анекдота, что, конечно, не обязывает ее носить юмористический характер».
«Кодекс...» был его прощальной песней: конструктивисты постоянно подвергались критике теоретиков-марксистов и в том же 30-м году вошли в Федерацию объединения советских писателей (ФОСП), ставившую своей главной задачей «объединение различных писательских группировок, желающих активно участвовать в строительстве СССР и считающих, что наша литература призвана сыграть в данной области одну из ответственных ролей».
Конструктивисты «желали» и «считали» и поэтому никаких препятствий со стороны ФОСП не встретили.
«…Пригреет и урода»
В 1943 году в журнале «Знамя» (№ 7–8) вступивший в партию на фронте Сельвинский, награжденный золотыми часами за слова к песне «Боевая крымская», опубликовал стихотворение «Кого баюкала Россия», в котором были и такие строки:
Сама – как русская природа
Душа народа моего:
Она пригреет и урода,
Как птицу, выходит его.
Даже в страшном сне ни автору, ни главному редактору «Знамени» Всеволоду Вишневскому не могли привидеться последствия этой публикации. Между прочим, прошедшей сквозь сито не только внутриредакционной цензуры, но и цензуры Главлита. Не успела еще просохнуть типографская краска на страницах журнала, как Сельвинского с Южного фронта вызвали в Москву. И на черной «эмке» прямо с вокзала доставили не куда-нибудь, а прямиком в Кремль на секретариат ЦК.
Кто из управления пропаганды и агитации обратил внимание на эти строки – неизвестно. Но об «уроде», преодолевая страх (вождь был лицом ряб, левая рука не разгибалась, правая работала плохо), доложили в секретариат, секретариат собрался на внеочередное заседание – в комнате, отделанной дубовыми панелями, за огромным столом сидели не похожие на свои развешанные по всей стране портреты Маленков, Жданов, Берия...
Подполковник думал: его начнут хвалить, что хорошо воюет (такие случаи вызова даже среднего звена командиров в Кремль бывали), но его с порога обвинили в клевете на русский народ.
Вы можете представить себе состояние рядового коммуниста, когда, хлопоча своим бабьим лицом, на тебя кричит член Государственного комитета по обороне Маленков, цыкает отвечающий за идеологию член политбюро Жданов, и сам генеральный комиссар государственной безопасности Берия, сверкая стеклами пенсне, тычет кулаком в лицо: враг!
Земля, то бишь пол, стала уходить из-под ног боевого подполковника (через много лет Сельвинский вспоминал, что вошел в Кремль молодым человеком – вышел дряхлым стариком), но здесь случилось то, что в античном театре называлось Deus ex machina («Бог из машины» – лат.). Внезапно в зале материализовался Сталин. Он выслушал мнение «богов» поменьше, раскурил трубку, огладил жесткие усы и неожиданно для всех произнес: товарищ Сельвинский хорошо воевал, но совершил ошибку, пусть пишет дальше и не совершает больше ошибок…
Секретариат освободил поэта от работы военного корреспондента – «до тех пор, пока т. Сельвинский не докажет своим творчеством способность правильно понимать жизнь и борьбу советского народа» (постановление секретариата ЦК ВКП(б) «О стихотворении И. Сельвинского «Кого баюкала Россия» от 10 февраля 1944 г.).
Очень скоро «т. Сельвинский» своим творчеством доказал, что «жизнь и борьбу советского народа» понимает правильно. Стал писать о вожде – много, страстно и пылко. В 45-м его простили окончательно – восстановили в звании и удовлетворили просьбу отправить на фронт.
Ему повезло – ходил в любимцах у вождя (в военных дневниках он приводит высказывание Сталина: «Сельвинский талантлив. Почти гениален. Но проходит мимо души народа»).
Любовь к поэту «верного ученика Ленина» перевесила пренебрежение «душой народа».
История с Пастернаком
Каждый из нас совершает ошибки. Иногда непоправимые. Сельвинский такую ошибку совершил в истории с награждением Нобелевской премией Бориса Пастернака. Узнав 23 октября 1958 года о решении Нобелевского комитета, он послал лауреату приветственную телеграмму. 25-го – после появления в «Литературной газете» статьи «Провокационная вылазка международной реакции» – прислал из Ялты письмо, в котором советовал (!) отказаться от премии, потому что это был бы «вызов» и «удар по стране». Коммунист Сельвинский был искренен в своем желании наставить беспартийного Пастернака на путь истинный в политике (в поэзии кто он и кто Пастернак – понимал), полагая, что в ней разбирается лучше, чем Борис Леонидович. 31 октября – решил свою позицию обнародовать, присоединился к всенародному хору осуждения и заявил: «Пастернак всегда одним глазом смотрел на Запад, был далек от коллектива советских писателей и совершил подлое предательство» («Курортная газета», 31 октября 1958 г.).
В 1942 году в «Красной звезде» в стихотворении «России» Сельвинский писал о своей любви к «великому русскому стиху» и учителям «от Пушкина до Пастернака».
В 1959-м в «Огоньке» в стихотворении «Отцы, не раздражайте ваших чад…», обращаясь к Пастернаку, написал: «…для славы Герострата/ Вы родину поставили под свист!»
Шел 1959 год – третий год хрущевской оттепели. Сельвинского никто не заставлял осуждать Пастернака, вместе с которым он «болтался» 30 лет назад в походной сумке Багрицкого. Но советский (я подчеркиваю – советский) поэт Илья Сельвинский поступить иначе не мог. Его дочь, художник Татьяна Сельвинская, как бы об этом ни было тяжело говорить, сказала, что «это один из худших поступков… отца» и что «у него были и другие поступки, прямо противоположные». Этот объяснила его же словами: «Он сам сказал, что к 40 годам его сломали» («НГ-EL» от 23.04.09). Сельвинскому общество ошибки не простило, как не простило и другим – тем, «кто поднял руку» (Галич). Но самое главное, что он не простил ее себе – «…его мучила вся эта история со стихами в адрес Пастернака» (там же).
«Невежды управляют Россией»
Всю жизнь Илья Сельвинский был партийным поэтом. И взглядам своим не изменял, даже тогда, когда его трижды «били» в сталинские годы – все принимал как должное. Разочаровался в хрущевские годы. Нет, не в коммунистических идеях – в системе управления. В 1961 году записал в дневник: «Невежды управляют Россией, и это надолго, как татарское иго. В нашей стране вырос господствующий класс: класс крупной бюрократии. Объединенный в список номенклатурных работников, этот класс владеет всеми средствами производства – индустрией и землей, т.е. тем, чем владели аристократы и буржуа. Власть этой бюрократии, пока она еще молода, юридически не переходит по наследству, но фактически наследуется. Если сын Сталина, мальчишка, был генералом и командовал авиацией Москвы, если зять Хрущева Аджубей уже редактор «Известий» etc, etc, etc – то это такие связи, которые недалеки от закона наследования. И этот класс строит коммунизм? Зачем он ему? Строит потому, что надо что-нибудь делать, потому что сам строй строит этот коммунизм, но бюрократия и в коммунизме не откажется от власти над людьми. И подобно тому, как оказался возможным социализм сталинской монархии, так станет возможным и бюрократический коммунизм. По форме все будет правильно, а по существу…» (Арион, № 2, 1994).
«Завещание»
Через три года, в 1964-м, подвел итог своей литературной работы – в стихотворении, так и названном «Завещание», завещал не «осквернять» линий его жизни.
Не оскверняю.
Пытаюсь разобраться.
Получилось, как получилось.
P.S. Из воспоминаний Бориса Слуцкого
Борис Слуцкий вспоминал, что на первом семинаре в Литинституте «большой, широкоплечий, широкогрудый» Сельвинский, перебирая четки, опрашивал новичков, кто каких поэтов любит. Один из студентов ответил: Пастернака и Сельвинского. «А не из классиков?» – вопросил Сельвинский. «Это… запомнилось сразу и на всю жизнь» (Борис Слуцкий. «О других и о себе». М.: Вагриус, 2005).
Дарья Гармоненко 
комментарии(0)