Река времен: от истоков к устью

И поди пойми, куда эта река времен ведет. Леандро Бассано. Святой Гиацинт, идущий по воде реки Днепр. 1610. Собор Санти-Джованни-э-Паоло, Венеция

6 июля 1816 года, находясь у себя в новгородском имении Званка, Гавриил Романович Державин написал на грифельной доске, которой пользовался как черновиком, восемь строк:

Река времен в своем

стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом

пожрется

И общей не уйдет судьбы.

В том же году эти стихи вышли в № 30 журнала «Сын Отечества» со следующим редакционным пояснением: «За три дня до кончины своей, глядя на висевшую в кабинете его известную историческую карту «Река времен», начал он (Державин. – М.Л.) стихотворение «На тленность» и успел написать первый куплет…»

Долгое время произведение считалось незавершенным. Так, составитель девятитомного академического собрания сочинений Державина Яков Грот даже не счел нужным упомянуть о «куплете» в выпущенной им биографии поэта. Вместо этого он ограничился цитированием написанных постфактум страниц дневника племянницы второй державинской жены, Прасковьи Львовой. В них тоже ничего не говорится о последних державинских стихах, а шестым июля датирован незначительный, хотя и небезынтересный эпизод с обыгрыванием поэтом вольтеровской строки «il est grand, il est beau de faire des ingrats» (фр.: «Величественно, прекрасно – создавать неблагодарных»).

К дневнику Львовой мы еще вернемся, а пока отметим повышенную внимательность к поэтическому тексту, владевшую в тот день Державиным.

В согласии с предшественниками другой державинский биограф, Владислав Ходасевич, именовал восьмистишие «началом оды». «Стихи были только начаты, – писал Ходасевич, – но их продолжение угадать нетрудно. Отказываясь от исторического бессмертия, Державин должен был обратиться к мысли о личном бессмертии – в Боге. Он начал последнюю из своих религиозных од, но ее уже не закончил. Бог было первое слово, произнесенное им в младенчестве, – еще без мысли, без разумения. О Боге была его последняя мысль, для которой он уже не успел найти слов».

Отдавая должное догадливости Ходасевича, все-таки нельзя согласиться с его выводом, то есть признать убедительным суждение об этих стихах как об отрывке. Лучшее доказательство ошибочности такого суждения – то впечатление, которое вот уже более 200 лет производит на большинство читателей предсмертное стихотворение Державина: оно говорит как раз об обратном.

Поскольку обращение к автографу ничего не даст – надпись на грифельной доске, хранящейся ныне в санкт-петербургской Государственной публичной библиотеке им. М.Е. Салтыкова-Щедрина, уже во времена Грота, то есть в 1880-х годах, была практически нечитаемой, – внимательно вглядимся в опубликованный текст и в обстоятельства, сопутствовавшие его созданию.

Кроме замеченной Ходасевичем связи «Реки времен…» со знаменитой державинской одой «Бог», прослеживаются и другие нити, ведущие к важнейшим, узловым его произведениям. Прежде всего здесь явственно слышится отзвук оды «На смерть князя Мещерского» (1779):

Глагол времен! металла звон!

Твой страшный глас меня

смущает;

Зовет меня, зовет твой стон,

Зовет – и к гробу приближает.

Едва увидел я сей свет,

Уже зубами смерть

скрежещет,

Как молнией, косою блещет,

И дни мои, как злак, сечет…

Слова об утопленных «в пропасти забвенья» царях соответствуют непосредственному продолжению оды:

Ничто от роковых кохтей,

Никая тварь не убегает;

Монарх и узник – снедь червей,

Гробницы злость стихий

снедает…

«Цареборческая» тема была вскоре продолжена Державиным в доставившем ему много неприятностей переложении 81-го псалма Давида, которому он дал собственное заглавие – «Властителям и судиям»:

Цари! Я мнил, вы боги

властны,

Никто над вами не судья,

Но вы, как я подобно,

страстны,

И так же смертны, как и я.

И вы подобно так падете,

Как с древ увядший лист

падет!

И вы подобно так умрете,

Как ваш последний раб

умрет!..

Затем, река времен, в своем стремленье уносящая все дела людей, – не что иное, как отражение вот этого места из оды «На смерть князя Мещерского»:

Зияет время славу стерть:

Как в море льются быстры

воды,

Так в вечность льются дни

и годы;

Глотает царства алчна

смерть…

Кроме того, последней строке эквивалентны слова о жерле вечности, пожирающем даже и то, что временно остается «чрез звуки лиры и трубы». Невозможность ухода от «общей судьбы» звучит и как окончательный приговор «смертному» – в оде:

Не мнит лишь смертный умирать

И быть себя он вечным чает…

Здесь нетрудно заметить противоречие с текстом державинского «Памятника» (1795), являющегося вольным переложением XXX оды Горация «К Мельпомене», в котором поэт говорит о личном бессмертии:

Я памятник себе воздвиг

чудесный, вечный,

Металлов тверже он и выше

пирамид;

Ни вихрь его, ни гром

не сломит быстротечный,

И времени полет его

не сокрушит.

Так! – весь я не умру;

но часть меня большая,

От тлена убежав,

по смерти станет жить,

И слава возрастет моя,

не увядая,

Доколь славянов род вселенна

будет чтить…

Родившийся и умерший в июле Гавриил Державин предчувствовал свой уход.  Сальватор Тончи «Портрет поэта Г.Р. Державина». 1801. ГТГ

Для сравнения, «Жизнь Званская» (1807), посвященная стареющим поэтом другу, епископу Евгению Болховитинову, завершается иначе, по-державински:

Так, разве ты, отец! святым

своим жезлом

Ударив об доски, заросши

мхом, железны,

И свитых вкруг моей могилы змей гнездом

Прогонишь – бледну зависть

– в бездны.

Не зря на колесо веселых,

мрачных дней,

На возвышение, на пониженье

счастья,

Единой правдою меня в умах

людей

Чрез Клии воскресишь

согласья.

Так, в мраке вечности она

своей трубой

Удобна лишь явить то место,

где отзывы

От лиры моея шумящею рекой

Неслись чрез холмы, долы,

нивы.

Ты слышал их, и ты, будя

твоим пером

Потомков ото сна, близ

севера столицы,

Шепнешь в слух страннику,

в дали как тихий гром:

«Здесь Бога жил певец, –

Фелицы».

Что же касается оды «Бог» (1784), то в записях Львовой, относящихся к началу рокового июля 1816 года, она упомянута дважды. «Раз утром, – пишет Львова, – (кажется, 1 июля) я читала то место из литургии, где речь идет о благоговении, с каким присутствующие должны все свое внимание сосредотачивать на священнодействии. «Как это трудно! – сказал дядя. – Как часто во время службы о молитве и не думаешь. Правда, иной раз сердце разогреется, слезы брызнут от восторга; кажется, как бы искра Господня заронится в душу, вспыхнет; но потом суета мирская опять займет собою, и искра эта божественная совсем потухнет. Я в таком восторге, стоя у заутрени на Светлый праздник, написал первую строфу оды «Бог». Вечером того же дня на предложение племянницы почитать что-нибудь вслух из недавно вышедшего V тома его сочинений Державин выбрал небольшую оду «Полигимнии» – «…имя, – комментирует рассказчица, – вымышленное для обозначения девицы Стурдзы, которая однажды очаровала его на вечере у г-жи Свечиной, прочитав ему в совершенстве всю оду «Бог». Думается, однако, что именно последним обстоятельством, а не просто воспоминанием о «девице» был обусловлен выбор Державина. В «Полигимнии», кстати, тоже упоминается ода «Бог» («Мой гимн возглашаючи Богу»). Еще более интересна в контексте нашего разговора финальная строфа этой оды:

Зрится в моем, горит вображенье,

Ах! как солнце, твоя красота!

Слышу тобой, мое выраженье

И очаровательна мечта

Всю душу мою наполняет

Пеньем твоим песен моих.

– Буду я, буду бессмертен!

Все это важно для понимания истоков возникновения «Реки времен…», и Ходасевич совершенно прав, когда говорит об обращении поэта «к мысли о… бессмертии – в Боге», тем самым указывая нам на кульминационный момент державинской оды:

Твое созданье я, Создатель!

Твоей премудрости я тварь,

Источник жизни, благ

Податель,

Душа души моей и Царь!

Твоей то правде нужно было,

Чтоб смертну бездну

преходило

Мое бессмертно бытие;

Чтоб дух мой в смертность

облачился

И чтоб чрез смерть я

возвратился,

Отец! – в бессмертие Твое.

Но Ходасевич почему-то считал, что сказанное Державиным некогда в «Боге» должно было непременно быть повторено им и в «Реке времен…», между тем как вполне достаточно и того, что оно там подразумевается. Ну право же, не все нужно разжевывать внимательному читателю, а уж тем более знатокам творчества «певца Фелицы», незабвенный Владислав Фелицианович!

Присмотримся теперь к первой строфе «Бога», написанной, как мы знаем, гораздо ранее – за четыре года до остального текста оды:

О Ты, пространством

бесконечный,

Живый в движеньи вещества,

Теченьем времени превечный,

Без лиц, в трех лицах

Божества,

Дух всюду сущий и единый,

Кому нет места и причины,

Кого никто постичь не мог,

Кто все Собою наполняет,

Объемлет, зиждет,

сохраняет,

Кого мы называем – Бог!..

Вот за каким началом должно было что-то последовать, а «Река времен…», напротив, производит впечатление законченного высказывания, исчерпывающего тему и потому афористически сжатого. В нем – перекличка и одновременно итог многолетних размышлений Державина о бессмертии поэта и всего созданного им. Вывод не столь уж пессимистичен, как может показаться на первый взгляд: да, «памятник нерукотворный» рано или поздно пожрется вечностью, но все-таки, как мы помним, «металлов тверже он и выше пирамид»! А сама эта прожорливая вечность есть не что иное, как аспект Бога:

Хаоса бытность довременну

Из бездн Ты вечности воззвал,

А вечность, прежде век

рожденну,

В себе самом Ты основал.

Вообще же оригинальное творчество Державина не опровергает Горация, а открывает его узкоэгоистичной философии необозримую перспективу, не вторит древним авторам «К Мельпомене» и «Дао де цзин» (ср. у Лао-Цзы: «Кто умер, но не забыт, тот бессмертен»), а говорит о более высоких материях – о бессмертии абсолютном, не личном, как полагал Ходасевич, а сверхличном, достижимом лишь в Боге.

До середины прошлого века «Река времен…» считалась не до конца ясным, а по причине его пресловутой неоконченности еще и бесперспективным для литературоведения текстом. Однако в начале 1950-х американец Морис Халле одним из первых заметил, что начальные буквы державинского восьмистишия представляют собой акростих: «РУИНА ЧТИ». В работе «О незамеченном акростихе Державина» (1959) Халле привел следующий отрывок из державинского трактата «Рассуждение о лирической поэзии»:

«Наконец сюды же относятся акростишия, или, как у нас в церковных книгах называются, краеграния (краестишия), в которых заглавные каждого стиха буквы содержат в себе имя, в честь коего стихи писаны, или какое-нибудь значительное слово, коего поэт открыто для всех сказать не хотел».

Очевидно, Халле не обманулся – замеченный им акростих не выглядит случайным в стихотворении, даже если бы интерес его автора к «краегранию» остался нам неизвестен. Мы же, напротив, знаем, что к подобному способу шифровки Державин прибегал на практике, в поэзии. Но известные державинские акростихи, как «КНЯЗ КУТУЗОВ СМОЛЕНСКОИ» («Когда в виду ты всей вселены…», 1813), не представляют ничего необычного, а вот как следует понимать «РУИНА ЧТИ»?

Тут мнения филологов разошлись. Одни полагали, что слово «руина» было употреблено Державиным в более раннем своем значении, близком к европейским языкам, то есть в смысле «разрушение, погибель». «Чти», согласно версии, предложенной Халле, относилось в далекое прошлое, ко времени создания «Слова о полку Игореве» (XII век), в котором оно встречается дважды как форма родительного падежа к слову «честь». Таким образом, весь акростих попросту повторяет основную мысль восьмистишия о бренности земной славы.

В противовес этому было высказано другое предположение, а именно – что Державин, противопоставляя даже зрительно вертикальный текст горизонтальному, все-таки воздвиг внутри своего пессимистического по тону предсмертного стихотворения «знак бессмертия». «Осмысляя себя в качестве руины, – писал Левицкий в статье «Образ воды у Державина и образ поэта» (1996), – автор создает себе своеобразное надгробие, которое будет стоять, несмотря на вечность в человеческом понимании времени, и не случайно «река времен», аналог вечности, дословно вытекает в стихах из образа «руины», последнего авторского представления о себе как дряхлейшем из стариков, которое сопровождало более ранние его изображения ключей, рек и водопадов… Но если раньше воды времени истекали из урн, то в этом стихотворении, олицетворяя себя самого в руине, Державин одновременно сам становится источником «реки времен». Будучи ее «ключом», он «уходит» общей судьбы вечности и воздвигает себе грандиознейший последний памятник – надгробие над звуками своей лиры, которое прочнее самого жерла вечности. Такого памятника не воздвиг сам Гораций. В нем… слышен «рев времен», исходящий из вечно осыпающейся, но вечно возвышающейся, как водопад над рекой жизни, руины, которую невозможно не «чтить».

При всей соблазнительности версии, предложенной Левицким, при всей ее поэтичности и одновременно простоте и кажущейся самоочевидности, она покоится на довольно шатком основании – произвольной интонационной разбивке: «РУИНА. ЧТИ!» Однако, как представляется, в ней более верно, чем у Халле, толкуется второе слово, а именно как глагол (Гаспаров в «Записках и выписках» (2001) почему-то назвал его бессмысленным).

То, что Державину был известен текст памятника древнерусской литературы, ни о чем в данном случае еще не говорит. Американскому филологу можно было и не заглядывать так далеко в прошлое чуждого ему языка, а всего лишь присмотреться к слову «почтение». Тогда он мог бы заметить, что выражения «мое почтение» и «имею честь» недаром идентичны по смыслу – существительные в них одной корневой основы. Почтение – почесть – честь. Совершенно неважно, оказываем ли почтение памяти Державина, воздаем ему почести или чтим его память.

То же касается и слова «руина». Оно, кстати, во времена Державина употреблялось и в современном нам значении, хотя в его поэтических текстах оно отсутствует. Именуется ли этим словом процесс или результат разрушения – разница, согласитесь, небольшая. Но в словосочетании «РУИНА ЧТИ» ее все-таки оказывается достаточно, чтобы от подтверждения мысли, высказанной в восьмистишии, дойти до опровержения этой мысли.

Чтобы понять, наконец, державинский акростих, нужно поставить себя на место автора. Причем буквально. Правда, господский дом на живописном берегу Волхова, в Званке, как и предсказывал поэт, давно разрушился, но в Петербурге, на набережной Фонтанки, в доме-музее Державина воссоздана обстановка его рабочего кабинета. Особое место в интерьере занимает висящая на стене под стеклом «Река Времен, или Эмблематическое Изображение Всемирной Истории…» – копия созданной Фридрихом Штрассом, переведенной Алексеем Варенцовым и выпущенной в России в 1805 году той самой карты, глядя на которую Державин писал свое последнее стихотворение. В верхней ее части изображен парящий в облаках голубой шар, из которого изливаются вниз «исторические потоки». На крайне правом из них, под грифом «Изобретения, Открытия, Успехи Просвещения. Славные мужи», среди других знаковых имен XVIII века читаем: «Державин».

Думается все-таки, что, несмотря на очевидный личный момент, так сказать, спровоцировавший стихотворение, в акростихе автор подражания Горацию не воздвигает себе очередной памятник, но призывает потомков ЧТИТЬ РАЗРУШЕНИЕ – закономерный процесс, вовсе не бессмысленно устроенный Богом в природе, чья «бездна» другим поэтом справедливо названа не только всепоглощающей, но и миротворной. А заодно и уважать то, чему суждено исчезнуть.

В этом прощальном завете – подлинное духовное величие Державина.