Трынды-трынды, балалайка!

Создавая цикл «На поле Куликовом», Блок был слишком надмирен, чтобы погружаться в реальность. Орест Кипренский. Дмитрий Донской на Куликовом поле. 1805. Государственный Русский музей, СПб.

Парни – русский и английский

Сборник «Парень из Шропшира» Альфреда Эдварда Хаусмена (1859–1936) стал излюбленным чтением английской публики после Первой мировой войны. Незамеченный при своем появлении в 1896 году, он оказался к месту в 20-е годы, после страшного разочарования в разумности мироустройства. Простые стихи о простой жизни в сельском графстве на границе с Уэльсом сильно подействовали на британцев. Поэт смог в незатейливой форме не только передать тоску об идиллическом существовании, но и разоблачить идиллию простой жизни. Парни из Шропшира вовсе не являлись беспечными пастушками, они страдали от измены любимой, записывались в солдаты и отправлялись умирать за тридевять морей.

Все это было изложено лаконично и поэтично, в духе назидательной и ненавязчивой мудрости. Лучшие стихи сборника навсегда вошли в сокровищницу английской поэзии, став ее шедеврами. Русский читатель лишь сравнительно недавно познакомился с поэзией Хаусмена, и он для него до сих пор малоизвестный автор. Нам в России трудно понять как популярность «Парня из Шропшира», так и ее причины. Для осознания и первого и второго надо и свободно знать английский язык, и быть укорененным в историю и культуру страны. Статус Хаусмена – сугубо английский феномен, «непереводимый» в другие культуры.

Затрудняет задачу и то, что русская литературная традиция не подсказывает аналогов сборнику Хаусмена: это должно быть нечто, написанное профессором (он являлся таковым в Кембридже, где преподавал римскую поэзию и занимался текстологическими исследованиями), но в стилистике крестьянского поэта наподобие Ивана Сурикова. Иннокентий Анненский или Вячеслав Иванов, чьи имена могут прийти на память в связи с этим, ничем Хаусмена не напоминают, равно как и Константин Случевский с его стихами о рыбаках северного моря.

Однако если задуматься, то что-то похожее в русской поэзии того времени имеется, – это сборник «Пепел» (1909) Андрея Белого (1880–1934). Сын заслуженного профессора математики, декана физико-математического факультета Императорского Московского университета, коренной москвич, написал цикл стихов о русской деревне и ее жителях. Более того, пресловутый парень (lad в английском оригинале) есть и у Белого:

Он – высокий, чернобровый,

Статный паренек…

И целует, и милует

Девку паренек…

Парень девичий упругий

Обнимает стан…

Паренек плетется в волость

На исходе дня.

Невольных пересечений у поэтов немало – это и образ висельника, например, простого парня, которого обстоятельства толкнули на путь преступления. Но если сборник Хаусмена ожидал в конечном счете оглушительный успех, многие стихотворения из него стали хрестоматийными, лучшие английские композиторы переложили их на музыку, то «Пепел» Белого стал скорее фактом биографии поэта, а не русской поэзии. Почему же сложилось именно так?

Самым простым ответом было бы сказать, что все дело в разнице поэтических дарований Хаусмена и Белого. Первый – действительно великий поэт, второй – поэт второго-третьего ряда. Но это явилось бы слишком поверхностным объяснением. Даже не будучи достаточно глубоким талантом, можно выехать на удачно найденной теме, привлечь внимание неожиданным ходом. Заметим попутно, что поэтическое наследие Хаусмена «Парнем из Шропшира» не ограничивается и среди его известных стихов есть и те, что в этот сборник не входят.

«Пепел» открывается посвящением Некрасову, и в качестве эпиграфа взяты его строки, задающие тон всему сборнику:

Что ни год – уменьшаются

силы,

Ум ленивее, кровь холодней...

Мать-отчизна! Дойду

до могилы,

Не дождавшись свободы твоей!

Но желал бы я знать, умирая,

Что стоишь ты на верном

пути,

Что твой пахарь, поля засевая,

Видит ведренный день впереди;

Чтобы ветер родного селенья

Звук единый до слуха донес,

Под которым не слышно кипенья

Человеческой крови и слез.

У Хаусмена нет посвящения и эпиграфа, но его первое стихотворение – «1887» является определяющим для последующих. Оно посвящено празднованию 50-летия правления королевы Виктории (отсюда и название). В нем нет отчаянного надрыва, но имеется сдержанный стоицизм. Поэт поминает простых шропширских парней, ушедших в солдаты и отдавших жизнь за родину и королеву на чужбине, но для него не имеется сомнений в оправданности их жертвы. Его мир – не мир социального антагонизма, как у Некрасова и вслед за последним – у Белого.

В этом основное различие двух сборников. Хаусмен обращается к вечным темам, в первую очередь любви и смерти, точнее, почти исключительно смерти. И для него картины сельской Англии лишь условный фон, где происходит бесконечная игра жизни и смерти. У Белого русская деревня вполне конкретное место социальной драмы. Мир Хаусмена – устоявшийся, мир «нормы», где благостность правления королевы сама собой разумеется и лучшего нельзя и пожелать, а все трагедии и драмы происходят от изначального несовершенства человека. Мир Белого – деревенская жизнь на переломе, она ни в коем случае не норма, страшна и безобразна, и ее можно и должно изменить (он сам писал в предисловии: «Капитализм еще не создал у нас таких центров в городах, как на Западе, но уже разлагает сельскую общину; и потому-то картина растущих оврагов с бурьянами, деревеньками – живой символ разрушения и смерти патриархального быта. Эта смерть и это разрушение широкой волной подмывают села, усадьбы; а в городах вырастает бред капиталистической культуры»).

Белый в своих стихах то и дело скатывается к примитивному обличительству и агитке:

Дни за днями, год за годом:

Вновь за годом год.

Недород за недородом.

Здесь – немой народ.

Пожирают их болезни,

Иссушает глаз...

И кабак, и погост, и ребенок,

Засыпающий там у грудей: –

Там – убогие стаи избенок,

Там – убогие стаи людей.

Мать-Россия! Тебе мои песни, –

О немая, суровая мать! –

Здесь и глуше мне дай,

и безвестней

Непутевую жизнь отрыдать.

…Россия, куда мне бежать

От голода, мора и пьянства?

Стихи Хаусмена стали хрестоматийными, потому что их автор обращался к вечным темам, в первую очередь любви и смерти, точнее, почти исключительно смерти. Джон Эверетт Милле. Офелия. 1851–1852. Галерея Тейт, Лондон

А сугубый горожанин Белый, профессорский сынок, со всеми этими

И всадил я ножик вострый

В грудь по рукоять...

или

Трынды-трынды, балалайка,

Трыкалка моя!

– выглядел смешно и нелепо. Ему не удалось, в отличие от Хаусмена, создать свою вселенную. Поход Белого в русскую деревню вылился в подделку «а ля рюс», не более того. Секрет успеха Хаусмена лежит и в придуманности им Шропшира: он не бывал в нем до выхода сборника и местные приметы – такие, как названия рек – брал из справочников. Шропшир для него не более чем условность. Поэтому поэт мог переделывать действительность под себя. Белый же стремился сделать «фотографический» снимок с русской деревни, забывая про собственно поэзию. Не он владел материалом, а материал тащил его за собой – в сторону «злободневности», обличений и проклятий.

«Пепел» скорее отражение сиюминутного интереса просвещенной публики к «народу». Поиграл Белый в Некрасова – и перешел к Рудольфу Штейнеру. Нужно было дождаться прихода поколения крестьянских поэтов во главе с Николаем Клюевым и Сергеем Есениным, чтобы русская деревня заиграла всеми поэтическими красками, не пошло и не лубочно.

Поле Куликово и Косово поле

Один из крупнейших сербских поэтов начала века – Милан Ракич (1876–1938). Написав за свою жизнь чуть более 50 стихотворений, он стал классиком отечественной литературы, открыв для нее новый язык и образность. Будучи патриотом, глубоко погруженным в историю страны, он одновременно являлся проводником современных тенденций, в первую очередь французского символизма.

Как и ряд других крупных поэтов своего времени (сербский Йован Дучич, французские Поль Клодель и Сен-Жон Перс), Ракич всю жизнь находился на дипломатической службе, сочетая чиновничьи обязанности на чужбине с поэтической тоской по родине. Попутно заметим, что в России после Тютчева крупных поэтов-дипломатов больше не было.

И в России, и в Сербии есть свои национальные поля, на которых происходили битвы, имевшие определяющее значение для истории страны. В 1380 году состоялась битва на Куликовом поле, а в 1389-м – на Косовом поле. Оба сражения легли в основу национальных мифов, особенно в Сербии, где сложился так называемый косовский цикл народных песен и легенд, сделавших битву центром и смыслом истории страны и проповедовавших идею земной жертвы ради Царства Небесного. К этим песням часто обращались ведущие сербские писатели и художники как к источнику вдохновения. В России миф базировался на письменных памятниках – «Задонщине» и «Сказании о Мамаевом побоище», но до середины XIX века битва редко упоминалась, ее в исторический и литературный обиход ввел Николай Карамзин.

Милан Ракич посвятил Косовской битве цикл стихотворений («Косовски циклус»), написанный с 1905 по 1912 год. В этот период Ракич трижды находился в длительных дипломатических командировках в Косово, будучи приписанным к сербскому консульству в Приштине. Так что стихи создавались можно сказать, на месте. Затем во время Первой Балканской войны, в 1912 году, Ракич служил добровольцем в одной из сербских чет и участвовал в освобождении Косово.

Но в это же самое время, в 1908 году, крупнейший русский поэт Александр Блок (1880–1921) создает свой цикл «На поле Куликовом» из пяти стихотворений (у Ракича – семь). По объему они невелики: 120 строк у Блока, 130 строк у Ракича. Так неожиданно пересеклись – и дважды: хронологически и тематически – два крупнейших поэта-современника, русский и сербский. Потому любопытно сопоставить стихи обоих авторов, занимающих схожие места в национальных литературных пантеонах.

Лирический герой Блока – очевидец событий, три первых стихотворения написаны от имени участника битвы, точнее, человека, отправляющегося на нее, и отражают предчувствия и мысли, одолевающие дружинника. Последние два вынесены в неопределенное время-пространство, в которых прошлое сливается с настоящим. Отметим, что сам Блок не посещал Куликова поля, его стихи обрисовывают место действия сугубо по воображению.

Стихотворения Ракича (их перевод сделал по моей просьбе Илия Вукелич) написаны «здесь и сейчас». Их лирический герой – сам поэт. Он бродит по Косову полю, осматривает старинные памятники, и увиденное порождает в его душе разнообразные мысли и чувства. Вот вкратце их содержание.

«Пион» (Божур). По всему Косову полю проросли из крови, некогда здесь обильно пролившейся, пионы.

«Симонида». На фреске в церкви, изображающей сербскую царицу-красавицу Симониду, албанец соскоблил глаза, но и изуродованная картина полна прелести и красоты.

«На Газиместане» (На Гази-Местану). Поэт вспоминает павших в битве героев и заверяет, что готов и сегодня отдать жизнь за отечество.

«Наследие» (Наслеђе). Автор ощущает, что в его венах течет кровь его предков, «отважных и грубых», молча умиравших, когда их казнили, сажая на кол.

«Ефимия» (Јефимија). Ракич пишет о сербской монахине Ефимии, жившей на рубеже XIV–XV веков, вдове деспота Углеши Мрнявчевича, знаменитой своими вышиваниями, в которые она вставляли свои стихи-плачи по погибшим.

«Покинутая церковь» (Напуштена црква). В пустой церкви изображение распятого Христа, «в вечном ожидании паствы, которой нет».

«Минарет» (Минаре): Белый минарет в ночи как символ вечности.

Содержание стихотворений Блока мы пересказывать не будем ввиду их общеизвестности. Очевидно, что оба цикла перекликаются и тематически, и образно. В них куда больше сходства, нежели различий: обращение к легендарной славе прошлого, мистические видения, неясные намеки на настоящее.

Если обратиться к историческому материалу, послужившему толчком к созданию циклов, то в нем переплетаются как сходства, так и различия. И сербы, и русские – православные. Их противники – мусульмане и тюрки. Во времени битвы разделяет всего лишь девять лет. Но исход сражений различен. Гибнет князь Лазарь, сербы, потерпев поражение, попадают под османское иго на 500 лет. Князь же Дмитрий Донской возвращается победителем, до падения ордынского ига остается 100 лет, Русь начала подниматься с колен, добившись первой военной победы над врагом.

Но по стихам Блока и Ракича, особенно первого, трудно понять исход сражений, все слишком завуалированно и неопределенно. Грядущая победа русских войск не радует поэта, он полон тревожных предчувствий. А поэт сербский не впадает в отчаяние, зная о неминуемом поражении. Оба великих символиста слишком надмирны, чтобы погружаться в реальность, которая для них лишь повод для космологических и историософских картин.

Через несколько лет после того как Блок написал:

Не может сердце жить покоем,

Недаром тучи собрались.

Доспех тяжел, как перед боем.

Теперь твой час настал. –

Молись!

– началась Первая мировая война, перешедшая в России в катастрофу революции и гражданской войны, на которую Блок успел еще откликнуться, быть может, лучшими своими стихами. Но началась она на Балканах, с выстрела великосербского патриота Гавриила Принципа. Для Сербии война развивалась так же катастрофически, как и для России: страна была полностью оккупирована на три года, но чудесным образом она была в итоге спасена, и Белград стал столицей Югославии, великосербская мечта реализовалась. Милан Ракич умер довольно рано, чтобы увидеть новую катастрофу своей родины в 1941-м. И уж, конечно, он не мог дожить до того момента, когда Косово будет окончательно потеряно для Сербии.

Катастрофизм и тревожный мистицизм мышления обоих поэтов не обманул их. И России, и Сербии было суждено пройти в XX веке через тяжелейшие испытания. Историческая память при этом играла зачастую негативную роль. Косовский миф никак не помог сербам, скорее вовлек их в новые бедствия (я не собираюсь возлагать на них одних вину за Балканские войны, речь совсем о другом). Куликовская битва, играя куда меньшую роль в национальной памяти, использовалась пропагандистски скорее в литературе и культуре, нежели в политике, – роман Сергея Бородина «Дмитрий Донской» или картина Александра Бубнова «Утро на Куликовом поле». Она была не совсем удобной победой ввиду необходимости учитывать как дружбу с Монголией (которая относилась к Золотой орде весьма опосредованно, но тем не менее штамп «татаро-монголы» свое воздействие оказывал), так и наличие автономий, в первую очередь Татарии. После довольно сдержанного отмечания 600-летней годовщины битвы в 1980 году больше про нее почти не вспоминали на официальном уровне.

И Косово поле, и Куликово перешли окончательно в разряд литературных и исторических исследований, покинув актуальную политику. От мифов остались прекрасные стихотворения великих поэтов, которые самоценны и не представляют сегодня никакого иного значения, кроме эстетического.