Случайность. Неспешность. Бессмертие

Михаил Фридман и Нина Шульгина. Фото из архива И.Шульгиной

Памяти моих родителей

«Мы часто сталкиваемся со случайностями столь невероятными, что им не найти никакого математического оправдания», ‒ говорит профессор Авенариус своему собеседнику, автору и одновременно герою романа «Бессмертие». Профессор только что услышал от своего друга, что тот давно мечтает «написать большую книгу «Теория случайности» и дать в ней «классификацию разных типов случайных совпадений». Эта ироничная и одновременно глубоко философская «Теория случайностей» Милана Кундеры как нельзя лучше описывает два события, на первый взгляд никак между собой не связанные и теперь едва различимые за туманной завесой времени.

Первое событие произошло в 1988 году, когда Кундера закончил роман «Бессмертие» ‒ последний роман, написанный им по-чешски. Несомненно, что основные линии и сюжетные повороты романа, равно как и «Теория случайностей», были очевидны писателю уже годом раньше ‒ в 1987-м.

Именно тогда случилось второе из рассматриваемых нами событий, а именно: в гости к своему родственнику в прекрасный город Амстердам приехала московская переводчица с чешского и словацкого языков. Казалось бы, эти два события абсолютно случайны и являют собой пример немого совпадения¹ в кундеровской классификации, то есть совпадения, не имеющего никакого смысла.

Мы можем пойти дальше в своих предположениях и вообразить, что в тот момент, когда Кундера задумывает и описывает свой разговор с профессором Авенариусом, московская гостья, бродя вдоль каналов голландской столицы, теряет кошелек. Впрочем, ради правдивости нашего повествования мы должны признаться, что она так и не поняла, как именно пропал кошелек, куда она по своему обыкновению сложила все имеющиеся деньги. Возможно, она его сама где-то обронила, а возможно, увлекшись красотой необычного города и утратив необходимую для всякого туриста бдительность, она не заметила, как его попросту украли.

Так или иначе, переводчица осталась без средств к существованию и без обратного билета в Москву в очаровательном, но абсолютно чужом городе. Что было делать? Пришлось задержаться на берегах амстердамских каналов, пока добрые друзья собирали ей деньги на возвращение в родную Москву. Так у нее оказался избыток свободного времени, которое она с детства привыкла проводить за чтением. И тут-то произошло событие, давшее могучий новый импульс ее беспокойной творческой натуре.

Повинуясь тайным законам случайности, родственник, у которого она гостила, достал ей чешский оригинал романа под названием Nesnesitelná lehkost bytí. Имя автора Милана Кундеры ей, только что вырвавшейся из-за железного занавеса разрушающейся Советской империи, ничего не говорило. Она начала читать, и роман с первых страниц захватил ее в плен. Переводчица прочла его не отрываясь за одну ночь, проплакала над судьбами героев, вспомнила собственные переживания по поводу августовских событий 1968 года и поняла, что ни одна из переведенных ею до той поры книг не была ей столь близка по духу. Она загорелась желанием сделать русский перевод этой книги и решительно двинулась к поставленной цели, мечтая познакомить отечественного читателя с прозой, которая к тому времени уже прочно завоевала Запад.

«Каждое событие, даже самое неприметное, ‒ утверждает Кундера, ‒ заключает в себе скрытую возможность стать рано или поздно причиной других событий». С этим трудно поспорить. Неприметное событие – случайно подсмотренный в бассейне жест пожилой дамы – становится причиной рождения романа-размышления о суетности человеческой жизни и о бессмертии; досадное, но ничтожное событие – потеря кошелька ‒ становится причиной 20-летнего романа переводчицы Нины Шульгиной с литературной вселенной Милана Кундеры.

Как и всякая большая любовь, этот роман рождался в муках. Едва возвратившись в охваченную вихрем перестройки Москву, переводчица направила главреду известного издательства заявку на перевод «Невыносимой легкости бытия» и немедленно получила… категорический отказ. Советская цензура все еще не растеряла свои зубы, главный редактор все еще был вынужден с ней считаться, а тема советского вторжения в Чехию все еще была табуирована. На ее заявку главный редактор дал эмоциональный и однозначный ответ: «Ты что, с ума сошла? Там же тема нашего вторжения 68-го года. Кто это пропустит?» Однако главреду надо отдать должное ‒ он уже безошибочно чувствовал неумолимое приближение кардинальных перемен и в качестве «утешения» предложил переводчице перевести другую книгу Кундеры – «Шутку». Так для нее начался «долгий бег с препятствиями», как признавалась позднее она сама в одном из интервью.

Дарственная надпись Милана Кундеры Нине Шульгиной. Кундера настаивал на том, чтобы именно Шульгина переводила его роман «Неведение» (2000).

Молчание писателя затягивалось, и она, вконец изведенная авторскими сомнениями и недоверием, решилась на отчаянный поступок: написала ему письмо – честное и искреннее. Она не скрывала, что работу над его книгами воспринимает как некоторый долг перед горячо любимой Чехией, как некое искупление «греха своей страны», въехавшей на танках в прекраснейший город Европы, она также не делала тайны из того, что восхищается его творчеством и горит желанием познакомить с ним русского читателя. Эта честность и открытость в конце концов растопили лед писательской настороженности, и Кундера смягчился ‒ дал согласие на перевод.

Переводчица в восторге села за работу. Ей было еще невдомек, что настоящие трудности только начинаются.

Кундера чрезвычайно требователен к переводам своих текстов: авторский стиль должен быть соблюден скрупулезно, до единого слова, до единой запятой. Повторы в авторском тексте должны сохраняться, никакой синонимизации, никаких переводческих вольностей. «Практика синонимов неизбежно притупляет изначальную мысль… О господа переводчики, ‒ восклицает он, ‒ не нужно нас содонимизировать»². Что имеет в виду автор под этим словом? В нем нам слышится аллюзия и на переводческий грех синонимизации, так раздражающей писателя, и на то насилие, содомский грех, которому подвергается авторский текст стараниями ревнителей «красоты языка».

Так работа с любимым писателем обернулась для переводчицы осторожным скольжением между Сциллой русского литературного языка и Харибдой безусловной точности и близости к оригинальному авторскому тексту. Неспешность – вот точная характеристика ее работы, если под неспешностью понимать несуетность, дотошность, скрупулезность и высочайшую ответственность. Раз за разом она высылала свой перевод на согласование автору, отлично, как и все чехи его поколения, знающему русский язык, и получала назад текст со множеством замечаний. Повтор слов, отклонения от правил русской пунктуации – все, что коробило ее профессиональный редакторский глаз, должно было быть, по его настоянию, сохранено.

Это уже многие годы спустя, когда в ее переводе выйдут семь его романов, «суровый славянин» признает, что именно она познакомила русского читателя с его творчеством, и будет настаивать на том, чтобы только Нина Шульгина, и никто другой, переводила с французского его новый роман «Неведение».

А пока, в начале их совместного творческого пути, она послушно правила перевод и вновь высылала его придирчивому писателю, который, конечно, в своем парижском укрытии и вообразить себе не мог, какие бури он провоцирует своими замечаниями. «Ну чего он требует? Так же нельзя сказать по-русски!» – неистовствовала переводчица, перерывая словари, рассыпающиеся в прах от нетерпеливого и постоянного листания.

Ее претензии к автору обрушивались на бестолковые головы домашних ‒ мужа и дочерей, которые не могли подсказать нужный вариант. «Редактор это ни за что не пропустит!» ‒ сердилась она. Однако будем честными: в этом последнем восклицании заключалась доля лукавства, поскольку именно редакторше издательства, в котором планировался выход очередного романа Кундеры, доставалось от пассионарии больше всех. Горе той, если она осмеливалась внести правку по заученным со студенческой скамьи канонам: на ее голову обрушивался поистине испепеляющий гнев. Пункт за пунктом переводчица в самой жесткой форме оспаривала внесенные замечания, попутно недвусмысленно давая понять несчастной, насколько низок уровень ее профессионализма и интеллекта. Единственный человек, к чьим замечаниям переводчица прислушивалась со всем вниманием, ‒ ее муж, профессор филологии и литератор Михаил Фридман.

Во все времена судьбоносная встреча двоих являлась концом длинной цепи случайных, на первых взгляд совершенно немых, не имеющих смысла совпадений. Вот один из примеров подобной непредвиденности судеб: в конце 40-х годов коренная москвичка, красивая и талантливая выпускница филфака МГУ получила распределение в Библиотеку иностранной литературы, а в это же время молодой уроженец Бессарабии, на птичьих правах проживающий у своей тетки в Москве, окончив педагогический институт, задумал писать диссертацию.

Казалось бы, эти два события никак не были связаны друг с другом и никаких общих последствий иметь не могли. Однако госпожа Случайность привыкла действовать вопреки всем разумным построениям и придала встрече этих двоих характер неизбежности.

Шел 1950 год. Амбициозная филологиня день за днем страдала за библиотечной стойкой от унизительного для нее занятия – выдачи книг и мечтала только об одном: найти хорошую работу в хорошем издательстве. Молодой кишиневец, сидя в читальном зале той же библиотеки, сосредоточенно корпел над книгами, до поры до времени не обращая внимания ни на что вокруг. Наконец, подустав от научных изысканий, он вскинул глаза, оглядел зал и с удивлением заметил, что одна из стоек выдачи книг почему-то особенно привлекает мужскую часть читателей. «Что там такое? ‒ заинтересовался молодой человек. – Почему там толпятся мужчины?»

Надо полагать, что теория случайностей заключает в себе скрытую возможность трансформации немых совпадений в совпадения, творящие историю³. То, что произошло тогда в читальном зале Библиотеки иностранной литературы, мы можем с полной уверенностью считать явным проявлением этой скрытой возможности. Молодой человек встал от своего стола, протиснулся к стойке, увидел предмет столь повышенного мужского внимания... и погиб на всю оставшуюся жизнь.

И в этой непредвиденности

судеб

Почудилось, как,

трепетно дыша,

Земное обнажается до сути,

Чтоб в ней одна провиделась

душа⁴.

Так на непредвиденном перекрестке жизненных путей столкнулись две судьбы, две души, две истории. На первый взгляд они пересеклись случайно, но, как оказалось впоследствии, для того, чтобы постепенно прорасти друг в друга, слиться в одну историю, стать душою единой.

Нельзя сказать, чтобы их совместный более чем полувековой путь был безоблачным и мирным. Бывало, что он почти терялся в «семейных топях непролазных»⁵, в дебрях ревности и взаимных претензий. Трудность совместного бытия этих двух страстных до нетерпимости характеров становилась порой невыносимой. Может показаться странным, но главным топливом, разжигающим пламя их раздоров, была не разница, а именно общность интересов, общность их страсти – к литературе и русскому языку. Оба обожали рыться в дебрях языка, терзать синонимические и фразеологические словари, азартно выписывали на библиотечных карточках понравившиеся выражения. Даже чтение превращалось для каждого из них в процесс поиска нужных слов и фраз, которые можно было бы использовать в собственном творчестве. Никто из них ничего не читал просто для удовольствия, но в любом тексте – художественном или публицистическом ‒ постоянно стремился найти то, что могло бы пригодиться для дальнейшей работы.

Эта пылкая любовь к образу мира, в слове явленному⁶, помноженная на высокий перфекционизм, причудливым образом выливалась во взаимные обиды, претензии и попреки.

Случалось, и весьма часто, что ей не удавалось быстро найти нужную литературную форму перевода, которая должна была устроить, во-первых, автора, а во-вторых, ее собственное чрезвычайно развитое чувство литературного художественного стиля. Тогда она раз за разом шла с вопросами к мужу, и горе ему, если он, занятый собственными литературными или научными делами, не откладывал все тотчас в сторону и не принимался решать ребусы, загаданные чешским автором. Обиды на подобное невнимание к проблемам перевода выплескивались незамедлительно и по-детски бурно:

‒ Всего-то одну фразу попросила… Отныне я отстраняюсь и себя тебе не навязываю… Сейчас для тебя важнее всего твоя книга, твои замыслы, твое предназначение… Пусть так. Что я могу для тебя сделать? Отстраниться, не требовать от тебя ничего – ни внимания, ни заботы, ни даже любви…

‒ А я опять обиделся, отъединился, выставил иглы. Сильный прибой – семейная ссора… А любовь?

Но проходило несколько дней, и ссоры, взаимные обиды отбрасывались назад, как ненужные камешки под ногами идущих.

‒ Ни о чем не говорить, что было бы (тебе. – И.Ш.) во вред… Наверное, и в тебе, и во мне скопилось много обид друг на друга, но, возможно, это от непонимания, от недостатка времени, от этой ужасной, иссушающей занятости…

‒ Сердцу немного полегчало, и я с удивлением обнаружил, что очень тебя люблю. Будь здорова и верь мне. Я никогда тебя не предам. А ты просто иногда щади меня.

Нет, не хочу с тобою больше

ссориться,

Ты все равно всегда во всем

права.

И разве ты, любовь,

не вся из солнца,

Которому не надобны слова?⁷

Постепенно, год за годом они превзошли науку мудрости: терпеть, «любить и нежить друг друга», «перелопачивать себя и не предъявлять претензий». Он научился великодушию: корпеть над правкой ее переводов, отложив собственные дела и занятия, вычитывая, давая советы, предлагая все новые фразеологические варианты; она – благодарности. После его ухода, оставшись одна, без «своего редактора», она приобретет некую неуверенность при работе над новым текстом и до последнего своего дня будет печально повторять: «У меня в жизни не было лучшего редактора, чем мой муж».

Перевод романа «Неведение», написанного Кундерой по-французски, – плод совместного творчества супругов. Нина недостаточно хорошо знала французский – она занималась им только в университете. Михаил сделал качественный подстрочник, послуживший надежной опорой литературному переводу. Начиная работать, оба, очевидно, были в неведении, какой трудной станет эта книга, как переводчице придется месяцами переписываться с автором, который будет выверять не только каждое слово, но и каждый знак препинания.

Наконец перевод был закончен, одобрен придирчивым автором и отправлен в издательство. Эта общая книга стала вершиной их удивительного творческого и духовного союза-соперничества, которому отныне суждено было продлиться еще совсем недолго.

Лето 2005 года – свое последнее лето вместе они провели на даче. «Мы так хорошо жили с ним в то лето – так дружно, спокойно, тихо», – будет с горечью вспоминать она все годы оставшейся ей жизни без него. Исчезла, померкла, забылась борьба честолюбий, обид и взаимных претензий, и они оба будто возвращались к далеким временам начала своего совместного пути. «Возвращение есть примирение с конечностью жизни»⁸, ‒ говорит ее любимый автор, и эти слова звучат как пророчество: дружное, тихое лето возвращения оказалось для них прощанием перед вечной разлукой. Михаилу останется жить еще несколько месяцев. Отправляясь в последнюю в своей жизни больницу, он оставит ей на прощание листок из блокнота, на котором черным фломастером выведет неровные буквы: «ЛЮБЛЮ».

На дорогах запредельного мира, там, где герои «Бессмертия» Гете и Хемингуэй запросто беседуют о тайной сути вечной жизни, там, где становится очевидной неслучайность всех случайностей, там, где непредвиденные совпадения выстраиваются в единую цепь причин и следствий и бессмертие обретает свои истинные черты, Нина и Михаил ведут неспешный разговор.

‒ И мне, и тебе всегда хотелось оставить по себе память в виде книг, переводов, стихов. Каждый из нас всю жизнь заботился о том, чтобы оставить свой след в литературе, заинтересовать людей своим творчеством, закрепиться в их памяти. «Вот что от меня останется», ‒ говорил я и указывал на томики своих произведений и на сборники научных трудов.

‒ И меня всегда волновало «малое бессмертие», как это называет Кундера. Я всегда заботилась о том, что думают обо мне, о моих переводах, читают ли выпущенные мной книги. Забивала мозг переводами, от которых, кроме Кундеры, ничего не останется. Хорошо, что кто-то до сих пор нас помнит, читает. Но… теперь-то я понимаю, что есть вещи несравненно более важные.

‒ Ты помнишь записку черным фломастером, которую я написал тебе, уходя в больницу, откуда уже не вернулся?

‒ А как же? Не надо и спрашивать. Записку я хранила все оставшиеся годы, что доживала там без тебя. Я хранила ее так же бережно, как и твое последнее признание, что ты мне прошептал. «Я тебя обожаю» ‒ так ты сказал. Смог произнести наперекор обезболивающим, затмевающим твою память. Помнишь?

‒ Еще бы! Как я могу забыть? Ты права. Это – самое главное. Самое главное, что было в нашей с тобой жизни!

Примечания: 

1. М.Кундера. «Бессмертие». Роман. 

2. М.Кундера. «Нарушенные завещания». Роман. 

3. М.Кундера. «Бессмертие». Роман. 

4. М.Фридман. «Обитель дома моего». Сборник стихов. 

5. Там же. 

6. Б.Пастернак. «Август». Стихотворение. 

7. М.Фридман. «Обитель дома моего». Сборник стихов. 

8. М.Кундера. «Неведение». Роман. 

Цитаты из произведений Милана Кундеры даны в переводе Нины Шульгиной.