Царь и бисквиты

Александр I скорее бросился бы в воду, нежели бы решился показаться пред народом, и еще в такие торжественные и знаменательные дни, доедающим бисквит… Борис Кустодиев. Александр I. 1906. Русский музей

Следует привести некоторые: «Какое отсутствие всякого художественного вкуса и понятия»; «Как все это неверно и натянуто»; «Автор любит задавать вопросы, давно решенные, он точно какой‑то новичок на земле, упавший с луны».

«Книга «Война и мир», за исключением романической части, не подлежащей ныне моему разбору, – писал Вяземский, – есть, по крайнему разумению моему, протест против 1812 года, есть апелляция на мнение, установившееся о нем в народной памяти и по устным преданиям, и на авторитет русских историков этой эпохи».

Как отмечал Петр Андреевич, в книге Толстого трудно определить, где кончается история и где начинается роман. Это переплетение истории и романа позволяло автору вводить в повествование наряду с историческими именами имена известные, но искаженные, как будто указывающие на действительные лица (Болконский, Курагин, Друбецкой), а также имена неизвестные и вымышленные.

В исторических романах предшественников Толстого речь шла о событиях давно прошедшего времени. Но когда печатался роман Толстого, действие которого происходило всего лишь полвека назад, были живы свидетели времени, о котором там говорилось.

Одна из сцен романа возмутила Вяземского до глубины души:

«А в каком виде представлен император Александр в те дни, когда он появился среди народа своего и вызывал его ополчиться на смертную борьбу с могущественным и сильным неприятелем? Автор выводит его перед народом – глазам своим не веришь, читая это, с «бисквитом, который он доедал». Обломок бисквита, довольно большой, который государь держал в руке, отломившись, упал на землю. Кучер в поддевке (заметьте, какая точность во всех подробностях) поднял его. Толпа бросилась к кучеру отбивать у него бисквит. Государь подметил это и (вероятно, желая позабавиться?) велел подать себе тарелку с бисквитами и стал кидать их с балкона. (Цитата неточна. Вяземский передает общий смысл эпизода. – А.К.). Если отнести эту сцену к истории, то можно сказать утвердительно, что это басня; если отнести ее к вымыслам, то можно сказать, что тут еще более исторической неверности и несообразности. Этот рассказ обличает совершенное незнание личности Александра I. Он был так размерен, расчетлив в своих действиях и малейших движениях, так опасался всего, что могло показаться смешным или неловким, так был во всем обдуман, чинен, представителен, оглядлив до мелочи и щепетливости, что, вероятно, он скорее бросился бы в воду, нежели бы решился показаться пред народом, и еще в такие торжественные и знаменательные дни, доедающим бисквит. Мало того, он еще забавляется киданьем с балкона Кремлевского дворца бисквитов в народ – точь‑в‑точь как в праздничный день старосветский помещик кидает на драку пряники деревенским мальчишкам! Это опять карикатура, во всяком остроумная и художественная – должна быть правдоподобна. Достоинство истории и достоинство народного чувства в самом пылу сильнейшего его возбуждения и напряжения ничего подобного допустить не могут. История и разумные условия вымысла тут равно нарушены».

Толстой чувствовал уверенность Вяземского в правоте, но стремился отстоять свое мнение.

6 февраля он писал Бартеневу: «Везде, где в книге моей действуют и говорят исторические лица, я не выдумывал, а пользовался известными матерьялами, из которых у меня во время моей работы образовалась целая библиотека книг, заглавия которых я не нахожу надобности выписывать здесь, но на которые всегда могу сослаться. Князь Вяземский обвиняет меня в клевете на характер императора Александра I и в несправедливости моего показания. Анекдот о бросании бисквитов народу почерпнут мною из книги Глинки, посвященной государю императору».

В конце февраля – начале марта 1869 года Толстой вновь обратился к Бартеневу:

«Петр Иванович!

Сделайте милость, напечатайте в Р.А. мою заметку. Мне необходимо это. Ежели вы не нашли того места, то только потому, что не брали в руки «Записки Глинки» (посвящены, кажется, государю) 1‑го ратника ополчения. Пожалуйста, найдите и напечатайте. У меня на беду и досаду пропала моя книга Глинки. И напечатайте поскорее, чтобы вышло вместе с 5‑м томом. В N... К [нязь] В [яземский] не указывает, на основании каких материалов или соображений сомневается в справедливости описанного мною случая о бросании государем бисквитов народу. Случай этот описан там‑то и так‑то. Пожалуйста, любезный Петр Иванович, потрудитесь взглянуть в книгу эту и напечатайте это. Очень меня обяжете.

Ваш Л. Толстой».

Но эпизода о бисквите в книге Сергея Глинки нет. Вот что пишет ее автор, первый ратник московского ополчения: «Петр Степанович Валуев, находясь в числе приглашенных к обеду и привыкнув говорить с государем голосом сердечным, сказал: «Государь, смотря на вас и на народ, взирающий на вас, скажешь: что общий отец великого семейства – народа русского вкушает хлеб‑соль среди радостной, родной своей семьи».

27 февраля Бартенев писал Вяземскому: «Приехавший сюда гр. Лев Толстой действительно отыскал в книге «Воспоминания очевидца о 1812 годе» рассказ о том, как император Александр Павлович раздавал с балкона Кремлевского дворца фрукты теснившемуся народу. На основании этой находки он написал возражение».

1 марта Вяземский просит Бартенева: «Пришлите мне возражения Толстого по бисквитному вопросу или укажите, где его отыскать. Укажите также на полное заглавие сочинения Глинки, на которое он ссылается».

Книга, на которую пытался сослаться Толстой, написана не Сергеем Глинкой. Озаглавленная «Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве в 1812 году» – таково ее полное название – была издана в Москве в год 50‑летия Отечественной войны без указания имени автора. Только шесть десятилетий спустя, когда ни Вяземского, ни Толстого, ни Бартенева давно уже не было в живых, удалось по дарственной надписи установить имя автора – «А.  Рязанцев» – на экземпляре, хранящемся ныне в библиотеке Государственного музея Л.Н. Толстого. Но кто же он? Как явствует из книги, в 1812 году он был четырнадцатилетним мальчиком, ритором (учеником) Московской славяно‑греко‑латинской академии. Отец его не верил, что Москва будет сдана, и в результате семья осталась в городе, занятом французами. Будущий автор оказался свидетелем многих злодеяний захватчиков. Как предположил литературовед Гулин, впоследствии Александр Кузьмич Рязанцев окончил военно‑медицинскую академию и стал врачом.

Вот как Рязанцев, описывая обед в Кремлевском дворце, пишет о том, как Александр I раздавал народу яства с царского стола: «…император, заметив собравшийся народ, с дворцового парапета смотревший в растворенные окна на царскую трапезу, приказал камер‑лакеям принести несколько корзин фруктов и своими руками с благосклонностью начал раздавать их народу. Счастливцы, получившие от монарха великую, неожиданную милость, в восторге неся на открытых головах полученные фрукты, со слезами радости рассказывали всем встретившимся: «Сам батюшка‑государь пожертвовал собственными своими ручками».

Толстой осознал, что в споре с Вяземским он проигрывает. Поэтому он оставил попытку полемизировать с князем как с очевидцем, однако игнорировал его замечания и оставил в романе без изменения сцену с бисквитами, якобы бросаемыми императором с балкона в толпу.

На книгу Рязанцева и ссылался Толстой, уверяя, что бисквиты и фрукты – одно и то же. Однако образ государя, лично благосклонно раздающего народу фрукты (что гармонирует с образом Александра I), резко отличается от монарха, надменно бросающего с балкона яства в толпу. Вместо благости и умиротворения дары императора (бисквиты) в романе Толстого приносят в народ озлобление:

«Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя лежала на земле: старушка ловила бисквиты и не попадала руками. Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит…»

Помимо ошибки Толстого, что Александр I раздавал народу не бисквиты, а фрукты, романист допустил еще одну: император именно благосклонно раздавал с дворцового парапета дары, а не бросал с балкона. Дело в том, что описанный обед происходил на первом этаже старого Кремлевского дворца, построенного в ХVIII веке по проекту Варфоломео Растрелли и снесенного в 1837 году, а не на втором нового, выстроенного в 1848‑м.

Бартенев писал Вяземскому 2 марта: «Граф Толстой настаивает давно, чтоб я напечатал возражение против Вашей статьи (из‑за этого была целая переписка). Приехав сюда, он читал мне новое возражение, в котором утверждается, что бисквиты и фрукты одно и то же. Я опять не отказался напечатать, но не иначе, как с моим примечанием и с тем, чтобы я предварительно показал статью Вам. Решено было, что он мне ее отдаст… Теперь слышу, что он уже уехал назад в деревню. Этот человек вследствие своего пламенного воображения совсем разучился отличать то, что он читал, от того, что ему представилось».

«Хотя бы Вы шепнули историку 1812‑го года, – советовал Вяземский Бартеневу 9 марта, – что Александр Павлович родился 12 декабря и что, следовательно, день рождения его не мог быть празднуем несколько дней спустя после Бородинского сражения... Это не опечатка, потому что повторяется в двух местах. Конечно, историку с высшими философическими воззрениями некогда и незачем справляться с календарями. Но русскому автору стыдно не знать Державина и стихов его:

«С белыми Борей власами

И седою бородой» и проч.».

(Вяземский цитирует начало оды Гавриила Державина «На рождение в севере порфирородного отрока», которую Толстой должен был знать еще в детские годы).

Однако романист не учел замечаний Вяземского и Бартенева, оставив пресловутые бисквиты, вызвавшие и озлобление юного Пети Ростова.

* * *

В своей статье «Воспоминание о 1812 годе» Петр Андреевич не только критиковал роман Толстого, но и стремился восстановить истину – рассказать о том, что он сам видел и сохранил в памяти. Князь взялся за перо, чтобы рассказать, как в действительности происходили события 1812 года, в том числе Бородинское сражение.

«Так мало осталось в живых не только из действовавших лиц в этой народной эпической драме, громко и незабвенно озаглавленной: «1812 год», но так мало осталось в живых и зрителей ее, что на долю каждого из них выпадает долг подавать голос свой для восстановления истины, когда она нарушена… Вот почему я, один из немногих, переживших это время, считаю долгом своим изложить, хотя бы по воспоминаниям моим, то, что было, и как оно было».

Петр Андреевич никогда не готовился к военной службе. Ни здоровье его, ни воспитание, ни наклонности не способствовали этому. Он был посредственным ездоком на лошади, никогда не брал в руки огнестрельного оружия. В отроческие годы в пансионе учился фехтованию, но после того раззнакомился и с рапирою. Военный мундир и выправка не шли ему – в нем ничего не было воинственного, этому же способствовали очки – князь был близорук. Он только что перенес болезнь легких, которая грозила превратиться в чахотку. Тем не менее Вяземский записывается в формировавшееся в Москве ополчение и в чине поручика вступает в 1-й Конный казачий полк, который формировал и вооружал на свои средства граф Матвей Александрович Дмитриев‑Мамонов.

С юмором описывает Петр Андреевич форму, которую надел: «Мой казацкий мундир Мамоновского полка, впрочем, не совсем казацкий. Он состоял из синего чекменя с голубыми обшлагами, брюк с бирюзовыми лампасами. На голове был большой кивер с высоким султаном, обтянутым медвежьим мехом».

Мамоновский полк не принимал участия в Бородинском сражении, и Вяземский, приглашенный генералом Михаилом Милорадовичем стать его адъютантом, был единственным на Бородинском поле, одетым в эту незнакомую русским солдатам форму, из‑за которой порой принимали его за француза.

В своем романе при описании Бородинской битвы Толстой использовал свидетельства Вяземского, которые мог слышать от него самого. В 1856–1858 годах пожилой писатель и молодой часто встречались и беседовали. Вероятно, Толстой упоминал о Крымской войне, участником которой был, а Вяземский вспомнил о единственном сражении, в котором участвовал, – Бородинском, когда был ранен его конь, и припомнил шутливое французское выражение «Le bapteme de feu» («Крещение огнем»).

Раскрыв вторую часть третьего тома романа, главу ХХХI, мы встретим это выражение. Его произносит сопровождающий Пьера Безухова адъютант, заметив, что лошадь его спутника ранена в ногу. Сам Петр Андреевич использовал это выражение позднее в своей статье «Воспоминание о 1812 годе».

Вяземский считал, что изображенная Толстым фигура Пьера Безухова в Бородинской битве карикатурна (между тем некоторые литературоведы полагают князя прототипом Безухова). Действительно, появление последнего на поле боя в зеленом фраке и белой шляпе, только наблюдавшего, а подчас и мешавшего солдатам, было нелепо.

В отличие от Безухова Вяземский был на Бородинском поле в самых опасных местах сражения. Как отмечал в своем приказе Милорадович: «Находясь при мне весь день, был мною посылаем в самый жестокий огонь и отличался храбростью». Так, князь был послан Милорадовичем с приказом к командиру 23‑й пехотной дивизии генерал‑майору Алексею Николаевичу Бахметеву о вступлении дивизии в бой. Едва он успел вручить приказ, как под ним ядром разорвало лошадь, а находившемуся неподалеку генералу Бахметеву ядром же оторвало ногу. Тяжело раненного генерала Петр Андреевич на своем плаще с помощью солдат вынес из‑под обстрела, за что был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени.

«Многим уже известно было на другой день, что я лишился двух лошадей, и меня поздравляли с этим почином. Дело в том, что Милорадович сам рассказывал об этом в главной квартире Кутузова…

Вот и вся моя Илиада! – завершает Вяземский свои воспоминания. – Разумеется, мог бы я, не хуже других, справляясь с реляциями и описаниями войны, войти в более подробный рассказ о положении разных отрядов войска и о движении их на Бородинском поле. Но я никогда и ни в чем не любил шарлатанить. Да, кажется, если б и захотел, не сумел бы».

Приходится сожалеть, что многие поколения, читая «Войну и мир», не знают скромного очерка очевидца и участника событий 1812 года Петра Андреевича Вяземского. Его следует издавать как приложение к роману в качестве необходимого комментария для восстановления исторической истины изображенных событий.

В Российском государственном архиве литературы и искусства хранятся два тома романа Толстого с замечаниями Вяземского, свидетельствующими о внимательном и неравнодушном восприятии князем описываемых событий и их изображения.

«Что за глубоко‑бездонное пустословие вся эта философическая выставка!» – замечает Вяземский о рассуждениях Толстого по поводу возникновения пожаров, охвативших Москву.

Единственный эпизод, вызвавший одобрение Вяземского, касается вступления французской армии в Москву и ее разложения. «…Французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, то навсегда уничтожалось войско и образовывались не жители и не солдаты, а что‑то среднее, называемое мародерами». «Очень хорошо», – замечает Вяземский на полях.