Нарушение воли

Младшая дочь Пушкина неоднократно пыталась продать переписку родителей. Иван Макаров. Портрет Н.А. Пушкиной. Всероссийский музей А.С. Пушкина

Эти письма Наталия Николаевна Пушкина-Ланская бережно хранила до конца жизни. Она хотела завещать их старшей дочери Марии и не раз говорила об этом ей. Однако Мария Александровна, приехавшая к умиравшей матери за сутки до кончины (26 ноября 1863 года), согласилась по ее просьбе уступить эти письма младшей сестре Наталии, которая оказалась в трудном положении после того, как разошлась с мужем Михаилом Леонтьевичем Дубельтом.

Наталия Александровна не раз пыталась продать письма отца к матери. Первые попытки она предприняла уже спустя три года после ее смерти. 24 сентября 1866 года петербургский книгопродавец Яков Алексеевич Исаков, известный как издатель сочинений Пушкина под редакцией Григория Николаевича Геннади, вышедших в 1859 году (в 1870–1871 годы они будут переизданы), писал дочери поэта:

«Милостивая государыня Наталья Александровна.

Г[осподин] барон Гротус передал мне желание Ваше уступить доставшиеся на часть Вашу семейные письма покойного родителя Вашего Александра Сергеевича <…> числом всего 68-мь, писанных к матушке Вашей Наталье Николаевне. При этом предложении возникает естественный вопрос, – в случае из приобретения от Вас, какое могу я сделать из них употребление? Семейные письма по содержанию своему есть достояние всех детей, оставшихся после умерших родителей, – следовательно, чтобы сделать из них какое-либо в коммерческом виде печатное употребление, необходимо согласие и прочих членов Вашего семейства, и потому покорнейше Вас прошу почтить меня Вашим уведомлением, на каком основании уступлены Вам упомянутые письма Вашими братьями и сестрицей, с какою целию Вы можете уступить их и на каких условиях, а также, если Вы можете, указать, к кому поступила прочая как семейная, так и с посторонними переписка Александра Сергеевича. Ответ Ваш прошу прислать прямо на мое имя в Петербург. Яков Исаков».

Однако братья и сестра Наталии Александровны, по всей вероятности, воспротивились изданию писем отца, и намерение Исакова не осуществилось. Тогда младшая дочь Пушкина решила предпринять новую попытку издать письма и найти менее щепетильного издателя.

13 декабря 1866 года беллетрист Болеслав Маркевич писал Михаилу Каткову – издателю журнала «Русский вестник» и газеты «Московские ведомости» – из Петербурга в Москву: «Наталья Алекс[андровна] Дубельт, дочь Пушкина, желала бы, вследствие сложившихся обстоятельств, продать в какой-либо журнал находящиеся у нее 73 письма отца ее к матери ее. Я читал их все, они весьма интересны. К сожалению, кое-что придется из них повыкинуть. Пушкин страдалец, Пушкин, обреченный на довременную смерть вследствие ложного своего положения, вследствие «холопства, добровольно им на себя принятого, вследствие отвратительной тирании, не дозволявшей ему ни быть помещиком, ни жить свободным писакой – говорит[ся] в каждой строке этих писем <...>».

Катков заинтересовался предложением, и ему были высланы копии писем Пушкина. Однако в феврале следующего года Наталия Александровна изменила решение.

28 февраля 1867 года Маркевич писал Каткову:

«Кончаю письмо мое передачею вам настоятельной просьбы Н.А. Дубельт о немедленном возвращении ей посланных вам копий писем ее отца. Она решилась их вовсе не печатать, говорит она. Ради Бога, пришлите их скорее. Она, с обычным женским нетерпением, каждый день бомбардирует меня письмами по этому поводу, точно письма эти у нее украли и напечатают без ее позволения».

Наталия Александровна готовилась выйти замуж за принца Николая Нассауского (свадьба состоится 1 июля) и более не испытывала материальных затруднений.

Прошло пять лет. Дочь Пушкина, ставшая после второго замужества графиней Меренберг, вновь вернулась к мысли продать письма отца. 9 ноября 1872 года издатель журнала «Русский архив» Петр Бартенев писал Петру Вяземскому: «Нельзя ли прибегнуть к вашему посредству? Коль скоро они были показаны лицам посторонним, то нет ли и мне возможности прочесть их в полной копии и напечатать не иначе, как под вашею цензурой?» Вскоре Вяземский ответил ему: «О письмах Пушкина к жене нечего и думать; дочь именно потому, что не нуждается в деньгах, и не уступит этих писем иначе, как за большие деньги. Она сказала мне, что ей предлагали 5000 рублей, но она на предложение не согласилась. Я прочел эти письма все, особенно достойное внимания – неудобопечатаемо...»

Летом 1873 года Бартеневу удалось побывать в Висбадене и встретиться с графиней Меренберг. Об этом он писал супруге: «…ныне с 10 до 4-го часу просидел у дочери Пушкина и читал большое собрание его писем к покойной его жене. Я долго не опомнюсь от этого чтения: для его биографии они первой важности. Почти страшна эта возможность заглядывать в самые тайники чужой души». Вяземскому Бартенев сообщал 25 июля: «Письма Пушкина очень важны для его биографии. Надеюсь найти для них покупщика, и если они будут изданы (с некоторыми опущениями), возьмусь составить к ним объяснительные примечания. Они оставили во мне впечатление грустное [...] Он любил жену и находил в ней свое счастье, но все-таки она была не по нем. Видно, и дар поэзии, и дар красоты – дары опасные».

Наконец, дочь Пушкина обратилась с предложением издать письма отца к Ивану Тургеневу, снискавшему славу живого классика.

23 марта (4 апреля) 1876 года Тургенев писал первому биографу Пушкина Павлу Анненкову:

«Вчера получил я от дочери Пушкина (графини Меренберг, жены принца Нассауского) большой пакет писем ее отца к ее матери. Я не успел еще прочесть их – но увидел на обложке несколько замечаний, написанных Вашей рукою, из которых я мог заключить, что Вам эти письма известны. Графиня М[еренберг] желает, чтобы эти письма были напечатаны – и поручила мне продать их».

Анненков, внимательно изучавший семейные письма поэта, выразил сомнение в возможности их опубликования. Об этом 4 (16) апреля он писал Тургеневу: «А что касается до писем Пушкина, то вот уже 5–6 лет, как граф<иня> Нассау-Дубельт продает свой секрет на всех площадях. Если Вы пробежали эти действительно драгоценные (для умного биографа) письма, то Вы увидели, что они похожи на разговоры мужа с женой в 4-х стенах их спальни о людях и вещах. И вот дочка собирается показать народу папашу и мамашу нагишом – без всякой биографической рубашки – и притом за деньги. <...> В 1869 г. она предлагала эти письма Каткову, мне, Соллогубу в Петер<бурге>, кн. Львову – всем встречным и поперечным, и в эти дорогие и деликатнейшие излияния поэта, раскрывающие его семейное горе, погружались бесчестные глаза – это всем хорошо известно... господа эти, полагаю, даже и выписали из них наиболее резкие места. Теперь эта обесчещенная переписка Вам препровождена на комиссию; поместите ее в какой-либо публичный дом. Если бы я располагал какими-либо свободными деньгами, я бы купил эту исповедь Пушкина и, может быть, сделал бы из нее небезынтересный этюд, во всяком случае этюд приличный и поясняющий дело. В таком виде переписке этой и следовало бы появиться на свет, а не так, как замышляет Меренберг-Дубельт – т.е. получить деньги и бросить фамильную святыню в уличный ручей – пусть, кто хочет, тот и добудет ее вонючим крючком оттуда <...>».

Столетие спустя видный историк литературы Николай Васильевич Измайлов пояснит: «Сомнения Анненкова в целесообразности публикации полного текста писем Пушкина к жене объяснялись не только их интимным, семейным характером, полной свободой в выражениях, в языке и стиле, откровенными резкими отзывами о правительственных и придворных кругах, о самом Николае I, но и общим тогда отношением к обнародованию личной переписки недавно умерших писателей и других деятелей, многие адресаты которых, друзья и близкие были в момент публикации еще живы».

23 марта Тургенев писал издателю и редактору петербургского журнала Михаилу Стасюлевичу: «Дочь Пушкина, графиня Меренберг доставила мне всю корреспонденцию ее отца к ее матери (около 50 писем) – и поручила мне найти издателя. Я этих писем еще не читал – но без сомнения, всякая строка Пушкина драгоценна – и вот почему я немедленно подумал о Вас и о «Вестнике Европы».

В следующем послании к Стасюлевичу – от 8 (20) апреля Тургенев вновь писал о письмах Пушкина: «Они крайне любопытны, но насколько удобны к печати – это другой вопрос. Надо было бы выкинуть самое интересное, ибо П[ушкин] не церемонился со своей женою – и высказывался очень резко насчет своих и ее родных, знакомых и т.д. Графиня Меренберг (Дубельт) уже предлагала и показывала их нескольким лицам, но, во-первых, она требовала за них цену ни с чем не сообразную, а во-вторых, эти письма скорее могли бы быть предметом биографического «этюда», чем поступить голым материалом в литературно-публичный водоворот».

21 июня (3 июля) Тургенев осведомлялся у Стасюлевича: 

«А что же безалаберная графиня Меренберг (дочь Пушкина) ничего не написала Вам насчет писем своего отца». На следующий день Иван Сергеевич писал издателю «Вестника Европы» вновь: «…что мне сказать при проезде через Висбаден этой хотя любезной, но взмалмошной и легкоголовой барыне?..»

Анненков несколько изменил мнение о возможности публикации пушкинских писем. 24 августа он писал Стасюлевичу: 

«Переписка эта очень любопытна… хотя из пиетета к Пушкину я всегда отговаривал дочь его накладывать руку на отца и отдергивать занавесы постели… но так как она не чувствует к этому ни малейшего отвращения, то уже хотелось бы, чтобы переписка попала в порядочные руки и напечатана была с некоторыми необходимыми выпусками, приличием требуемыми».

В редакционном предуведомлении к журнальной публикации Стасюлевич отмечал, что графиня Меренберг «поручила И.С. Тургеневу взять на себя просмотр и приведение в порядок этой переписки, а вместе и окончательное решение вопроса, что из текста писем может быть допущено в печать, а что должно быть исключено или как имеющее интимный характер, или как вообще неудобное для печати».

Тургенев предпослал публикации пушкинских писем предисловие, в котором писал: 

«Не говоря уже о том, что каждая строка величайшего русского поэта должна быть дорога всем его соотечественникам; не говоря и о том, что в этих письмах, как и в прежде появившихся, так и бьет струею светлый и мужественный ум Пушкина, поражает прямизна и верность его взглядов, меткость и как бы невольная красивость выражения; но вследствие исключительных условий, под влиянием которых эти письма были начертаны, они бросают яркий свет на самый характер Пушкина и дают ключ ко многим последовавшим событиям его жизни, даже и к тому, печальному и горестному, которым, как известно, она закончилась.

Писанные со всею откровенностью семейных отношений, без поправок, оговорок и утаек, они тем яснее передают нам нравственный облик поэта.

…Пушкин был не только самым талантливым, но самым русским человеком своего времени; и уже с одной этой точки зрения его письма достойны внимания каждого образованного русского человека; для историка литературы они – сущий клад: нравы, самый быт известной эпохи отразились в них хотя быстрыми, но яркими чертами.

Позволю себе прибавить от своего имени, что я считаю избрание меня дочерью Пушкина в издатели этих писем одним из почетнейших моей литературной карьеры; я не могу довольно высоко оценить доверие, которое она оказала мне…

Сама дочь поэта, решившись поделиться с отечественной публикою корреспонденцией своего родителя, адресованной к его жене – ее матери, – освятила, так сказать, наше право перенести весь вопрос в более возвышенную и безучастную – как бы документальную сферу.

Нам остается искренне поблагодарить графиню Н.А. Меренберг за этот поступок, на который она, конечно, решилась не без некоторого колебания, – и выразить надежду, что ту же благодарность почувствует и докажет ей общественное мнение».

Однако надежда Тургенева оказалась тщетной. Большинство читателей семейной переписки Пушкина, не снабженной какими-либо комментариями, выразили недоумение, разочарование, порой даже возмущение. Многие наверняка ожидали совсем иного –  высоких рассуждений о поэзии, о литературе, об изящном.

Публикация семейной переписки Пушкина в литературном журнале, адресованном широкому кругу читателей, почти без купюр, без пояснений и примечаний, оказалась преждевременной и вызвала в лучшем случае недоумение, а порой – возмущение и осуждение. Отрицательного мнения были братья и сестра Наталии Александровны, с которыми она не советовалась при публикации. Вскоре после выхода мартовского номера «Вестника Европы», в котором завершалась публикация, – 25 марта 1878 года Тургенев писал Стасюлевичу: 

«…меня какой-то А.В. письменно предуведомил, что сыновья Пушкина нарочно едут в Париж, чтобы поколотить меня за издание писем ее отца! Почему же меня, а не родную сестру, разрешившую печатание? – резонно спрашивал он. – Впрочем, я полагаю: это просто сплетня, если не мистификация».

Как и предполагал Тургенев, считая известие сплетней или мистификацией, он оказался прав. Старший из сыновей поэта полковник Александр Александрович находился в это время в действующей армии на Балканах, возглавляя Нарвский гусарский полк – шла Русско-турецкая война за освобождение Болгарии, – и приехать в Париж никак не мог.

Следует заметить, что публикацией писем отца Александр Александрович был поставлен в крайне неловкое положение: в них нередко встречались резкие отзывы о людях, с детьми и родственниками которых ему приходилось встречаться. В своих воспоминаниях Евдокия Новосильцева-Регекампф, знакомая обеих дочерей Пушкина, писала:

 «Однажды, когда я ей (Марии Александровне. – А.К.) передала, что Наталья Александровна жалуется, что подолгу не получает от нее писем, Мария Александровна отвечала: «Скажите ей, что наш отец писал за нас всех». 

Ответ не только резкий, но и понятный.

* * *

Одиннадцать лет спустя после этого на страницах того же «Вестника Европы» была опубликована статья Ивана Гончарова «Нарушение воли», в которой он касался той же деликатной темы – публикации пушкинских писем:

«Мы все, сверстники Тургенева, питомцы школы великого поэта, вскормленные его поэзией, мы все сохранили в себе навсегда обаяние его гения; для нас дорог каждый штрих его пера. Тургенев религиозно собирал и подбирал, как перлы, всякие писанные поэтом строки, не бракуя, по-видимому, ни одной, боясь проронить всякую мелочь. И все ближайшие современники и поклонники Пушкина были бы также в затруднении, как поступить, – в том числе, признаюсь, и я.

Для просмотра и редакции писем Пушкина нужен был другой или другие, менее страстные и более беспристрастные почитатели великого поэта. Впрочем – я слышал, что многие неудобные письма исключены Тургеневым; зачем же не все, до публики не касающиеся? <…>

Стоит только пробежать письма Пушкина к жене, чтобы заключить, что нарушение воли совершилось и над его памятью.

Сам Пушкин намекает на это. В 45-м письме к жене есть следующие строки: 

«Пожалуйста, – пишет он, – не требуй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что письма мои распечатываются и прочитываются на почте, в полиции и т.д., охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен».

Это доказывает, как Пушкин смотрел даже на немногих предполагаемых им случайных посторонних читателей того, что он пишет жене, то есть что он говорит ей наедине. Что  если бы он мог предвидеть, что нежные, иногда ревнивые излияния его сердца будут вынесены на свет, перенесены из секретного письма на книжный прилавок и станут предметом любопытства всех и каждого? Едва ли, можно смело заключить, написал бы он эти письма, или если бы написал, то сухо и сдержанно, как под глазами почтовых и полицейских чиновников. В письмах к князю Вяземскому, к Соболевскому и к другим у него нередко играет необузданная веселость, сыплется то крупная, то мелкая соль остроумия, беспрестанные эпиграммы в прозе и стихах – желчные отзывы о противниках и также нескромные намеки и неупотребительные в печати, кроющиеся под инициалами слова. Словом, ведется вольный, живой, несдержанный разговор, свойственный веселой беседе, иногда за трапезой и т.д.

Хотел ли бы автор предать всю эту шаловливую домашнюю беседу на услышание всему свету? Конечно нет.

<…> ему, конечно, и в голову не приходило, чтобы посторонние глаза видели его нежные, интимные письма, чтобы чужие руки прикасались к ним, копались в них, разбирали и распоряжались».

Как известно, при разборе пушкинских бумаг после смерти поэта, проводимом Василием Жуковским совместно с жандармским генералом Леонтием Дубельтом, письма Пушкина жене не вошли в их число. Об этом Жуковский тогда же писал начальнику Дубельта шефу жандармов Александру Бенкендорфу: 

«…оригинальные письма Пушкина, писанные им к его жене, которые она сама вызвалась дать мне прочитать; я их привел в порядок, сшил в тетради и возвратил ей <…> Само по себе разумеется, что такие письма, мне вверенные, не могли принадлежать к тем бумагам, кои мне приказано было рассмотреть».

О том, что Жуковский и Дубельт проявили деликатность и не включили письма поэта, адресованные жене, в число просматриваемых рукописей, генерал, несомненно,  рассказывал жене сына и своей невестке Наталии Александровне. Однако она не увидела в опубликовании писем отца к матери и, следовательно, преданию их гласности ничего предосудительного. Возможно опасение, что после смерти младшей дочери Пушкина эти письма могли бесследно пропасть и остались бы неизвестны, не будь они опубликованы. Но думается, подобного несчастья бы не произошло, если бы ее дети от второго брака знали русский язык и могли представить себе значение гениального поэта и его переписки. Однако, по свидетельству современника, «дети графини Меренберг (их было трое – две дочери и сын. – А.К.) вовсе не говорили по-русски».