Литературная «мелюзга»

В России как начали издавать журналы, так не могли остановиться. Тео ван Рейссельберге. Чтение. 1903. Музей изящных искусств, Гент

9 мая 1769 года (а по новому стилю как раз вчера, 22 мая), 250 лет назад, начался, как считается, расцвет русской журналистики. Именно в этот день была напечатана сатира Василия Рубана (1742–1795) «План воспитания и вояжа Г *** им самим написанный».

Но обо всем по порядку. Стоило императрице Екатерине II начать издавать свою «Всякую всячину» (при номинальном редакторе Козицком), как разом возникло столько литературных журналов, как никогда прежде. И хотя почти все эти журналы не дотянули и до конца года, свое дело они сделали – приохотили просвещенную публику к чтению периодических сочинений.

В числе журнальчиков 1769 года было и «Ни То ни Сiо» (букву ё еще не придумали) Василия Рубана, ныне почти забытого поэта с репутацией трудолюбивой бездарности.

Негативные отзывы современников о писателях, по смерти забытых и малоизвестных, играют для литературной их репутации в потомстве роль почти роковую. Если исследователь литературы цитирует неблагосклонный отзыв прижизненной критики о Пушкине или Гоголе, то как пример того, насколько далека от понимания и правильной оценки классика была современная ему критика. Не то – с литературной «мелюзгой». Какой-нибудь антикварий, «отряхая пыль» и выискивая, что давным-давно говорилось и писалось по поводу забытого литературного деятеля, на отрицательных отзывах его современников скорее всего основывает свое суждение о его даровании и достоинстве его сочинений. Проходят годы, еще кто-то берется высказаться о злополучном авторе, смотрит, что уродилось на парнасской ниве по части критических отзывов, биографических справок, эпиграмм, литературных анекдотов, находит одинокую публикацию своего предшественника, повторяет его оценки и т.д. Стереотипы разрушаются трудно, старинные ярлыки пристают накрепко. Много ль вы найдете написанного о графе Хвостове, где бы не повторялось, что он бездарный писака?

Василий Рубан – один из тех, чье литературное наследие и место в литературе нуждаются в переоценке.

Василий Григорьевич Рубан родился в 1742 году в Белгороде (по другим данным, в 1739-м в местечке Белгород, что в 40 верстах от Киева). В литературе высказывалось мнение, что он происходил из казаков, но, судя по фамилии, скорее из выкрестов. Одно другому, впрочем, не противоречит. Обучался сначала в Киево-Могилянской духовной академии (где, вероятно, пристрастился к сочинению виршей), затем – в Славяно-греко-латинской академии; потом еще в Московском университете, но, не окончив курса, поступил на службу. В том числе 18 лет он был секретарем у самого Григория Потемкина и именно в те годы, когда светлейший князь присоединял к империи Тавриду и замышлял разделы Речи Посполитой, в чем Рубан был ему полезным помощником благодаря знанию турецкого и польского языков. 

В благодарность за труды

Пять тысяч четвертей 

земли мне князь Тавриды

Давал, но на письме ея лишь

зрятся виды...

Да, будучи секретарем могущественнейшего человека России, Рубан умудрился не нажить состояния и «пять тысяч четвертей» так и не получил.

Обремененный делами службы, Рубан не оставлял и своей писательской, переводческой, издательской, просветительской деятельности. В трудолюбии он мало чем уступал Тредиаковскому. Из всего массива насочиненного им в памяти потомства уцелела лишь надпись к Камню-Гром, скале для подножия Медному всаднику, заслужившая много похвал, перепечатывавшаяся в антологиях и хрестоматиях и спасшая имя Рубана от забвения. В 1770 году Рубан написал три надписи к пьедесталу монумента, но широкого признания удостоилась вторая:

Колосс Родосский, свой смири

кичливый вид

И Нильских здания высоких

Пирамид

Престаньте более щитаться

чудесами, – 

Вы смертных бренными 

соделаны руками;

Нерукотворная здесь 

Росская гора,

Вняв гласу Божию из уст 

Екатерины,

Прешла во град Петров 

чрез Невския пучины

И пала под стопы 

Великого Петра.

Эту надпись перефразировал Мицкевич в «Памятнике Петру Великому» (в III ч. «Дзядов»), на что он указал в примечаниях. Мицкевич, правда, заявил, что не помнит имя русского поэта, но, вероятно, просто не захотел называть того, кто воспевал в одах, гимнах и дифирамбах победы Суворова и Ферзена над Костюшкой. Это сделал за него Пушкин в примечаниях к «Медному всаднику»: «Смотри описание памятника в Мицкевиче. Оно заимствовано из Рубана – как замечает сам Мицкевич». В самом «Медном всаднике» тоже есть отзвук стихов Рубана:

И во всю ночь безумец бедный,

Куда стопы ни обращал…

Пушкин, похоже, неплохо был знаком с сочинениями Рубана, о чем свидетельствуют реминисценции из Рубана в его стихах. Это, конечно, эпитет «нерукотворный» в «Памятнике». В державинском «Памятнике», кстати, тоже реминисценция из Рубана. «Что первый я дерзнул в забавном русском слоге...» А Рубан, полемизируя сам с собой в 4-м листе «Ни То ни Сiо», писал:

Сенека не для всех годится,

По нраву многим Евполид.

В забавном слоге 

он трудится...

Строфа XXXVII пятой главы «Онегина» (исключенной из полного издания романа), в которой поэт обращается к Гомеру, заканчивается таким двустишием:

Но Таня (присягну) милей

Елены пакостной твоей.

Какой-то не гомерический эпитет «пакостный»? И слово-то нечастое у Пушкина! У Рубана, однако, в «Омировой Ватрахомиомахии» (1772) богиня Паллада, с негодованием отказываясь идти на помощь мышам, восклицает: «...я не пойду мерзким мышам на помощь, много меня озлобившим и великия мне сотворившим пакости».

Есть у Рубана ода на бракосочетание герцога Курляндского Петра и княжны Евдокии Юсуповой (1771); начинается так:

Стекися Муз собор 

прекрасных,

Воспеть супругов светлых

брак,

Виновник теплых дней 

и ясных

Гони отсюда хлад и мрак,

Расплавь суровы льды и снеги,

Природы красоты и неги

Яви в преддверии весны,

Одень цветами долы злачны

И обнажи струи прозрачны...

Пушкин, вероятно, читал сию оду, во всяком случае, его послание «К вельможе», обращенное к князю Юсупову, тоже начинается строками о весне.

Иные сочинения Рубана воспринимаются и сегодня не как археологические памятники, но как творения, в которых все еще пульсирует жизнь. Нельзя не отметить его богатый язык, и напрасно, кстати, составители академического многотомного «Словаря русского языка XVIII в.» игнорируют его произведения. Вот, например, какое у него в «Ватрахомиомахии» былинное описание раков (у Гомера это крабы), по воле богов подоспевших на помощь лягушкам: «...кожа на них черепяная, естество их костяное, спины плоския, опирающиеся на раменах, клешни расщеперенныя, голени протяженныя, глаза в груди вставленные, осьминожные, двуголовые и со всем неприступные: они именуются раки... Сих убоявшись, мыши и не могши более стоять, обратились в бегство».

Однако литературная репутация Рубана уже у его современников была почти убита. Даже его знаменитая надпись служила поводом отзываться о нем с иронией. «И Рубан при одном стихе вошел в храм славы» – писал Вяземский в 1814 году. Самую резкую «аттестацию» ему выдал Капнист:

Но можно ли каким 

спасительным законом

Принудить Рубова мириться 

с Аполлоном,

Не ставить на подряд 

за деньги гнусных од

И рылом не мутить 

Кастальских чистых вод?

Рубан действительно написал множество од и делал это небескорыстно. Но кто тогда не писал од? Сам жанр предполагает, что стихотворец (хотя б в глубине души) чает получить в вознаграждение щедрую подачку. Или Капнист (поэт и богатый помещик) подразумевал, что Рубан употреблял неуместные в одах площадные выражения?

Рубан был присяжным одо- и надгробописцем и вполне был в состоянии свахлять оду с соблюдением высокого штиля, со всеми атрибутами и аксессуарами. Такие его стихотворения – самые скучные; стих в них тугой и скрипучий, тяжеловесный; требуется усилие, чтоб одолеть оду до конца. Стихи же менее официальные он любил сдобрить солью грубого помола, в чем проявлялось его малороссийское происхождение и бурсацкое образование. 

Потемкин как-то в шутку предложил Рубану скомпоновать отношение в Соляную контору о выдаче 10 000 р. в стихах. Благодаря этому ли совету или по другим причинам, но Рубан нашел свою «тему» в поэзии – стихотворные просьбы о пособии. Сохранилась (в рукописях) группа стихотворений, написанных им на закате дней, в которых он клянчит  (разумеется, благородным образом) или благодарит вельмож и покровителей за присылку денег и гостинцев. Оценивать эти стихи с этической точки зрения (дескать, мутит Кастальские воды) по прошествии более чем 200 лет неуместно. Это своеобразная лирика, в которой предстает образ бедного поэта, предприимчивого и простодушного, оглохшего и потерявшего на службе зрение, доживающего в одиночестве свой век:

Я бобылем живу и в горестной

судьбине

И нанимаю дом, хоть 

не весьма хорош,

Доколе есть еще в кармане

царский грош;

Своей же нет земли 

и четверти аршина.

Наследие мое – всех улиц 

грязь и тина,

Котору всякий день ногами 

я мешу

И часть не малу в дом 

на обуви ношу.

Я делал опыты и из сего 

навоза,

И на грязи моей росли 

тюльпан и роза.

Но кая польза мне от 

опытных цветков,

Я лишню истоптал лишь 

пару башмаков,

И опыты мои мне бесполезны

стали,

Когда цветы мои засохли 

и увяли.

Легко представить, как такие натуралистические картины во «фламандском вкусе», да еще с душком, воспринимались просвещенными ценителями изящного, особенно в эпоху наступающего сентиментализма...

Рубан писал во многих родах отнюдь не только оды, надгробия и рифмованные просьбы. Иногда сочинял и сатиры. В них он не тщится что-либо потрясти и ниспровергнуть, не мечет стрел в сильных мира сего и ограничивается вполне благонамеренной критикой, как, например, в «Надписи на смерть славного закройщика Брокара» (1773):

...но как бы ни было, 

а всем Брокара жаль!

А паче щеголям великая 

печаль,

Что платья некому 

им шить теперь по моде,

Чтоб франтами себя 

оказывать в народе,

Прельщать и брать 

в полон сердца красавиц тех,

В мущинах кои чтут, 

достоинств вместо всех,

Наряды и то все, 

что золотом ни блеснет...

Лучшая из сатир Рубана –  «План воспитания и вояжа Г *** им самим написанный», напечатанная как раз в «Ни То ни Сiо» в 1769 году, лист «первыйнадесят» (то есть 11), 9 мая; с тех пор больше она никогда не перепечатывалась. Только Модзалевский в очерке о Рубане 1897 года привел из «вояжа» два кусочка с таким чопорным комментарием: «Статья эта изображает грубую картину преувеличенного не в меру невежества современных автору педагогов». Спустя 40 лет после появления «вояж» вдохновил Дмитриева на создание юмористической поэмки «Путешествие NN в Париж и Лондон, написанное за три дни до путешествия». Вот эта забытая и едва ли не единственная в своем роде в русской поэзии XVIII века раблезианская сатира на образование и моду в полном виде:

На свет сей всех равно 

изводит нас природа

Нагими как дворян, 

людей так средня рода:

Так, думаю, и я родился наг 

на свет,

И не было на мне сорочки 

и манжет,

В которую меня уж после 

нарядили

И от простых детей нарядом

отделили.

Мне сделана была богата 

колыбель,

Пелiонки тонкие и мягкая 

постель;

Кормилицы меня и няньки 

окружали,

Чтоб я приятно спал, 

те песни припевали:

Во всем я а ла мод воспитан 

в детстве был.

По моде ел и пил, по моде 

говорил,

По моде восприял наук своих

начало,

Учителей ко мне 

приставлено немало.

Один мне толковал, 

что буки и что аз,

И целой мне сие твердил 

урочной час;

Другой мне правила 

показывал закона,

А третий изъяснял Волтера 

и Невтона:

Четвертый обучал по моде

танцовать,

А пятый, как пером 

и кистью рисовать;

Шестой Геральдики, 

седьмой Архитектуры,

Осьмой Механики, 

Гидравлики, Скульптуры:

Девятый Оптики, десятый

тех наук

Учил, которыя всегдашних

полны скук:

Как Любомудрие, Витийство,

Стихотворство,

Народов повести, 

и древних Баснотворство.

Различны сверх того языки

мне внушал,

Хотя тогда еще весьма 

я мало знал

И мыслей изъяснять своих 

не мог по Руски;

Но он мне говорил по Римски 

и Французски.

И словом, так я был науками

разбит,

Что сам не знал, к чему мысль 

больше устремить.

Как пес, за разными 

я зайцами гонялся,

Ни одного не мог постичь, 

но всех лишался.

Учители мои ко мне 

прилежны суть,

Отцовски денежки 

рачительно сосут:

А мне не лезут в ум языки 

и науки,

Я умирал почти с тоски, 

досады, скуки.

Охота лишь моя 

к Истории была,

И мне учителя тоя судьба 

дала,

Умом и летами и знанием 

почтенна

И в редких повестях на свете 

совершенна.

Расказывал он мне, 

что устрицы растут

На тех же деревах, где птицы

гнезды вьют;

Медведи в Индии по воздуху

летают,

И с пушек на мышей 

во Франции стреляют.

Как голос соловья в Кафе 

воловый рык,

Барсук в Голландии подобно

слон велик.

С орла величиной 

в Америке суть мухи;

В Италии живут моря 

от жару сухи;

В Тобольске виноград 

во множестве растет,

И не известен есть в Сибире

снег и лед.

Во Швеции зимой цветут

тюльпаны, розы,

И Кипарисныя родятся 

в Коле лозы;

С арбуз величиной ростет 

в Крыму горох;

У Турских лошадей на лбу 

по паре рог.

В Китае носят все 

Французские кафтаны,

И с хреном в Грецию 

там ходят караваны.

По Волге водяной 

в Швейцарию есть путь,

И с Енисеем Нил и Волхов

смежны суть.

Столичный город есть всей

Англии Варшава;

Овечка хитрый зверь, 

лисица не лукава,

И ястреба всегда сильняе 

воробей:

В чем точно уверял меня 

учитель сей.

Я от него всему довольно 

научился,

Родитель мой о том сердечно

веселился;

И рада вся была сему моя 

родня,

Всесветным умником 

щитали все меня.

Чухонски Маймисты, 

Мазуры и Корелы

Похвальны мне стихи 

и сладки песни пели.

Соседи остроту сию 

узнав мою,

Охотно взять меня хотят 

в семью свою.

Не заперты нигде соседние 

мне двери,

Мне ради матери, отцы, 

сыны и дщери;

Отменной мне прием, 

везде отменна честь,

И всякой гражданин желает

быть мой тесть.

Но я все прозьбы их и дщерей

презираю,

И в жизни ни на ком 

жениться не желаю,

Доколь подобной мне невесты

не найду,

Которой во весь свет искать

теперь иду.

Известны странствия 

прямыя мне дороги

Чрез знания наук, 

как выше значит, многи.

Пойду отсель в Китай, 

оттуды прямо в Вену,

Из Вены в Индию, оттоль 

на Рейн и Сену,

Оттуды в Вавилон, 

и прямо через Клин,

Чрез Киев, Амстердам, 

Камчатку и Турин

Достигну до Бендер, 

оттуды до Митавы 

И в Аравийские поворочу 

дубравы.

В Американскую потом 

пойду страну,

Оттуда заверну к Сатурну 

и в Луну,

Которая оттоль, я слышал,

очень близко

И небо прилегло к земле там

очень низко.

Все портомои там, 

мыв платье у реки,

Для стражи в облака кладут

свои вальки;

И вместо уголья снимают

звезды с неба,

Когда огонь иметь случится

им потреба.

Я не с пустой туда поеду 

головой,

Но много редкостей я вывезу 

с собой.

Парижцов удивлю 

я новостьми всех сими

Не меньше, как они пленяют

нас своими:

Что снегу нет у них, 

но что всегда весна,

Что в масляных у них заводах

сатана

Из коноплей и льна бьет 

масло деревянно,

Бледнеюще лицо он делает 

румяно,

И тело белое Арапам он дает,

В крапиву превратить 

лилеин может цвет;

И репу и морковь он 

пременит в капусту,

А воду сделает подобно 

глине густу.

Что выдумник он есть 

на свете новых мод,

Которым подражать 

старается народ

Не только их один; 

но в самом Цареграде

Перенимают вкус их в пище 

и в наряде

И скоро, говорят, их доведут

умы,

Что шляпой заменят 

Турецкие чалмы;

На место чекменя и долгого

кафтана,

В камзол, сюртук, шинель 

оденут те Султана,

На место туфлей он обует

башмаки,

Не мешты кожаны наденет,

но чулки,

Напудрит голову, 

и бороду обреет,

Наставить коль его 

Парижец порадеет.

Я сими редкостьми 

в Париже загремлю,

И теми всех мущин 

и женщин удивлю.

Французы предо мной 

развесят так же уши,

Пленяли как они у нас сердца 

и души.

Что все подробнее я после 

отпишу,

Благополучно коль вояж 

                       сей совершу.