Озорной пиит

Вот он, веселый грешник Иван Барков. Гравюра Константина Афанасьева. Середина XIX века

Предуведомление

Автор, блюдя закон о запрете употребления ненормативной лексики (так называемый закон о мате) и не желая подвести редакцию под монастырь (санкции Роскомнадзора), обещает не цитировать Баркова и не употреблять всем известные четыре слова, начинающихся на «х», «п», «е», «б», а также производные от них слова и выражения. Сделать это нелегко – теряется вкус его охальной поэзии. Но,  перефразируя героя известного фильма – я попробую.

От князя до смерда

Мат – то бишь обсценная (позволю себе пошутить) бесценная лексика – вторгся в Киевскую Русь в приснопамятные времена, никто не знает, когда точно, но одни ученые-лингвисты скажут, что его занесли к нам полчища татаро-монголов, другие – мат русским никто не навязывал, потому что древние летописи свидетельствуют: сквернословие было распространено на Руси задолго до раскосого ига, ну а любители-непрофессионалы, сторонники теории, что все плохое у нас от тлетворного Запада (как иронизировал поэт еще в прошлом веке: «На нас, как ядовитый чад,/ Европа насылает ересь…»), будут неистово рвать на себе рубаху и доказывать, что именно он виноват в том, что и по сей день народ ругается трехэтажным.

Слов было не так уж и много – раз-два и обчелся, но какой экспрессией они были заряжены, сколько предметов ими можно было обозначить, какие противоречивые чувства выразить и сколько разных смыслов вложить.

Если от тюрков, половцев и прочих печенегов отбились, то от мата – нет. И так или иначе все княжества от Новгорода до Чернигова оказались в сетях мата, во всех русских землях матерились все – от смерда до князя, от холопа до боярина. Сквернословие не поощрялось, но и не пресекалось властью. Ибо сами князья в сердцах (и без оного) матерились на чем свет стоит. Как и подвластные им меря, кривичи и прочая чудь. И даже призванные варяги. Только когда князь Владимир крестил Русь, началась борьба с матерщиной, потому что с крещением пришла борьба за нравственность (разумеется, в понятиях X века): распространение мата в народе угрожало его же морали – матюкаться стали не только мужики, но и бабы, и дети.

Церкви ничего не оставалось делать, как объявить сквернословию бескомпромиссную войну, поскольку укоренилась морально-религиозная норма – сквернословие не просто грех, а грех тягчайший. Но она войну проиграла, так неискорененный мат и дотянулся до XVIII столетия, в котором жил и творил наш герой и в котором выражались не хуже предков – и по поводу, и без повода, так же крепко и метко, что по пьяни, что в трезвом уме.

Мы не знаем, когда известные всем слова (и производные от них) начали употребляться литераторами, знаем – почему. Так или иначе, самым известным литератором, решившим употреблять оные (и весьма складно, и потому успешно) в своих стихах, стал Иван Барков. Чем и обессмертил свое имя.

Но Роскомнадзор XVIII века – Правительствующий сенат (то бишь цензура), как и Роскомнадзор-XXI, интересы государства блюл и стоял на страже. И в письменные сочинения бранную лексику не пускал. И потому стихи Баркова, как то: оды (из удобопроизносимых названий – «Бахусу», «Приапу» или «Кулашному бойцу»), «елегии» («Феклиста», «Выговор от любовницы к любовнику» или «На отъезд в деревню Ванюшки Данилова»), различные басни и притчи («Подъяческая жена и поп», «Коза и бес» или «Госпожа и парикмахер») – к печати допущены не были и распространялись в списках. Как и многочисленные «епиграммы», «портреты», «епитафии» и даже сонеты и «загатки», на которые он был мастак и которые сочинял в превеликом множестве.

«Не знаешь, Иван, цены себе…»

Сын дьячка, известный своими «срамными» стихами, служил у Ломоносова штатным писцом: дважды переписал его «Российскую грамматику», снял для него копию с Радзивилловского списка Никоновой летописи, выполнял и другие поручения. Ломоносов первый заметил способности Баркова в латыни и в письме в Академию наук просил зачислить воспитанника Невской семинарии в Академический университет. И поначалу к нему благоволил, хотел сделать из семинариста ученого по исторической части (ученик по желанию учителя в 1759–1760 годах подготовил к изданию текст Несторовой летописи, а в 1762-м составил «Краткую российскую историю») и нередко говорил ему: «Не знаешь, Иван, цены себе, поверь, не знаешь!»

Но не только научные штудии сближали учителя и ученика – Ломоносов тяготел к питию, Барков тоже не брезговал. Сумароков называл обоих известными академическими пьяницами. Тем не менее ни тому, ни другому заниматься наукой чрезмерные возлияния не мешали. Профессор изучал химию, физику, астрономию, географию, заложил основы современного русского языка, помощник же исправно переписывал его бумаги, корпел над историческими рукописями и даже перевел с латинского «Сокращения универсальной истории» Гольберга (СПб., 1766). Но дальше дело не пошло, и из затеи Ломоносова ничего не вышло. Потому как к скучной ученой жизни Иван Семенов сын был не предрасположен.

Первому было суждено дослужиться до всех известных и почетных академических званий, второму ученые занятия оставить и остаться в истории на науки, а литературы.

«…Никакого пропитания не имею»

Интересовавшийся сатирами Горация, баснями Федра и поэмами Катона, Барков поклонялся не Лейбницу или Эйлеру, а Вакху и Венере. Про Вакха напомню, что он же Дионис, он же Бахус и у древних греков почитался как бог виноделия и религиозного экстаза (отсюда, кстати, вакханалии, мистические празднества, всегда заканчивавшиеся оргиями). Ну а про Венеру вы сами все знаете.

В силу этого поклонения переписчик трудов своего учителя со студенческих лет пристрастие питал к девкам и водке. С девок не слезал, из кабаков не вылезал, был непутев, то бишь распутен, а в питии буен – ругался, размахивал кулаками и лез в драки. За что и наказывался. Секли розгами, били батогами – за пьянство и «грубые выходки». Розги веселый нрав не сломили, батоги мозги не вышибли – он не только изрядно разумел по латыни, но был силен и в «пиитеке», то есть, как говорит нам всеведущий Даль, в «науке стихотворства, искусстве и знанье писать стихи». И добавляет: пиит – поэт, стихотворец.

За участие в попойках и дерзости университетскому начальству наш пиит был из университета исключен и переведен в наборщики Академической типографии. Академия была на расходы скупа, своему наборщику платила мало, и поскольку Барков помногу кутил и много денег на публичных женщин тратил, то этих самых денег не хватало на самое необходимое. Что заставляло его отвлекаться от возлияний и хождений по домам терпимости и обращаться в alma mater с прошениями о вспомоществовании: «Не токмо самых нужнейших вещей, как то рубах и штанов и обуви, в чем при деле моем можно было мне находиться, но и совсем никакого пропитания не имею».

На одно из таких прошений из канцелярии ему ответили на принятом тогда канцелярском языке, который перевожу на современный русский: пить, драться и дерзить начальству бросишь, без прибавки к жалованью не оставим. И посоветовали сочинить оду на день рождения Петра III. Он сочинил, чем и поправил свое незавидное материальное положение – по просьбе не оставлявшего его своими заботами Ломоносова был определен в переводчики академии. И с места в карьер начал переводить – не только Горация и Эзопа, но и речи самого Марка Аврелия. Но, видимо, против судьбы не пойдешь – через некоторое время вновь пустился во все тяжкие, ибо подверженный любовным страстям и приверженный бахусным привычкам характер свой обуздать был не в силах.

Академия терпела непутевого переводчика, пока не умер его покровитель. И в 1766 году от постоянно доставлявшего хлопоты и беспокойства Баркова избавилась окончательно.

Поэт по извечной русской привычке избывать все горести и печали одним и тем же способом ушел в запой, а выйдя, обнаружил себя в полной нищете без средств к существованию.

Но перо из рук не выпустил.

До самой смерти.

С девок он не слезал и обожал Венеру и Бахуса. Карло Сарачени. Марс и Венера. 1600. Музей Тиссен-Борнемиса, Мадрид

Сочинять Барков начал в молодые годы. Так, известный деятель Российской академии наук Якоб Штелин замечает, что в начале 1750-х годов стали ходить по Москве «различные остроумные и колкие сатиры, написанные прекрасными стихами, на глупости новейших русских поэтов под вымышленными именами». Когда пиит угодил в сети мата и стал сочинять непристойные, или (назовем это так) «приапические», стихи, сказать трудно. Но очевидно, в те же самые годы. Просветитель, журналист и издатель Иван Новиков в своем «Опыте исторического словаря о российских писателях» говорит, что кроме сатирических произведений и переводов с латинского «Барков писал и множество целых и мелких стихотворений в честь Вакха и Афродиты, к чему веселый его нрав и беспечность много способствовали», и что «слог его чист и приятен, а стихотворные и прозаические сатирические сочинения весьма много похваляются за остроту».

Разумеется, печатались (извините за тавтологию) печатные стихи (в основном переводы), отвечавшие требованиям цензуры. Барков шел вслед за Ломоносовым и Сумароковым и, виртуозно владея приемами «пиитики», мало чем и в чем уступал прославленным стихотворцам. Так бы он и остался в этом ряду – и только, если бы от переводов не обратился к сочинению стихов, относящихся (по Бахтину) к низу человеческой культуры. В которых известные части человеческого тела назывались так, как они назывались, и описывались действия, им присущие в силу природного предназначения. То есть в этом смысле Барков был не классицистом и уж тем более не сентименталистом, а самым настоящим реалистом. И не торжественные оды составили ему славу, а те, что получили название «срамных» и непристойных. В которых ему, по крайней мере в XVIII веке, равных не было. Ну кто бы из стихотворцев мог дерзко и по-панибратски обратиться к Аполлону, сыну грозного Зевса и титаниды Лето, богу света и покровителю искусств, употребляя известные нецензурные слова.

А Иван Барков мог.

Как мог написать и «Похвальные стансы» самому себе – теми же самыми словами.

«Девичья игрушка» 

и «Пров Фомич»

Слава его, несмотря на то что проходил он по разряду непечатных поэтов, была столь велика, что, как пишет «Энциклопедический словарь Ф. Брокгауза и И. Ефрона» (1891), «создался особый термин «барковщина» и Баркову сплошь да рядом приписываются вещи, которые совсем ему не принадлежат» (ср.: Пушкин – Вяземскому: «Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова»; 1826). Одновременно некоторыми исследователями использовался термин «барковиана».

Русский язык, как говорил классик, велик и могуч, именно поэтому на нем можно выразить все что угодно. Одни только суффиксы могут изменить смысл слова. Потому что, согласитесь, в барковщине наш слух улавливает нечто предосудительное и уничижительное – вспомните пресловутое «достоевщина». Так что отдаю предпочтение барковиане.

Разные ученые-филологи этот термин понимают и толкуют по-разному. Что вполне естественно. Но при всех расхождениях общий взгляд таков: под барковианой в наше время принято понимать собрания, скажем так, непристойных стихотворений под одним и тем же названием «Девичья игрушка» – свод всех известных сочинений Баркова, а также и сочинений его современников, пошедших по его пути. Коих оказалось не так уж и мало (Дмитриев-Мамонов, один из замечательных типов своего времени; Елагин, историк, поэт и масон; Олсуфьев, получивший известность более как филолог, нежели генерал; Чулков, историк, писатель и издатель, и др.). Что вполне естественно. В литературе всегда есть первооткрыватели и последователи. Иногда весьма и весьма талантливые.

Но вслед за барковианой появилась и так называемая псевдобарковиана, в которой, конечно же, выделяются (по складу, ладу, юмору и иронии) поэмы «Лука Мудищев» и «Пров Фомич», написанные безвестными сочинителями предположительно во второй половине XIX столетия. Первая впервые увидела свет в Париже только в 1969 году. Вторая – в Лондоне в 1981-м. Обе в свое время пересекли дырявые границы родины и стали расходиться по городам и весям в многочисленных списках (помните у Галича: «Эрика» берет четыре копии»).

За рубежом издавались и другие сочинения в этом жанре, но они не выдерживают никакого сравнения с «Лукой» и «Провом» и носят откровенно любительский, а не литературный (пусть и с некоторыми издержками) характер.

«Жил грешно 

и умер смешно»

Всем известно, чем заканчивается жизнь.

Никому не известно – как, когда и где.

Озорному пииту (во всех смыслах) и грешнику (что в жизни, что в поэзии) Ивану Баркову приписывают такую автоэпитафию, будто бы сочиненную им незадолго перед уходом из этого греховного и потешного мира: «Жил грешно и умер смешно».

Даже если бы он ее не писал, то она вполне в его духе – все членораздельно, выразительно, но главное – верно.

Где и как умер Барков – история умалчивает.

На «когда» отвечает – в 1768-м.

Поскольку в метрических книгах сведения отсутствуют, а личность поэта еще при жизни обросла вымыслами и домыслами, немудрено, что и смерть его окуталась мифами и легендами.

Известны три версии ухода Баркова: по одной из них – ему надоело нищенское существование, и он покончил с собой, повесившись в камине, по другой – будучи пьян (после увольнения запил еще горше), утонул в нужнике, а по третьей – умер под хмельком в объятиях юницы.

Не знаю, как вам, но мне больше всего нравится последняя. Как последний жест, рифмующийся с его «поэзией и правдой».

Твою запятую, нет ничего лучше, чем закончить свой земной путь во хмелю, примирившись с неизбежным в девичьих объятиях.

Насладившись в последний раз одними из самых приятных благ, даруемых жизнью.

P.S. Для любителей изящной словесности.

В 1836 году Пушкин говорил Павлу Вяземскому: «Барков – это одно из знаменитейших лиц в русской литературе… Первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будет полное собрание стихотворений Баркова».

Полное собрание стихотворений поэта без троеточий и прочих стыдливых эвфемизмов вышло (до известного закона) в издательстве «Академический проект» (Новая библиотека поэта) в Санкт-Петербурге в 2005 году.

Веселого вам чтения, господа!