Классики и страх смерти

Чем меньше иллюзий, тем страшнее умирать... Питер Брейгель Старший. Триумф Смерти (деталь). 1562. Музей Прадо, Мадрид

 «Ну, хорошо, будет у тебя 6000 десятин… 300 голов лошадей… Ну, будешь ты славнее Гоголя, Пушкина… всех писателей в мире, – ну и что ж?.. Что же потом?» Именно с этой дилеммой столкнулся Лев Николаевич Толстой. Жил-жил человек, писал роман, покупал землю, стал знаменитым писателем, и вдруг однажды ночью – острое ощущение близости, явности смерти. Биографами событие поименовано по месту происшествия – «арзамасский ужас». Льву Николаевичу было тогда 40 лет, и случившееся кардинально его перепахало и многое перестроило в его духовной жизни.

Спасибо Толстому, он описал все честно и ярко. Его, видимо, самого удивил этот страх. Он успешный здоровый человек, участник боевых действий, а оказалось, что у него нет защиты.

Но что же религия, учение о бессмертии души? Почему они не помогли Толстому? Да и вообще, неужто раньше он никогда не задумывался о смерти? Почему впервые – настолько остро? Этот вопрос – «что же потом?» – обычно глубоко спрятан в нашем подсознании, чтобы жить не мешал. Но иногда он выплывает на поверхность. Выплывает, и становится очень страшно. Каждому. Писатель, слишком тонко чувствующий события своей внутренней жизни, умеет их потом переработать, и мы потом читаем, как Левин в «Анне Карениной» переживает «ужас перед неразгаданностью тайны смерти».

А Лев Николаевич после той ночи задумается об учении церкви и построит свою религиозную систему, а бессмертие души назовет сказкой для детей.

Пушкин тоже спрашивал прямо про жизнь: «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана…» Поэту ответил сам митрополит Филарет. Но как! На вопрос «зачем дана?» – то есть в чем смысл жизни или какой цели я могу эту жизнь посвятить, он получает ответ на другой вопрос: «кем дана?» – «от Бога нам дана». Не помог святейший смущенному душой поэту.

Лермонтов почти повторяет заключительную строку приведенного стихотворения Пушкина: «…жизнь уж нас томит, как долгий путь без цели…» Тоже сетования не крепкого в вере человека.

Как бы то ни было, можно признать, что уже в XIX веке не для всех убедительно учение церкви. Но это всё дворяне, тот класс, который никогда не принимал близко к сердцу религию слабых и униженных. Судя по их поступкам в жизни (одни дуэли чего стоят), большинству близка была позиция Вольтера: «Бога нет. Но не говорите об этом моим слугам».

Время шло, работали великие умы – Дарвин, Менделеев, Эйнштейн, – и многие чудеса исчезли, а другие стали называться научными проблемами. С развитием медицины и социальной поддержки ушел из повседневной жизни лозунг «Христос терпел и нам велел», сменился на «наслаждайся, все проходит». Болезни и страдания отступили. В результате обычные люди стали пополнять ряды неверующих. И вместе с верой они теряют ее ответы на важнейшие вопросы о смысле жизни, о роли случая…

Однако проблема в том, что верующим по своей воле стать нельзя. В Евангелии от Иоанна сказано: «Каждого научит Господь». Верующий имеет удостоверяющий опыт существования Бога, «когда он чувствует, что его души коснулось то, что называется благодатью Божьей. А кто этого никогда не испытывал, тот вообще не может считаться верующим, хотя бы он признавал все освященные церковью авторитеты» (Семен Франк, «С нами Бог»). И понятно, что логически убедить нельзя, иначе бы давно на всей земле не осталось бы ни одного верующего.

Сотни лет в религии создавались специальные инструменты для ума и язык милосердия: как думать об ужасе – возможной «несправедливой» случайности с родными тебе людьми, что нужно сказать умирающему, как утешать безнадежно больного, о чем говорить с человеком, потерявшим близкого… Инструменты, работающие и сейчас. Для верующих.

Достоевский даже предупреждает: «Самоубийство, при потере идеи о бессмертии, становится совершенною и неизбежною даже необходимостью для всякого человечка, чуть-чуть поднявшегося в своем развитии над скотами». А что же неверующие, что делать тем, чьей души не коснулась благодать? Вот Камю жалуется на бессмысленность жизни и потому ее абсурдность. В «Мифе о Сизифе» он называет главным вопросом философии следующее: стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить? (Интересно, сказал бы он то же самое, если бы выступал перед совсем не жившими?)

А ведь самоубийства – это только видимая часть проблемы. За каждым самоубийцей сотни живущих в депрессии. Писатель, вперед смотрящий, увидел льдину, а наше дело понять реальную опасность айсберга.

Александр Блок поставил такой диагноз XIX веку: «с тобой пришли чуме на смену нейрастения, скука, сплин…» Конечно, он говорит про «видимый над поверхностью» обеспеченный класс, в котором мы знаем скучающих героев Пушкина, Лермонтова, Толстого, Чехова. Но главное в этой блоковской строке другое – мысль о смене угроз с внешних на «антропогенные». Мы их видим и в наркомании – этом современном уходе из живой жизни, и в бунтах против сыто-серого существования. Эти проблемы не решить «повышением благосостояния населения и улучшением медицинского обслуживания».

Раньше душевную превентивную терапию давала религия. А теперь, возможно, впервые в истории человека мы пришли к тому, что в обществе существует столь большое количество людей вне религии. В истории человека переходные периоды бывали, но общества без религии не известны.

Веру не вернуть. Но что ее заменит?

Король умер, да здравствует король!

Ницше объявил смерть Бога и провозгласил скорый приход сверхчеловека. Это он слишком буквально понял теорию Дарвина.

Сверхчеловека не будет. Человек может даже начать в некотором смысле деградировать, ведь адаптация – это теперь функция целого общества, а не человека.

Объединение и специализация (разделение функций) – это общий алгоритм развития. Самовоспроизводящиеся молекулы соединились в клетки, клетки – в организмы, организмы – в сообщество.

Клетка, организм, общество подобны реке – то, из чего они состоят, «протекает» через них за время много меньшее, чем длится их жизнь. Клетка в нашем организме живет лишь несколько недель.

На каждом таком шаге предыдущий объект становился строительным материалом нового, скорость изменений которого может быть много выше.

Россия, например, за последние два-три столетия из сообщества аграриев, общежития слабо связанных аграрных семей, способных на самостоятельное выживание, превратилась в социальный организм, состоящий из полностью жизненно зависимых друг от друга особей.

А можно ли говорить о новом образовании как о существе, объекте?

В каком смысле существует общество?

Гомеровская «Илиада» и дерево в лесу имеют разную степень реальности. Дерево останется, если вдруг все люди вымрут, а текст существует только вместе с умеющими понимать его.

Но для определенной задачи дерево без всего леса тоже не существует как объект. А для другой нужно рассматривать лес вместе с почвой и всеми его обитателями. В общем, все зависит от задачи, которую мы ставим. Без нее есть только один объект – единая природа. Целиком.

Для биолога организмом является рой, а не пчела.

Время их жизни отличается в десятки раз, и потомство есть именно у роя. Пчелы при этом могут обижаться и считать, что «общество для них, а не они для общества». Так и мы постепенно поймем, кто для кого. Еще недавно мы не хотели признать родственниками животных. До этого с трудом приняли мысль, что Земля не центр мироздания. Так и с обществом: пока нам трудно признать, что именно оно – оно, а не мы – главный субъект развития биосферы.

Вообще иногда полезно считать субъектом необычные вещи. Древние лидеры, может быть, верили в богов не больше, чем современные, но независимость и своеволие военного конфликта понимали. Вот царь Приам подбадривает Елену, считающую свою красоту причиной бед Трои:

«Ты предо мною невинна; единые боги виновны:

Боги с плачевной войной на меня устремили ахеян!»

В недавней истории гонку вооружений притормозили лишь тогда, когда соперники объявили главной опасностью не друг друга (СССР и США), а саму эту гонку. И вместе стали бороться против нее.

Значит, постепенно приходит понимание, что достаточно создать объект/субъект – напряженность отношений, – а дальше этот объект принудит людей действовать по своей воле. И те назовут себя исполнителями «воли божьей» или заложниками ситуации. Или скажут потом: «А что я мог сделать? Время такое было».

Общество развивается быстро, и то, каким характером оно будет обладать, зависит уже от современников, от современной литературы и искусства. Взять тот же страх смерти. В системе ценностей, где жизнь – самое ценное, он превращается для многих в огромную проблему, в вечный триггер.

...А зря. В раю все голые и красивые. Бартоломе Бермехо. Иисус, ведущий патриархов в рай. 1480. Институт испанского искусства Амалье, Барселона

Или случай. Зависимость от него устрашающа и оскорбительна. Но не для тех, кто с культурой впитал понимание того, что сама жизнь – плод игры случайностей, что природа вся из них состоит. Что наша жизнь – часть жизни общества. А оно в миллионы раз более устойчиво, оно – хранитель языка и культуры, благодаря которым мы и можем считать себя людьми.

Мы все так или иначе знаем это. Даже ярый индивидуалист фактически признает себя частью общества и служит ему, когда совершает нерациональные благородные поступки. Героизм, стремление к славе, служение науке, филантропия, беспокойство об образовании внуков, охота за лайками в соцсетях… это всё разные проявления одного свойства – стремления быть частью общества.

Развитие христианской церкви – это история усилий выдающихся философов, писателей, история проб и ошибок, разворачивающаяся на протяжении двух тысяч лет. Сейчас такого времени нет, современные средства информации создают «компьютер параллельных вычислений», и развитие идей происходит в десятки, если не в сотни раз быстрее.

Так что общество уже обладает качествами, близкими к «божественным». Оно приближается к всеведению. Информация о каждом из нас накапливается в его недрах. Все, что нам нужно, мы спрашиваем в Сети. Близко время, когда можно будет вызывать на дом собеседника по вкусу. Представьте, что об Аристотеле накоплено столько же, сколько о современных и будущих людях, – его интерактивная модель будет в общем доступе (как ныне книги).

Общество – вседержитель. Мы все от него зависим и не способны выжить без него. Как жители небоскреба без электричества. Яркий пример обобществления витальных функций организма – медицина от прививок до лекарств, произведенных в недрах Общества.

Оно создатель всего, чем мы живем. В нем душа найдет «бессмертие». Информация о нас будет храниться в его Памяти, и по нашему цифровому следу можно будет восстановить все о нашей жизни и даже создать действующую модель каждого. Это близко к философии общего дела русского философа Николая Федорова, который предрекал объединение наций и сословий, искусства и науки для преодоления смерти.

Общество отвечает за чудеса – чудесен телефон, атомная электростанция, самолет – все, что не естественно и действие чего я не могу объяснить… Но я не пугаюсь, потому что знаю, что в обществе есть и такие люди, которые знают про телефоны…

Общество стало непознаваемым. Сложность его превысила пределы понимания одного человека. Теперь не существует человека, который понимал бы всю математику, знал бы весь налоговый кодекс, понимал бы во всех деталях самолет или компьютер. Каждый знает свой маленький кусочек, а общество все суммирует.

Итак, мы порождены обществом, живем в нем и критически зависим от него. А оно дает нам возможность проявлять свои специфические интеллектуальные свойства – быть индивидом на духовном уровне, и сохранит память о нас после физической смерти.

Но сможет ли общество отвечать на те же запросы человека, что и религия?

Маргарита говорила Фаусту:

«Скажи ты мне прямей:

Как дело обстоит с религией твоей?»

Так вот, что общего в религиозных системах древнего охотника, буддиста, современного протестанта, православного русского, японца?.. Мифы, этические нормы, ритуалы, ответы на больные вопросы – случай, жизнь–смерть… Все это работало кроме всего как способ различения «свой–чужой».

Религия – это единые правила, ритуалы, мифы. Ответы на очевидные, но важные для жизни, больные вопросы: куда ушел умерший, как с помощью магии (ее остатками – суеверием мы пользуемся до сих пор) или молитвами хотя бы частично управлять удачей, болезнями, погодой. Все это работает связующе, создает механизм-общину, чтобы жить вместе, охотиться, работать.

Менее явная, но важная функция религии, для которой мифы и ритуалы служат инструментом, – удовлетворять потребность в сакральном. Сакральное – категория, означающая свойство исключительной значимости и ценности объекта, требующего поэтому благоговейного отношения.

Запрос человека на сакральное – это проявление чувственного понимания бесконечной сложности мира, непостижимости его в полной мере рациональным способом – один из источников так называемого религиозного чувства.

В религии сакральное содержит мистическую компоненту. Но нечто подобное сакральности работает не только в религии. Такие «бессмысленные» ритуалы есть почти в любом устоявшемся коллективе, от спортивной команды до отряда космонавтов – везде, где люди желают удачи и понимают, что она зависит от суммы тысяч мельчайших фактов, которые не всегда можно осознанно контролировать.

Ритуальный танец древних охотников работал как «синхронизатор» неосознанного в умах участников. Совершая сакральный ритуал, люди уверяют в близости друг другу, общности на невербальном, дологическом уровне. Сообща совершают нечто, имеющее значение в неком «другом», непрактическом и необыденном смысле. Для дворянина сакральной является честь рода, память о предках. Древний человек, член общности охотников считал таковым род, тотем, вождя, олицетворяющего род. Возможно, людям, свободным от веры во Всемогущего и все контролирующего Вседержителя, наиболее близок будет культ Общества – возрожденный вариант сакрального в понимании дворян и древних людей. Возможно, мы видим рождение этой новой немистической сакральности в ритуале шествия «Бессмертный полк», в котором сошлись почитание памяти предков и День спасения нации.

Назовут ли это в будущем религией или как-то иначе, не имеет большого значения. Ведь в первичном смысле слова religia – нечто объединяющее (religare – объединять). Фауст, кстати, дал Маргарите такой ответ:

«И если ощутишь ты в чувстве том глубоком

Блаженство, – о! тогда его ты назови

Как хочешь: пламенем любви,

Душою, счастьем, жизнью, богом,

Для этого названья нет:

Все – чувство. Имя – звук и дым...»

Он понимает веру значительно глубже своей подруги и пытается ей помочь. Выполняет святую обязанность образованных людей…

Но вернемся к нашим классикам. Как они справлялись со страхом смерти? Пушкин, один из создателей нации, ответил на главные онтологические вопросы (зачем нам дана жизнь и зачем ее отберут?) своим творчеством: «Нет, весь я не умру...» Повторил эту мысль за язычником Горацием и Державиным, настолько она ему представилась важной – «душа в заветной лире мой прах переживет». А свои стихи про «дар напрасный...» он назовет потом пессимистическими куплетами. Мимолетное настроение, облеченное в прекрасную форму.

Пессимизм Камю более устойчив: жизнь абсурдна потому, что в ней нет смысла. Но стоп! Допустим, Камю не нашел смысла, но разве то, что мы о чем-то не знаем, означает, что этого нет? Дарвин не знал генетики, а мы не знаем природы темной материи. В отличие от замкнутой и конечной Библии, которая содержит все ответы на все вопросы и не приемлет сомнений и критики, наука поставляет новые открытия. То, что всякое незнание временно – часть веры неверующих.

Главный вопрос Льва Толстого: «Что потом?» Потом у вас, Лев Николаевич, всемирная слава и звание одного из самых влиятельных мыслителей. Бессмертие души, отпечатавшейся в памяти бессмертного человечества. Ваш вклад в культурный код Общества громаден и во многом определен вами. Вы существенная часть бессмертного Общества. И удивительна не тайна смерти, а чудо жизни на нашей маленькой Земле, вертящейся в громадном мертвом пространстве.

В конце жизни, через сорок лет после «той ночи», Толстой привел ясную формулу, пригодную и для нового евангелия неверующих: «Нет, этот мир не шутка, не юдоль испытаний только и перехода в мир лучший, вечный, а это один из вечных миров, который прекрасен, радостен и который мы не только можем, но должны сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для всех, которые после нас будут жить в нем». Да, верить можно в то, что человечество молодо и о смысле его жизни говорить просто рано.