Ночной сторож

Юрий Кувалдин и Владимир Купченко на башне Дома Волошина в Коктебеле (1972 год). Фото Анны Ильницкой

По дороге в Старый Крым открывается такая же степь, каковая нарисована у Антона Чехова. Писатели и художники с чувством прекрасного не могут не сойти от «Степи» с ума. Степь трещит и скрипит тишиной. Попадается дерево, похожее на дуб. Садимся я с Купченко в его тени. Откупориваем свои фляжки с еще прохладным молодым кислым вином, закусываем брынзой. Дерево оказывается грецким орехом. Еще в толстой зеленой оболочке орехи, но уже можно есть. Потом приходим в Старый Крым. Кладбище Александра Грина. Музей в мазанке его же. Но Александр Грин из другой весовой категории, его легко подавляет «Степь», перекрывает Антон Чехов. Невозможно выбиться из-под неоглядного покрывала «Степи».

Как художники набивают руку на копировании старых мастеров, так я в юности от руки переписывал произведения запрещенных авторов. А все хорошие авторы в СССР были запрещены. Так я переписывал на сложенных пополам листах писчей бумаги мелким убористым почерком (получалось сразу четыре страницы, ибо писал с двух сторон каждой половинки) сочинения Макса Волошина, сидя в архивах и в библиотеках вместе с лучшим исследователем творчества и жизни Волошина Володей Купченко. Он был одержим Волошиным. Он был его фанатиком. Но я не об этом. Переписывая изумительные вещи, я сам ставил себе руку, запоминая конструкции и обороты текста. Чтение великих авторов с выписками из них – вот истинная мастерская писателя.

Возникает из пены морской Александр Мень с крестом на груди, на писательском пляже под навесом ведем беседы о ритмике прозы, чтобы не поддаться искушению декламировать стихи.

Волошин накрывает всех и вся.

После окончания журфака Володя Купченко пришел пешком в Коктебель – мы называли Коктебель Коктебелем, а не Планерским, или, как говорила Маруся, Мария Степановна Заболоцкая-Волошина, жена Волошина: ПланЁрское – через всю страну из Свердловска, конечно, я утрирую, он на поезде доехал до Ленинграда, а уж оттуда на самом деле пешком до Коктебеля. Володя по моему настоянию описал это все в повести «Путешествие». Володя продержался на должности первого директора, в общем-то, немного, ибо нажил среди советских писателей и поэтов множество врагов, потому что не пускал их в Дом, который считал местом для антисоветской литературы, то есть для настоящих писателей.

Вижу Кара-Даг, тихий шелест коктебельского моря, дом Макса, оплетенные бутыли с молодым вином, белобрысого Володю Купченко, идущего босиком по писательскому парку на ночное дежурство. А утром после краткого сна именно он, Владимир Петрович Купченко, садится за составление «Хронологической канвы жизни и творчества М.А. Волошина»... Мир делится на физику и текст. Физика смертна, текст бессмертен. Оттуда идет понимание жизни как текста, как Слова. Макс сидел на втором этаже в своем кабинете среди книг, акварелей и татарской посуды и писал, поглядывая на море. А веселящиеся гости пропали из жизни бесследно, кроме пишущих.

Тихо шелестит за калиткой море. В тени кипарисов и туи за большим дощатым столом идет свободная беседа за чашкой зеленого чая. Сочетание собравшихся бывало таким: Мария Степановна Волошина, Александр Мень, Владимир Лакшин, конечно, я с ночным сторожем, специалист по Достоевскому Тамара Орнатская, Фазиль Искандер, литературовед из Загорска Александр Горловский, у которого в литстудии там занимался стихами заводской инженер и будущий писатель Сергей Михайлин-Плавский, Владимир Тендряков, Кирилл Ковальджи... и знаменитый авиаконструктор Олег Константинович Антонов. Коктебель – не только культовое место русской поэзии, но и родина русского планеризма.

Обладая огромными связями в верхних эшелонах коммунистической власти, Олег Константинович Антонов использовал их на благо антисоветской литературы. С его помощью и при непосредственном участии, несмотря на всяческие препоны, мы торжественно отметили 100-летие антисоветского поэта Максимилиана Волошина.

Коктебель в переводе с тюркского – «край голубых вершин». Юрий Нагибин назвал это место «Синегория»… «Накануне штормило, волны шипя переползали пляж до белых стен Приморского санатория. Сейчас море стихло, ушло в свои пределы, обнажив широкую шоколадную с синим отливом полосу песка, отделенную от берега валиком гальки. Этот песок, влажный и такой твердый, что на нем не отпечатывался след, был усеян сахарными голышами, зелено-голубыми камнями, гладкими, округлыми стеклышками, похожими на обсосанные леденцы, мертвыми крабами, гнилыми водорослями, издававшими едкий йодистый запах… Чертов палец, затянутый облаками, долго не показывался, затем в недосягаемой выси прочернела его вершина, скрылась, на миг обнажился во весь рост его ствол и вмиг истаял в клубящемся воздухе. Странно, ветер рвал к морю, а легкие, как пар изо рта, облака тянули с моря. Они скользили по самой земле, накрывали нас влажной дымкой и вдруг исчезали, оседая росой на склонах».

По разным вещам Нагибина разбросаны так или иначе впечатления от Коктебельской бухты, от Кара-Дага, от Чертова Пальца – огромного широкого столба на вершине этого потухшего вулкана, куда и я не раз восходил с Купченко.

Писатель, не побывавший хотя бы раз в Коктебеле, не вполне писатель. Сюда устремлялись Осип Мандельштам и Михаил Булгаков, Михаил Пришвин и Марина Цветаева, Александр Мень и Аркадий Штейнберг, Иосиф Бродский и Фазиль Искандер...

Сила гения заключается в том, что он подчиняет себе даже творческие натуры. Купченко ощущал в себе талант писателя, но не мог освободиться от магии влияния Максимилиана Волошина. Волошин его подчинил себе. Купченко был солдатом перед генералом Волошиным, беспрекословно выполнял любые его команды. Гений требует себе слуг. И находит их.

Шумело осеннее море, но кое-кто даже купался. Мы сидели на палубе. Я приехал сюда из Риги, от художника Яна Паулюка. Было еще человек десять–пятнадцать без вести пропавших с лица земли. Юный, рыжий и конопатый Иосиф Бродский, глядя куда-то в даль моря, читал о том, что «море поутру лежит щекой на волнорезе…» Декламировал он всегда с большой охотой, подвывал свои стихи так поэтически-монотонно, что ни один чтец так читать не может. Бродский бывал в Коктебеле несколько раз. Я между тем записывал в тетрадь: «Будничное море с тонущим в нем солнцем выползло из-за отлогого, порыжевшего от зноя холма; ветровички свистели на все лады, мелкие камешки били по днищу кузова, насекомые врезались в лобовое стекло, как капли стекали в стороны. Шофер, из местных, за пять рублей от Феодосии раскручивал дорогу, зная ее почти с закрытыми глазами. Уставали глаза, чтобы видеть; легкие оказались малы для гретого воздуха, кожа – северной для полынного загара, ноги – слабыми для карабкания на Кара-Даг... Перевоспитать в состоянии любого, научить мудрости терпения земли, увидеть то, что именуется Землей, шире, чем землю – увидеть планету, космически малое тело, неимоверно большое при встрече, очистить взор от мишуры достигнутого и достигаемого, освежить слух скрипом вулканических пород и треском опьяняющих цикад... Кто помнит день извержения Кара-Дага, кто помнит дату прохождения кучевых облаков над орудийным галдежем, кто знает, какая птица во время черноморской грозы укрывалась в долине ручья Куру-Еланчик, какого цвета таинственный цветок, появляющийся раз в десять лет на плато Тепсень, какой путник наблюдал Коктебельскую долину с перевала Узун-Сырт, какой строитель возводил часовню на холме под горой Сюрю-Кая?.. Коктебель!»

И Рене Герра, с которым мы как-то беседовали за теплым столом у художника Игоря Снегура, тоже часто бывал там и тоже был знаком с Володей Купченко. Замечательный славист Рене Герра листал мою книгу «Избушка на елке» и говорил о том, что жизнь за окном для истинного писателя абсолютно не интересна, поскольку он живет в тексте.

Странный вид являет собой Бородач – Володя Купченко – в холодной Москве: пальто будто с чужого плеча, вязаная шапочка с козырьком, борода с маленькими сосульками... башмаки на толстом ходу. В электричке заводим разговор о том о сем. Бородач отворачивается от бьющего сквозь стекло солнца. Меняет очки, надевая менее сильные. На Ашукинской выходим к остановке автобуса, который ожидается лишь через час. Решаем двигаться пешком. Какой-то моложавый старик подсказывает направление: шагайте по шоссе... Мутноватое, как легкий туман, домашнее вино из крыжовника запивается водой, вытекающей медленно из-под ледяного наста, по которому спокойно передвигается Бородач. Миновав липовую аллею, традиционную для барских усадеб, выходим к дому. Дергаем ручки белых застекленных дверей: закрыто. Оказывается, в зимнее время музей открыт будет завтра, но не сегодня. Ясная прозрачность полей, елей, сходящихся на горизонте лесом, подкрашивается тихим негреющим солнцем. Обалдевшая листва лип безосеннего года (опасть было некогда) контрастирует с морозом, солнцем, днем чудесным и так далее. Бородач огорченно озирается, ища глазами какую-нибудь живую душу. Потом направляется к длинному, конюшенного вида сооружению. Дверь со скрипом открывается. Входим. Дверь слева также подается. Голос оттуда сообщает: музей закрыт. Бородач наступает голосом: мол, что ж, закрыт, ведь, почитай, за тысячу верст ехал. Голос из-за двери воплощается в миловидную молодую женщину, впоследствии назвавшуюся Катей. Вот уж ключ в замочной скважине, вот и переступаем порог с заднего крыльца. Подвязываем тапочки. Катя в шубке меховой, будто видение Авроры, но, как видно, с русским именем. В Большой гостиной среди фамильных портретов участников исторических событий XVIII–XIX веков Катя пытается рассказывать, вернее, по-экскурсоводовски доложить: что, как и почему. В конце концов она оставляет нас в одиночестве. В музее оставила без присмотра. И вот один не относящийся к делу факт: летом Катя приехала в Коктебель, но хранитель музея Волошина – Бородач – не допустил ее в дом! Машинально, наверное, коль уж никого не пускать, то... А она-то нас пустила в нерабочий день, в мороз, чаем напоила, у печи посадила... Баратынский строил-строил, да так и не пожил как следует здесь, Тютчев был случайно и всего несколько раз, Гоголь однажды проездом из Абрамцева заночевал в жабе-кресле... Музей, не бывший домом. Где бы отыскать место для музея Мандельштама? Хотя Мандельштам и музей – из того же разряда домино, собирающегося превратиться в рыбу.

Поль Гоген был любимым художником Максимилиана Волошина. Несомненно, акварели самого Максимилиана Волошина произвели сильное впечатление на Александра Трифонова, рассматривавшего их прямо в мастерской Волошина в Коктебеле. Огромная с высокими венецианскими окнами с видом на море прохладная мастерская. В те свои два года от роду Саша Трифонов жил прямо в Доме поэта с позволения директора музея, волошиноведа Владимира Купченко. И с тех пор Саша впитывает жизнь как произведение искусства. Максимилиан Волошин – это мир искусства. Человек рожден только для искусства. Остальное все бренно и мимолетно. Восточный Крым... Коктебель с венецианским городищем и готическим нагромождением Карадага с профилем Волошина. Мыс Меганом с благородно сухими, чисто греческими очертаниями... «Туда душа моя стремится/ За мыс туманный Меганом», – писал Осип Мандельштам. Маяк Феодосийского залива. Галерея Айвазовского. Черные стены генуэзцев...

По вертикальной стене Кара-Дага лезет босиком, в одних шортах Володя Купченко, хотя он почти полностью растворяется до невидимости в моих потоках мыслей, как сам Володя растворился в Максе Волошине, как Сэлинджер растворился во ржи, а Генри Торо – в лесу, как все мы оказались в тексте – лучшей из лучших жизней.

Москва исхожена мною вдоль и поперек. Так, помню, я водил Володю Купченко по адресам Волошина. Купченко, протерев очки, вычитывал из записной книжки адрес, а я тут же кратчайшим путем вел его туда. Купченко восклицал: «Ну, старик, ты Москву с закрытыми глазами знаешь!» На углу Гагаринского переулка и Большого Власьевского мы обнаружили нечто отдаленно напоминавшее церковь, где венчался Волошин в 1906 году с Маргаритой Сабашниковой, потому что здесь были мастерские и какие-то конторы. Минуло более 40 лет. Володя Купченко умер. А церковь возрождена. Крепкая, низенькая стоит как ни в чем не бывало на том же самом месте. На Долгоруковской (в советское время Каляевской, в честь убийцы московского генерал-губернатора) Волошин жил с 4 до 16 лет, дом на правой, четной стороне, сломан, теперь там коробки. Нет дома Цветаевых в Трехпрудном переулке, где Волошин не раз бывал. Но сохранились здания гимназий – и Поливановской, и первой казенной, цел дом 19 по Сивцевому Вражку, где Волошин жил у сестер Эфрон. Чтобы Москву любить, нужно по ней ходить.

Новоселы из коммуналок едут в новые дома в Черемушки. Теперь староселы, те, которым по 90 годов, смотрят, как ломают их новые пятиэтажки, ставшие вдруг старыми. Та же участь ждет всех и каждого, упивающегося постоянством жизни, даже, если хотите, реализмом, который, как заноза, сидит в каждом готовящемся жить вечно в своем времени. Стройки века не дотянут и до 2217 года, как и те индивиды, навязывающие реальность как единственную форму организации жизни. Все будет сломано и снова построено. Все умрут и все родятся, но только не по теории реализма, а по вечному возвращению в Слове, которое включает цифровое пространство и которое создало все живое и неживое.

Бачурин… «Блестяще! Я целый каскад его стихов слышал...» – у Марии Николаевны Изергиной Лимонов читал в Коктебеле, помню, сидя на подоконнике. Окно было открыто в сад. Эдик был в шортах, коричневый и длинноволосый, как Маугли. А я пришел с Володей Купченко. «Вы не знали Изергину?» – спрашиваю я. «Я ее прекрасно знал, – говорит Бачурин. – Я же написал тут целую статью. Я там о ней говорю, о Коктебеле, там разные авторы были... У Лимонова было откровение, тут был выход...»

Это было в Коктебеле… Легкий шум коктебельского моря. Ветерок. Мы сидим «на палубе». Не корабля, который, подобно кораблям Грина, бороздил этот голубой залив у голубых скал (Коктебель в переводе с татарского означает – поселок у голубых скал), так вот, сидим «на палубе» волошинского дома, на открытой террасе, пьем из оплетенных бутылей молодое вино, мутное, кислое. В больших блюдах – грозди янтарного винограда, краснобокие абрикосы, сахарные ломти арбузов... И вот кто-то притащил портативный магнитофон. Зазвучал гитарный перебор и послышался резковатый, не очень подходящий для пения голос: «В шахматы играют на балконе// В довоенной южной стороне...» Голос твердый, с металлом, как говорят преподаватели сценической речи в театральных училищах... Да, именно такой, с металлом, достаточно высокий (теноровый) голос у Евгения Бачурина...

Горной дорогой в Старый Крым, покрывая шаг за шагом 12-километровое расстояние, шли мы в один из дней. Солнце слепило, воздух был сух и ясен. Примерно такое же расстояние покрывал в 1929 году переводчик «Потерянного рая» Аркадий Акимович Штейнберг – Акимыч – из Феодосии в Коктебель, пока не был застигнут одичавшими собаками и окружен ими. Лежать пришлось (а это единственный способ уберечься) лицом в камни до появления пастухов, разогнавших выстрелами кружащих вокруг него дворняг...

Мощный фундамент под все творчество Волошина подвел мой друг, как говорится, закадычный, поскольку выпито нами было несметное количество разного вина, Володя Купченко, пришедший пешком в Коктебель после Свердловского журфака, чтобы на всю жизнь себя посвятить этому выдающемуся поэту. Он и внешне косил под Макса, носил бороду и ходил всегда босиком. Володя положил свою жизнь за другого. Как я ему ни тесал кол на голове, к творчеству он был равнодушен. Из-под палки, моей палки, написал пару повестей, которые спустя десятилетия я напечатал в своем журнале «Наша улица». По натуре Володя был человеком одержимым, фанатичным, жертвовавшим всем для осуществления поставленной цели – собрать все произведения Волошина и дать им научное описание, а также составить подробное жизнеописание. В сущности, Владимир Купченко в одиночку всю эту работу осуществил. Конечно, я чем мог помогал ему. Разумеется, он всегда устраивал меня в Доме Волошина, а сам постоянно останавливался у меня в Москве.

Оставив позади недовольство от соприкосновения с толпами в метро, включаю Густава Малера, поднимающего меня над поверхностью жизни к ангельским высотам. «Песни странствующего подмастерья» переносят меня в Коктебель в дом Волошина, где Володя Купченко читает своим глуховатым голосом стихотворение Макса «Подмастерье»: «Ты должен отказаться// От радости переживаний жизни// От чувства отрешиться ради// Сосредоточья воли;// И от воли – для отрешенности сознания.// Когда же и сознанье внутри себя ты сможешь погасить –// Тогда// Из глубины молчания родится// Слово...»

Давным-давно это было, жизнь назад.