Одинокий вызов богу

В Храме Русской Литературы Владимову принадлежит тонкий готический шпиль – шпиль одинокого поиска и одинокого вызова, брошенного Богу. Фото РИА Новости

Константина Николаевича 

Бзырина

Пятьдесят лет назад, в 1969 году, в прошлом уже веке (трудно даже поверить!) самая читающая страна раскрыла лучший толстый журнал – и обомлела. «Новый мир» Твардовского начал печатать (в трех номерах, с неизбежными цензурными сокращениями) роман Георгия Владимова (1931–2003) «Три минуты молчания». Роман, открывший новые горизонты правды, явивший выдающиеся художественные достоинства.

Дебютировавший в том же журнале ранее как прозаик «Большой рудой», Владимов поначалу был обласкан критикой, увидевшей в повести очередное «производственное» сочинение, что совпадало с указаниями «партии и правительства» глубже изучать жизнь и показывать трудовые свершения советского народа. Появилось более сотни рецензий и статей, радио- и телепостановки и даже художественный фильм с незабвенным Евгением Урбанским в главной роли.

«Три минуты молчания», опубликованные год спустя после советского вторжения в братскую Чехословакию, вроде бы продолжили традицию, только действие разворачивалось не в рудном карьере, а в Атлантике, на борту СРТ, среднего рыболовного траулера. И грянул гром! Тотчас по выходе двух книжек журнала посыпался град зубодробительных откликов. Срежиссированные известно кем яростные рецензии обвиняли автора в очернительстве, искажении реалий труда и быта моряков рыболовного флота. «Правые ругали за то, что русский народ я представил быдлом, – вспоминал Владимов, – левые – за то, что я этот народ идеализирую, в чем выразился мой долго скрываемый и наконец-то обнаружившийся «конформизм» с властью». Не принял владимовский роман и Солженицын, сочтя морскую тему «боковым переулком» литературы, неинтересным для нашей духовной истории. Спустя восемь лет, возвращая членский билет Союзу писателей СССР, Георгий Владимов с горечью заметил: «Когда на Западе появилась и стала распространяться моя повесть «Верный Руслан», вы спохватились, многого ли достигли долгим битьем «Трех минут молчания»...»

После разных мытарств роман все-таки был издан книжкой в 1976 году столичным «Современником», почти повторив текст журнальной публикации. Потом его напечатал «вражеский» «Посев», последовали переводы на основные европейские языки. Полная авторская версия увидела свет на родине лишь в 1998 году в четырехтомном собрании сочинений Георгия Владимова, подтвердив несомненное: перед нами – одно из лучших произведений русской прозы второй половины ХХ века.

* * *

«Сначала я был один на пирсе. И туман был на самом деле, а не у меня в голове. Я смотрел на черную воду в гавани – как она дымится, а швартовые белеют от инея. Понизу еще была видимость, а выше – как в молоке: шагов с десяти у какого-нибудь буксирчика только рубку и различишь, а мачт совсем нету. Но я-то, когда еще спускался в порт, видел – небо над сопками зеленое, чистое, и звезды как надраенные, – так что это ненадолго: к ночи еще приморозит, и Гольфстрим остудится. Туман повисит над гаванью и сойдет в воду. И траулеры завтра спокойненько выйдут в Атлантику».

Так начинается роман, и уже в этом увиденном героем пейзаже – такая изобразительная мощь, такая непосредственность и яркость зрения, что с первых же строк ясно: написано пером большого мастера. Повествование идет от первого лица, но Сеня Шалай – никоим образом не портрет автора; созданный воображением писателя или увиденный, встреченный там, в Мурманске, в толпе бичей, досочиненный Владимовым, парень с самой обычной биографией, но слегка не от мира сего. Что же отделяет его, орловского уроженца, отслужившего положенное в военно-морском флоте и теперь оказавшегося палубным матросом рыболовного судна, от других – бичей, с кем совершил не один стопятисуточный рейс в северные моря «под селедку»? «Так, наверное, заведено, – рассуждает Сеня, – одним – жить в тепле, другим – стынуть и мокнуть. Вот я родился – стынуть и мокнуть. И с вахты не сбегать. Я сам это себе выбрал, тут никто не виноват».

Старший механик, «дед» Сергей Андреевич Бабилов, своего рода нравственный камертон в романе, чувствует мятущуюся душу Шалая: «Матрос ты расторопный, на палубе ты хорош. Но работу свою не любишь, она тебя не греет. Оттого ты все и качаешься, места себе не находишь». И в самом деле – что там можно любить? Катать неподъемные бочки с рыбой на кренящейся палубе? Травить «вожака» толщиной в руку, бегая в трюме на полусогнутых? Стоять ночные и дневные вахты? Для такой работы герой Владимова слишком умен и взыскателен, тут «дед» угадал – и предложил ему выучиться на механика. А еще есть такая особенность Шалая, о которой говорит бондарь, объясняя, за что он ненавидит Сеню: «А добрый ты. Умненький... Я б таких добрячков безответственных на мачте подвешивал». Нет, он, Сеня, как раз ответственный, хотя решения, даже рискованные, принимает порой импульсивно. Вроде того, что рубит трос, держащий сети, когда траулер тащит на фарерские скалы, и вопрос стоит ребром: спасать сети – или судно. И впрямь он добрый: легко швыряет деньги, заработанные адским трудом, жалеет всех, даже ненавидящего его бондаря... И когда «салага» Димка предлагает Сене спасаться на плотике, тот отвечает: «Я еще «деда» хочу вытащить... И Шурку. И Серегу. И «маркони»...»

Официантки – народ бойкий, в них трудно не влюбиться. Эдуард Мане. Уголок в кафе-концерте. 1878–1880. Национальная галерея, Лондон

Траулер «Скакун» с едва работающим двигателем, с пробоинами несет на скалы. Радист принимает сигнал бедствия шотландского суденышка. И возникает дилемма: что делать? Диалог капитана и стармеха – смысловая и эмоциональная кульминация романа.

«– Капитан этого судна, – сказал кеп торжественно, – если надо было, всегда помогал. Но когда у него ход был! И корпус не дырявый! А сейчас меня никто не осудит.

– Николаич, – сказал «дед». – Ты же позора не оберешься. Если ты сети выручишь, а людей оставишь. На всю жизнь позора...

– А потом что? Тем же ветром – да об скалу...

– Николаич, об этом потом и думают. А сначала – спасают». 

В итоге кеп решает идти на помощь шотландцу. «Дед» объясняет Сене, почему тот отважился на рискованный шаг.

«– Что ты ему сказал? Почему он повернул?

– Так, ничего особенного. Сказал: «С тобой в «Арктике» (ресторан в Мурманске, излюбленное место моряков. – Ю.К.) за один столик никто не сядет».

Вот чем, оказывается, можно человека пронять! Никаких пафосных речей, слова-то сказаны самые будничные. Однако перспектива потерять честь, репутацию, даже в таком едва ли не комическом варианте, пересиливает страх...

Жизнь рыбака – не сахар... Клод Жозеф Верне. Береговой ландшафт с рыбаками, тянущими свой невод. Частная коллекция

На первых же страницах романа возникает красавица Клавка, от которой Сеня поначалу шарахается, обжегшись на хищных бабах, что встречают денежных моряков на причале. Всего-то буфетчица в портовой забегаловке, официантка на плавбазе, она, однако, из тех женщин, что «коня на скаку остановит», согреет истинной добротой и заботой. И понимает она героя лучше, чем он себя. «Одинокая душа», – выносит приговор Клавка. И Шалай вдруг прозревает: именно ей, хватившей лиха в своей двадцатипятилетней жизни, он обязан многим, такую и мечтал встретить в своих безрадостных похождениях. В кабацком забвении, в ледяной океанской пустыне, на утлой посудине среди многометровых волн, когда ни ангел не явится, ни чайка не прилетит, только эта бескорыстно любящая Клавка станет островком надежды и спасения. Страницы с описанием их встречи, когда героев осеняет: они ведь созданы друг для друга! – истинные, целомудренные, волнующие.

Так о чем роман? Об опасном и дьявольски тяжелом труде рыбаков? И об этом тоже. О любви? Конечно. Но если бы только об этом, то имели бы мы средней руки очередной бестселлер наподобие «Аэропорта» или «Отеля» Артура Хейли. А Владимов написал о вечных исканиях человеческой души, о стойкости и благородстве, причем без малейшей назидательности и высокопарности; о том, что хотя бы иногда, хоть три минуты необходимо помолчать и послушать: не просит ли кто помощи? Не бедствует ли кто? Ибо эти отчаянные призывы часто глохнут в тишине и равнодушии. Вот почему на судовых часах имеются красные секторы, когда все радиостанции молчат, слушают сигналы бедствия. Есть ли они в нашем сознании?

* * *

Солженицын писал Владимову: «Начал я ваш роман просто с наслаждением: какая легкость рисунка, полет пера, какая непринужденность языка и жаргона!» Однако дальше дело не пошло, Александр Исаевич не стал одолевать роман. А насчет легкости рисунка и полета пера – как в воду глядел, так и оно и оказалось на протяжении всего повествования. Литературный критик Лев Аннинский высказался определеннее: «Огромной мощи писатель, чья мировая слава остается незыблемой со времен первых публикаций в тамиздате, один из лидеров поколения оттепели, всю жизнь словно бы в тяжбе... только не вдруг поймешь, с кем и с чем». И еще оценка, с которой согласен – с одним уточнением. «Владимов не торопясь, упорно рос как художник, утвердив свою репутацию романом «Генерал и его армия» (1994)». Поспорил бы с покойным Станиславом Рассадиным. Свою репутацию Георгий Владимов завоевал уже первой повестью «Большая руда» и утвердил первым романом «Три минуты молчания».

Перечитайте «Три минуты молчания» и убедитесь: блистательное произведение ничуть не потускнело и не устарело (даже если примем во внимание четкие приметы времени) – шедевры не стареют. «Он (Владимов. – Ю.К.) не вписался никуда, только в Храм Русской Литературы, где ему принадлежит тонкий готический шпиль – шпиль одинокого поиска и одинокого вызова, брошенного Богу», – образно заметила скупая на похвалы Валерия Новодворская. Добавить к этому нечего.