Геннадий Евграфов
Эрих Мария Ремарк понимал, что мир несовершенен, потому что несовершенен человек.
Фото из Национального архива Голландии
Жизнь взаймы
В 1969 году у него стало резко сдавать сердце. Боли усугубляли приступы страха. Он боялся не своего земного исчезновения, а того, что стоит за ним. На ночном столике лежал том Шекспира с закладкой на известном монологе Гамлета. Старик был прав: «Кто бы согласился/ Кряхтя под ношей жизненной плестись,/ Когда бы неизвестность после смерти». Действительно, «мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться». Но он понимал, что «плестись» дальше – зависит не от него, что дни его сочтены, и подводил итоги…
Праздник костра
…Вся прошлая жизнь исчезла в потоке времени. Осталась только память, в которой, как в калейдоскопе, по неизвестно чьей прихоти прожитые сюжеты складывались в причудливые узоры, и он с присущим ему скепсисом и рефлексией анализировал себя, время, жизнь…
Вот из коричневых камешков сплелась Германия… Фашисты взяли власть, как пьяную уличную девку, валявшуюся на площади в пыли в январе 33-го. В феврале загорелся Рейхстаг, вину свалили на коммунистов, затем открыли охоту на всех, кто инакомыслил, по-другому чувствовал. Начались аресты, допросы, пытки. За день до марша штурмовиков, приветствовавших в едином порыве своего фюрера, он успел уехать в Швейцарию, в свой дом Порто-Ронко.
Он понимал, что у нацистов были не только «длинные ножи», которыми они резали евреев, но и длинная память на всех неугодных граждан, и нисколько не сомневался, что вспомнят и про него, написавшего «На Западном фронте без перемен». И не ошибся. Наци, не успев расправиться с ним, решили предать огню его роман. Вместе с романами Цвейга и Фейхтвангера, сочинениями Маркса, Эйнштейна и Фрейда. В мае огромный костер взвился над Берлином. В огонь, пылавший над имперской столицей несколько дней, бросали книги коммунистов и некоммунистов, евреев и неевреев, всех тех, кто придерживался антифашистских взглядов. Он пережил эту чудовищную варварскую экзекуцию. Не разделяя взгляды многих, чьи книги были преданы огню, он не мог не отметить, что все-таки попал в недурную компанию. Но его тревожило не столько, что горят его книги, в конце концов, они были переведены и изданы во всем мире и давно жили своей, отдельной, независимой не только от воли Геббельса, но и от его, авторской воли – жизнью. Его тревожило другое. Слова Гейне «там, где жгут книги, со временем сожгут и людей» могли стать пророческими. Но как бы тревожно ни было на душе, он не мог не отдать должного новому немецкому юмору – день уничтожения человеческой мысли, заключенной в кожаные и иные переплеты, был объявлен торжественным днем и назывался «Праздником костра»...
Германия все больше и больше погружалась в коричневое безумие, вся Европа переживала кризис, все жили ощущением неминуемой войны. Его все чаще и чаще одолевала тоска, он много думал о неумолимом беге времени, о смерти, о тщетности всех человеческих усилий. Из этого состояния его вытащила Марлен. На долгие годы она станет его болью, его горечью и печалью…
«Жизнь – это жизнь…»
Почти все, кто писал, пытались дать жизни свое определение, всегда сравнивали ее с чем-то. Он не был исключением и оригиналом – сравнивал жизнь с вином, что тоже не было ни исключением, ни оригинальностью. Просто ему так хотелось, а он уже давно делал то, что хотел. И в жизни, и в литературе.
В молодости жизнь была похожа на раннее «Божоле». Бодрила, пьянила и возбуждала. Пьешь взахлеб, быстро пьянеешь и не обращаешь особого внимания ни на крепость, ни на собутыльников – сегодня одни, завтра другие.
В зрелые годы напоминала «Кампари». Горчила, но отдавала сладостью, переливалась на солнце всеми красками. Еще наслаждаешься, но уже понимаешь, что наслаждаться осталось не так уж и долго. Поэтому блаженство остро, боишься не успеть. Пьешь быстро и помногу, но все равно не успеваешь, все чаще и чаще накатывает похмелье, которое с каждым днем становится все тяжелее и тяжелее.
В конце жизни жизнь была похожа на выдержанный коньяк, хороший старый «Мартель». Вдыхаешь терпкий аромат, пьешь медленно, глоточками, смакуешь, наслаждаешься вкусом, стараешься удержать привкус и продлить послевкусие, и хочется еще и еще. А на донышке совсем ничего, но ты продолжаешь пить, стараясь растянуть как можно дольше то, что осталось, пьешь и все равно не пьянеешь...
Жизнь была прожита. Так или иначе, но прожита. И теперь стремительно уходила неизвестно куда и превращалась неизвестно во что. Он брал у Всевышнего одно, а возвращал совершенно другое. Но он сознавал, что это – один Закон для всех. Единственное, что не давало ему покоя – все ли он сделал? все ли ему удалось?
Его отец переплетал книги, он их писал. В этом он видел иронию судьбы. Для отца книга была вещью, ее должно было приятно взять в руки. Для него – самой жизнью, на страницах его книг любили и умирали, страдали и наслаждались, дружили и ненавидели.
Одну из них он назвал «Жизнь взаймы». Сейчас думал о символичности названия романа. Все мы берем жизнь взаймы. Но всегда и ко всем приходит время возвращения долгов. После тяжелых сердечных приступов, после тягостных болей в сердце он отдавал себе отчет, что наступает его время...
Ошибка Бога?
Он понимал, что мир несовершенен, потому что несовершенен человек. Но так захотел Господь. Значит для чего-то это ему было нужно. В конце концов, зачем создавать подобное себе? По образу и подобию – да. Но всемогущим и совершенным – зачем? Не может же быть у Творца родного близнеца-брата. Творец – один, потому он и Творец.
Но одна крамольная мысль не давала ему покоя. Он гнал ее от себя, пытался думать о другом – не помогало. Она сверлила его мозг, причиняла физическую боль. Мысль «Не есть ли человек ошибка Бога?» пугала, Бог ошибаться не может. Тогда он шел дальше – может быть, Всевышний сознательно позволил вкусить человеку плоды от древа познания добра и зла, ведь не мог же он не знать, что Змей будет искушать Еву? Несовершенство человека – от свободы воли. Господь, создав человека несовершенным, переложил на его плечи тяжкую ношу – дал возможность выбирать: вершить зло или творить добро, переступать данный им нравственный закон или нет. Поэтому он оставлял мир таким же неустроенным и неблагополучным, каким и пришел в него 70 лет назад. Конечно, многое изменилось вокруг, но человек остался человеком – праведником и грешником, гением и злодеем, героем и трусом. Способным на любовь и ненависть, дружбу и предательство, творящим и добро, и зло. Эта чертова баба Гертруда Стайн нашла точное определение для тех, кто уцелел в начале века во всемирной мясорубке, для тех, кому повезло вернуться с Первой мировой, – потерянное поколение. Он написал об этом поколении роман. Поколению надо было научиться выживать в мирной жизни. Локамп, Кестнер и Линц, герои его романа, сумели в ней выжить благодаря верной мужской дружбе, прошедшей испытания войной, и любви к женщине – только это и помогает примириться со злом и несправедливостью жизни. Именно эти ценности этого мира он, как писатель, и ценил больше всего. Но сейчас за ним была выжженная пустыня, перед ним – равнодушная бездна, холод и мрак… Он как-то раз решительно и бесповоротно осознал – Шекспир ошибался: там не неизвестность – там пустота. И эта мысль неприятно царапала сердце.
Русская любовь
Узор рассеялся – соткался новый… Эта русская с неспокойной и мятущейся душой и бледным аристократическим лицом сумела вытеснить из его жизни Пуму (так Ремрак называл Марлен Дитрих). Ей было 35 лет, она происходила из дома Романовых, походила на озорного сорванца, хотя была замужем второй раз и второй раз неудачно – муж больше внимания уделял мужчинам, чем ей. Она страдала, но терпела, вечная черта русских женщин, но в отношении Наташи он ошибся – она терпела до поры до времени, потом от мужа ушла. Манекенщица и актриса, она снялась в нескольких французских фильмах с Шевалье и Грантом.
В Америке ему все время было не по себе, он был угрюм, нелюдим, Наташа была для него «лучиком света среди кукол и обезьян», с которыми ему иногда приходилось общаться. Он был романтик и никак не мог изжить из себя этот романтизм. Она своенравная, неврастеническая, любила его по-русски – ревновала, как может ревновать неистовая славянская женская натура, устраивала сцены, плакала, обвиняла во всех грехах – не хотела делить ни с кем. Его продолжали мучить сильные боли в сердце, временами он испытывал ужасные головокружения, он не знал, куда себя деть, пьянство и отношения с двумя женщинами заводили в тупик. Он не мог писать, не мог заставить себя сесть за машинку – какое там вдохновение!
Тем временем самая ужасная война подошла к своему концу и закончилась тем, чем заканчиваются все войны, – победой одних и поражением других. Он неожиданно ожил, воспрянул духом и сел за стол, ему пришла идея написать «русскую книгу». В 1945-м он вставил чистый лист бумаги в машинку и вывел: «Время жить и время умирать»…
 |
| Нацисты жгли книги Ремарка наряду с романами Цвейга и Фейхтвангера,
трудами Маркса и Фрейда. Фото 1933 года |
Удел человеческий
Он никогда не судил этот мир, он старался его понять, а понять – значит простить. В меру своих сил и способностей он старался описать его и человека. Сделать это было чертовски трудно – и мир, и человек были многолики, имели не одну тысячу лиц, скрывали их под разными масками. Что-то ему удалось, что-то нет...
Он никогда не чувствовал себя демиургом, был летописцем и свое писательское дело старался делать правдиво, честно и объективно в меру отпущенного ему таланта – кроме умения владеть словом он был таким же человеком, как и все остальные, сотворенным из духа и плоти, легко впадающим в искушения и соблазны, подверженным пристрастиям и гневу, сомневающимся и ошибающимся, больше порочным, нежели добродетельным – грешником, а не святым.
Он хорошо знал, что, вырвавшись из одной ловушки, люди тотчас же попадают в другую. Путь человека – из небытия в бытие, от надежды к отчаянию, от отчаяния к сопротивлению, от сопротивления к безысходности. Через заблуждения к истине, через искушения и соблазны – к раскаянию, от раскаяния к покаянию. Но будь ты самый отъявленный грешник или самый праведный праведник, жизнь все равно всегда и для всех заканчивается одним и тем же – глубокой или неглубокой ямой, а яма – всегда бездной, вечностью без времени и воли. Однако на своем пути человек встречается с любовью и красотой, которые примиряют его с миром и себе подобными. Но только примиряют – отношения с миром и другими людьми можно выдержать только потому, что они не вечны, и, может быть, поэтому Господь даровал человеку смерть как завершающий драму жизни финал.
Мягкая петля
Неожиданно соткался новый узор… Он явственно различил очертания Полетт. Это она, появившаяся в 51-м, скрасила его последние годы. Все произошло, как в кино. Случайная встреча, один из вечеров они провели вместе, она осталась у него. Он думал, что на одну ночь, а оказалось, на всю оставшуюся жизнь.
В дневнике он называл ее «мягкой петлей». «Мягкая петля» вяжет сильнее, чем жесткая, все развивалось столь стремительно, что он, как всегда, нерешительный и колеблющийся, не мог противостоять ее напору и энергии, тем более что все чаще и чаще ловил себя на мысли, что и не хочет. Ни Марлен, ни Наташа не сумели дать ему то, что дала она – любви-тепла, любви-ласки, любви, обволакивающей, как мягкая воздушная паутина...
Она снималась в великих фильмах своего бывшего великого мужа Чарли Чаплина и покорила мир своей красотой – Годдар считали одной из самых сексуальных актрис в мире. Он, уставший, опустошенный человек и знаменитый писатель, завоевал мир своими искренними, исповедальными, пронзительными до боли книгами, которыми зачитывались Запад и Восток.
Он и не предполагал, что счастье еще возможно. С ней ему было хорошо. Она терпеливо сносила все изъяны его трудного, нерешительного характера и не пыталась бороться с его меланхолией и разъедающей душу рефлексией. С ней он переносил действительность легче, чем без нее. Его человеческая драма завершалась тихо и мирно. Его любили, ценили, им искренне восхищались – что еще нужно было для семейного счастья?
Примирение
Он знал, что самое трудное для человека – научиться жить со своим прошлым. Прошлое не роман – его нельзя переписать. Переписать можно роман, но это уже будет другая книга, как писатель, он хорошо это понимал. Прошедшую жизнь не вернешь, не перепишешь и не переделаешь. Ее можно принимать или не принимать, она все равно останется такой, какой была.
Свое прошлое он сравнивал с холщовым дырявым солдатским мешком, в котором вперемешку было всего, что отпущено человеку, – рождение и смерть, ужасы войны и радости мирной жизни, любовь и разрывы, дружбы и размолвки, встречи, расставания, восхищение прекрасным, пьянство, тоска, чувство раскаяния. Оставалось только одно – примириться со своим прошлым, каким бы оно ни было. Он примирился...
Постепенно он примирился и со своим настоящим, его все меньше и меньше волновали мирские радости, он становился все более и более равнодушным к тому, что больше всего любил в жизни, – к творчеству, женщинам и вину. Когда-то у него были Берлин, Париж, Нью-Йорк. Женщины, деньги, друзья, книги. А сейчас он остался один. Даже с любящей, все понимающей Полетт. Но один. Издревле, во всех культурах смерть изображали как старуху с косой. В последние дни она все чаще и чаще приходила к нему в его беспокойных снах, манила его за собой, а он все отмахивался и медлил, ему казалось, что он что-то недожил, недорассказал миру, и поэтому он гнал ее от себя…
Он находил утешение в том, что был любим, любил сам, уцелел во всемирной бойне, писал, свидетельствуя о мире – для мира. Он объездил его вдоль и поперек, видел его несовершенство и восхищался его красотой. Наверное, мир не был бы столь красив и прекрасен, если бы был совершенен. Он считал, что ему повезло, он застал мир в его роковые минуты, он сумел запечатлеть эти минуты, выразить и красоту, и несовершенство мира в слове. Может быть, поэтому его книги читало и перечитывало уже не одно поколение. И теперь, подводя итоги, он мог, не покривя душою, сказать себе, что они, несмотря ни на что, были весьма и весьма утешительны. Да, он не раз заблуждался в своих выводах и оценках, не раз совершал ошибки, но сумел не заблудиться в жизни, которая сейчас стремительно катилась к своему концу. И ему было не только с чем предстать перед Всевышним, ему было и чем ответить перед ним. Единственное, что нагоняло на него тоску, которую не могла развеять даже Полетт, – то, что на этот раз он подводил окончательные итоги.
В тот день, когда погиб герой его самого известного романа Пауль Боймер, в официальной сводке сообщалось: «На Западном фронте без перемен». Интересно, что напишут, когда умрет он...
Сквозь узкие врата...
…и разворошенную землю, в обитом бархатом узком деревянном челне вплываешь в вечность, будь ты папа Римский или английская королева.
Писатель Ремарк умер в Лозанне 25 сентября 1970 года. Рядом с ним была верная Полетт. На следующий день все газеты мира сообщили, что скончался автор самого антивоенного романа «На Западном фронте без перемен»…
Панихиду отслужили в старой церкви в Порто-Ронко, на похоронах не было ни одного Schriftsteller. Ни одного официального лица. Соболезнование вдове выразил президент Германии. Мир продолжал жить своей жизнью, но создателю «Теней в раю» и еще более десятка романов было уже все равно…
Хорошо умирать сухой нежаркой осенью в тихой зеленой Швейцарии под неугомонное пение птиц и мягкий шелест листвы...
комментарии(0)