Андрей Краснящих Никос Казандзакис (1883–1957)
Все критяне или лжецы, или в принципе не лжецы. Это видно по Казандзакису – самому знаменитому лжецу, самому знаменитому критянину, самому известному новогреческому прозаику, романисту.
Здесь требуется уточнить: как поэт, драматург, эссеист и очеркист, писатель в целом, Казандзакис состоялся и прославился на весь мир до того, как написал «Последнее искушение» (1952) – свой главный и, если бы дали премию, «нобелевский» роман, и так или иначе укладывающиеся в него «Капитан Михалис» (1953), «Христа распинают вновь» (1954), «Бедняжка Божий» (1954) и «Отчет перед Эль Греко» (опубл. 1961). Но и на Нобелевскую его выдвигали еще до всего: в 1946-м и в 1950-м, когда из романов был написан лишь «Жизнь и деяния Алексиса Зорбаса» (1946).
«Последнее искушение», вышедшее сначала в переводе на нобелевские шведский и норвежский, через год – на немецком и английском, а спустя несколько лет – на языке оригинала, разделило жизнь Казандзакиса на славное «до» и бесславное «после». В «до» он побывал не только писателем, но и политиком: в 1919-м главным директором Министерства социального обеспечения, где занимался репатриацией греческих беженцев с Кавказа, в 1940-х, после войны, – президентом Ассоциации греческих писателей и министром без портфеля в новом правительстве, а также литературным советником ЮНЕСКО. В «после» он стал «антихристом», Греция его прокляла, папа Римский внес «Последнее искушение» в Индекс запрещенных книг, протестанты возмущались, Греческая православная церковь потребовала от правительства запретить распространение всех книг Казандзакиса в стране и занялась его отлучением. Не успели: в 1957-м Казандзакис умер в эмиграции. Когда тело доставили в Афины, священникам приказали не приближаться к нему.
Обвинения церкви касались «фрейдизма и исторического материализма» романа, «хулы противу Богочеловеческого лика Христа» и «попыток ниспровержения Божественности Христа и христианской морали»: в «Последнем искушении» Иисус не столько бого-, сколько человек, которому проходится бороться и с дьяволом, и с Богом, то есть судьбой, и с окружением, людьми, которые называют его, плотника, а значит, изготовителя и крестов тоже, «распинателем». «Трус, негодяй и предатель», – говорят об Иисусе земляки. А он – «…не в силах больше сдерживаться, встал и с негодованием бросил Евангелие Матфея наземь» – говорит евангелистам: «Ложь, сплошная ложь! Мессия не нуждается в чудесах, он сам есть чудо, и другого чуда ему не нужно!», «Я говорю одно, вы записываете другое, а читатели ваши прочтут третье! Я говорю: крест, смерть, Царство Небесное, Бог – а вы что из этого поняли? Каждый из вас истолковывает любое мое святое слово в соответствии с собственными страстями, выгодой да желаниями, слово мое пропадает, душа моя пропадает…»
Единственная греческая церковь, не осудившая Казандзакиса, – автокефальная Критская, на Крите он похоронен, на Крите считается «одним из величайших национальных героев». Дело, разумеется, не в Христе, а в большем, как и сам роман – о большем. Выстоявший перед последним искушением – прожить обычную человеческую жизнь – Иисус возвращается на крест:
«Он вскинул голову и тут же вспомнил, где он, кто он и почему ему больно. Дикая, неукротимая радость охватила его. Нет, он не был подлецом, отступником и предателем. Нет, нет, он был пригвожден ко кресту, он честно выстоял до конца, сдержал свое слово. <…> Ложью были радости, женитьба, дети. <…> Всё, всё – призраки Лукавого. Его ученики живут и здравствуют, они отправились по морям и странам провозглашать Благую Весть. Все было сделано так, как надлежало, – слава Тебе, Боже!
Он издал ликующий крик:
– Свершилось!
Так, словно говоря: все только начинается».
 |
| Фланн О’Брайен ценил издевку превыше
серьезности. Фото из книги Питера Костелло и Питера ван де Кампа «Флэнн О’Брайен Иллюстрированная биография» |
О том, что он был всегда пригвожден к Христу, Казандзакис пишет в одном из последних писем: «С детства меня мучил Христос – это столь мистическое и столь реальное единение человека с Богом <…>. Когда я вырос, мне захотелось избавиться от этой навязчивой идеи через произведение искусства: в двадцатипятилетнем возрасте я написал трагедию в стихах «Христос» о Христе после распятия, когда Магдалина и ученики воссоздали его в сердцах своих и дали ему новое, бессмертное тело, тем самым воскрешая его. Однако эта трагедия не принесла мне избавления, и в сорокапятилетнем возрасте я был вынужден снова обратиться к Христу в моей эпопее «Одиссея», посвятив ему целую рапсодию, но и это не принесло мне избавления (примерно тогда же Казандзакис пишет еще и поэму «Христос». – А.К.), и позднее я предпринял новое наступление, написав «Христа распинают вновь» и сразу же после этого – «Последнее искушение». Однако, несмотря на все эти отчаянные попытки, тема эта остается для меня неисчерпаемой, потому как таинство борьбы человека и Бога, плоти и духа, смерти и бессмертия неисчерпаемо» (цитаты из романа и письма Казандзакиса).
И пригвоздил Казандзакис не только себя, за «Последним искушением» последовали десятки, может, и сотни романов, лучшие тоже были прокляты церковью, самый лучший – «Евангелие от Иисуса» (1991) Сарамаго – получил Нобелевскую премию.
Фланн О’Брайен (1911–1966)
Национальная литература рождается не в фольклоре и героическом эпосе, а в шутке, издевке, пародии. Где мир серьезен, он топчется на месте, веселый же – кружит над собой, рефлексирует. Хорошенько поиздеваться над дуростью, ленью, самомнением милого соотечественника, воспеть его шашни, героизм на почве пьянства, эпическую жадность, все его забобоны – не в этом ли радость искусства как санитарной спецслужбы? И вообще – если б национальный характер выковывался только словами «храбрость», «верность», «присутствие духа», как в эпосе, не было б его нигде, своего. Национальные черты в лучшем случае и есть такие амбивалентные, смешные, рожденные всякой дрянью.
Издеватель Боккаччо, издеватели Сервантес, Свифт, Котляревский – вот и Фланн О’Брайен среди них. Ирландская литература получила своего издевателя позже, чем другие, – но на то были свои причины: Гэльское возрождение, которое так и не стало Ренессансом, а ушло обратно в помпезный героический фольклор. И там чуть все – литература, национальный характер, дух – окончательно не сгинуло, если б не О’Брайен и Джойс.
Но Джойс, как обычно, был занят другими вопросами, мыслил эпохально, в рамках всего мира, и его насмешка над Ирландией, ирландцем – на самом деле насмешка над человеком кем-бы-он-ни-был и любой в принципе страной, хоть Мозамбиком. Недаром же в «Поминках по Финнегану» он сплавлял в английские слова и ирландские, китайские, русские, японские, яванские – из 70 языков, а народная ирландская песня о Тиме Финнегане вырастает у него во всемирную историю, не меньше.
Джойс пошел другим путем – модернизма, больших чисел и категорий – и хоть поиздевался вдоволь над Гэльским возрождением тоже, над птичками, что поют селянам свои песенки, над журчащими ручейками, звездами, что светят одним ирландцам и более никому, национальный характер у него, даже в «Дублинцах» и «Улиссе», не виден – слишком уж растворен, затерялся в глобальном, универсальном. А у О’Брайена ирландец именно что ирландец: живет в одном доме со свиньями, питается лишь картофелем и попадает в английскую тюрьму, как его отец; пьян всегда, погружен в уныние и невежество – фактурен же, правда?
Джойс с радостью воспринял выход романа «О водоплавающих» (1939) О’Брайена (а до выхода романа «Поющие Лазаря, или На редкость бедные люди. Скверный рассказ о дурных временах» (1941), написанного на ирландском, немного не дожил), об этом О’Брайену написал Беккет. Но для О’Брайена и Джойс был там же, где Гэльское возрождение, – в стороне от Ирландии и ирландской литературы, ну, может быть, с той разницей, что писатели Гэльской лиги, включая Нобелевского лауреата Йейтса, для него – «козлиные прыжки и фиглярство», а Джойс, как он ответил на сообщение Беккета, – это «а, Джойс, это который обсасывает кухонные истории!». Для О’Брайена и он и те – ни о чем.
Псевдоним, под которым вышли «Поющие Лазаря» (О’Брайен – это тоже псевдоним, а настоящие имя и фамилия – Бриан О’Нуаллан), – Майлз-на-Гапалинь, то есть в переводе с ирландского «Майлз маленьких лошадок», и думается, в них-то все и дело, коняшках, поняшках, забавных таких, с точки зрения многих – недоконей. Вот и О’Брайен хотел быть недоконем в литературе, не завоевывать ее, а проскакать. Псевдоним Майлз-на-Гапалинь, кроме «Поющих Лазаря», он использовал для фельетонов в ежедневной юмористической колонке в «Айриш таймс» – поскакать на своем пастбище, горном, заболоченном, не слишком окультуренном, но своем.
Однако в литературе, как в сказке, все в итоге выходит иначе, и Конек-Горбунок скачет выше, летает – вот и «О водоплавающих» и написанный сразу вслед – в 1939–1940-м, но изданный только в 1967-м – роман «Третий полицейский» сегодня считаются опередившим свое время постмодернизмом. И стоят в одном ряду с «Поминками по Финнегану».
Стефан Гейм (1913–2001)
А слабо противостоять всем режимам? Не одному, где тебя обидели и задели, не только кровавым, но и тем, которые прикидываются, что защищают человека. Любая власть не от Бога, об этом Стефан Гейм и писал, ярче всего, может быть, в «Книге царя Давида» (1972), где и Давид, и Соломон, цари иудейские, точь-в-точь Сталин или Гитлер за три тысячи лет до них. Ну а если от Бога, то и Бог такой.
 |
| Подлинный нонконформист Стефан Гейм.
Фото Национального архива Голландии |
Еще до всяких гитлеров в 1931-м, в не самое страшное для Германии время, его выгнали из гимназии за антивоенные стихи, и то, как сложилась его судьба, как он вел себя потом всю жизнь («вел» здесь хорошее слово: не его вели), – последствие и последствия. Очень цельная жизнь, прямая линия: в 1933-м, после поджога Рейхстага, эмигрировал в Чехословакию (другие тянули до последнего, надеясь, что и это пройдет; ничто не проходит – об этом тоже писал Гейм), в 1935-м – в США; родственники погибли в концлагерях, он служил в американской армии, участвовал в высадке в Нормандии, а по возвращении был демобилизован (да ладно – изгнан) за «прокоммунистические настроения», которые после этого только усилились, и роман «Крестоносцы» (1948) об Армии США, обратной стороне победы, довольно язвительный, – их результат. Как и то, что Гейм вернул все боевые награды, в том числе «Бронзовую звезду» за подвиг и героизм, правительству США после начала войны с Кореей в 1950-м. А через два года, когда и Америка вслед за нацизмом и Советским Союзом занялась поиском внутренних врагов и Маккарти составил их список, Гейм вернулся в Европу, тем же путем – через Чехословакию в ГДР.
О, решили там, зэр гут, какая пропагандистская удача, теперь поработает на нас. Но Гейм написал роман «Пять дней в июне» о политической забастовке в 1953-м в Восточном Берлине, который публиковать запретили, и вышел он только в 1974-м в ФРГ. Его еще попробовали подкупить, дав в 1959-м Национальную премию ГДР (а до этого, в 1953-м, он стал первым лауреатом Премии Генриха Манна Берлинской академии искусств), но безуспешно, и дальше лишь запрещали и ругали, даже сам Эрих Хонеккер в 1965-м устроил ему разнос.
Гейм публиковался в ФРГ, подписывал письма в защиту немецких диссидентов, в 1979-м его осудили за незаконные валютные операции (гонорар из ФРГ). Не посадили – уж слишком он был известен, – но из Союза писателей ГДР выгнали.
Когда в 1989-м рухнула Берлинская стена, объединенная Германия решила сделать его символом новой эпохи, чтоб послужил ей. Его, уже почетного доктора Бернского и Кембриджского университетов, лауреата Иерусалимской премии в 1993-м (которая, к слову, присуждается за творчество, что «отстаивает свободу индивидуума в обществе», читай – «от общества»), беспартийного, взяли в Бундестаг по партийному списку и поручили открыть торжественное первое заседание нового, объединенного парламента. Через год он вернул мандат и вышел из Бундестага, протестуя против изменений в Конституции, повышавших выплаты на содержание депутатов.
Дело, конечно, не в ЖЗЛ писателей, а в литературе. И здесь все еще интереснее. Кроме тех романов Гейма, которые при желании можно назвать и политическими (они и как просто романы хороши), у него есть и получше, например, «Агасфер» (1981), где Вечный жид – вечный диссидент в вечно тоталитарном человеческом обществе, где бы оно и когда бы ни было.
Но вернемся к «Книге царя Давида», в которой Гейм, еврей, показал идеальных еврейских правителей Давида и Соломона тиранами, прикрывающими, как любые тираны, словами о благе государства свои мелкие гаденькие страстишки. Что же касается высоких слов о благе государства, то у Гейма все просто, ответ есть:
«–Ты слишком многого хочешь. Даже если бы Давид и впрямь отвечал твоим надеждам, он все равно не сумел бы переустроить мир так, как ты о том мечтаешь. По-моему, при данных обстоятельствах надо ограничиться тем, что действительно достижимо, а это – сильный, единый Израиль.
– Что толку? – возразил я. – Это лишь значит поменять тысячу маленьких вонючек на одну большую вонищу. <…> Если мы позволим Давиду укрепиться еще больше, если станет верным только его решение, только его слово, тогда единый Израиль все равно рассыплется на куски, как трухлявое дерево от бури».
И рассыпался.
Итак, любое государство не от Бога? А что говорит на этот счет Бог? Не знаю, говорил ли он что-то социалисту и атеисту Гейму, но умер Гейм у него за пазухой, на Святой земле, приехав на конференцию в Иерусалим, от сердечного приступа.
Джек Керуак (1922–1969)
Постепенно отпадают все сенсации-легенды: о спонтанном письме – наживо, быстро, без переделок, – которое, как выяснилось после публикации черновиков, проходило авторскую саморедактуру по многу раз; о том, что «В дороге» был написан под амфетаминами, а не кофе; да и сам образ автора, на котором вроде только и держатся книги Керуака, – отпадает. Образ автора должен отпадать первым, но держится в массовом сознании, и признании, дольше всего. Но разве то, что ничего не известно о Гомере, мешает понимать «Илиаду» и «Одиссею»? «Большинство книг – это то, что в них написано. Это можно выразить словами «я хочу прочитать эту книгу». Но с выпуском «В дороге» всё обстояло иначе. Дело было не в книге, а в человеке – «Я хочу узнать его», – написал битник, друг Керуака Джон Холмс.
 |
| Джек Керуак элегантен, как бы это слово
ни противоречило представлениям о битничестве. Фото 1943 года |
И что мы видим, читая «В дороге» (1957), «Подземных» (1958), «Бродяг Дхармы» (1958), «Биг-Сур» (1962) и другие романы Керуака без всего этого – легенд и ненужного контекста? Что это реальная литература, синтаксис («Все прочее – литература, синтаксис» (Борхес, «Искусство оскорбления»), доставляющий наслаждение интонацией, стилем, – а не около того: мемуары, заметки, дневник – документ эпохи. Эпоха эпохой, она придает живости, этнографирует, – но литература решает свои задачи, среди которых документирование отнюдь не главная, а дух времени, как дух Божий, и так витает где хочет, везде. Сама по себе этнографичность для литературы ни хорошо ни плохо, среди святой троицы модернизма Джойс документирует Дублин, у Кафки Прага не видна, Париж у Пруста – что-то среднее; но цайтгайста у всех поровну. Может, у Кафки даже больше.
У документов эпохи стиль солдатский, деревянный – это и придает им достоверность. Но Керуак изящен и – как бы это слово ни противоречило представлениям о битничестве, простом, посконном, деревенском (и вполне сопоставимом с советскими деревенщиками той же эпохи) – элегантен. Денди.
«Но Дин обладал ничуть не менее здравым, блестящим и совершенным умом, к тому же без всей этой утомительной интеллектуальности. Да и в «уголовщине» его не было ни глумления, ни злости. Это был дикий положительный взрыв американского восторга; это был Запад, западный ветер, ода с Равнин, нечто новое, давно предсказанное и долгожданное (автомобили он угонял только потому, что любил кататься). К тому же все мои нью-йоркские друзья стояли на маниакальной пессимистической позиции критики общества и подводили под нее опостылевшую книжную, политическую или психоаналитическую базу. А Дин попросту мчался внутри общества, страстно желая хлеба и любви. И ему было безразлично все остальное, «пока я могу заполучить эту девчонку вместе с кое-чем промеж ног, старина», и «пока мы в состоянии жрать, сынок, слышишь меня? я голоден, я просто умираю с голодухи, давай немедленно поедим!» – и мы мчались есть, ведь, как сказано у Экклезиаста: «Это твоя доля под солнцем».
Дин, западный родственник солнца. Хоть тетушка и предупреждала, что он доведет меня до беды, я в молодые годы был способен услышать новый зов, увидеть новые горизонты и поверить и в то и в другое. А мелкие неприятности или даже то, что Дин вполне мог забыть о нашей дружбе, бросив меня на берущих голодным измором тротуарах или прикованным к постели, – какое все это имело значение? Я был молодым писателем, я хотел отправиться в путь.
Я знал, что где-то в пути будут девушки, будет все, и где-то в пути жемчужина будет мне отдана».
Кстати, об Экклезиасте – и о религиозности, пропитывающей все книги Керуака, еще одна легенда. Буддизм-небуддизм, дзен-буддизм или католицизм. «По-настоящему это история двух дружбанов-католиков, колесящих по стране в поисках Бога. И мы его сумели-таки найти», – сам Керуак о романе «В дороге». Да, роман называют «библией бит-поколения», и его рукопись, как Тора, представляет собой свиток – 147-метровый рулон склеенных скотчем листов бумаги – и да, несет благую весть. Но та же Библия и Евангелие – это прежде всего произведение литературы. Синтаксис. А потом уже все остальное.
Харьков
комментарии(0)