Кратко о Кротком

Эмиль Кроткий, по паспорту – Герман. Фото 1920 года

Афоризм (от греч. aphorismes – определение, краткое изречение) – обобщенная мысль, выраженная в лаконичной художественно заостренной форме (обычно с помощью антитезы, гиперболы, параллелизма, и пр.).

Михаил Гаспаров

Кратко об Эмиле Кротком не получится – это я для заголовка, чтобы было повыразительнее. Сам Кроткий писал ярко, коротко и кратко – в одну строку, но о нем самом так не получится. Хотя бы потому, что я должен уложиться в формат. Для читателей, не связанных с издательским процессом, поясню: не только у «НГ-EL» – у каждого печатного издания в каждую рубрику помещается определенное количество компьютерных знаков (слов, запятых, двоеточий и т.д.) – если автор не укладывается, его «уложит» редактор – безжалостно сократит. Не из-за сердечной недостаточности и душевной нерасположенности, а потому, что подчиняется жестким заданным рамкам – как ни крути, больше, чем положено, на полосу слов не влезет.

Сказка про «Сказку»

Поначалу он был Германом, а не Кротким. Псевдоним взял, когда начал писать стихи. Которые с 1911 года публиковал в одесских газетах и журналах.

Под псевдонимом печатались поэты, которых он читал и почитал – Андрей Белый был Борисом Бугаевым, Саша Черный – Александром Гликбергом. И даже сам Горький (который в молодости отдал дань стихотворчеству) был не Горьким, а просто Пешковым. И, что удивительно, поэтесса Гиппиус публиковалась как Антон Крайний, правда, этим псевдонимом подписывала только свои язвительные критические опусы. Были и другие стихотворцы – Бедный, Голодный, Красный, но он не хотел быть ни тем, ни другим, ни третьим, благо они уже были, и придумал – Кроткий (хотя Кротким по характеру своему не был, очевидно, шел от противного).

С этим псевдонимом и вошел в советскую литературу, издав свою первую книжку в 1917 году в Одессе, которая называлась «Сказка о том, как царь места лишился».

Речь в этой сказке шла о плохом (что отчасти соответствовало истине) царе Николае II, и его немецкой жене Александре Федоровне (что было правдой), и, конечно, о беспутном и распутном мужике (что истине соответствовало без всяких оговорок) Гришке Распутине. Герои прямо не назывались – сказка была написана еще до свержения царя, но сквозь цензуру не прошла. Ну а когда Ленин стал Предсовнаркома, Кроткий свое сочинение издал, но решил ничего в нем не менять. Наверное, потому, что читателю и так было все понятно.

«Сказка», этакая революционная агитка, была слабенькая – и по сюжету, и по идее, и по литературному исполнению. Но новым веяниям соответствовала, и потому через год была переиздана - не в провинциальной Одессе, а в Рабочем книгоиздательстве в самой Москве.

Стырская, Есенин 

и Мариенгоф

Тем временем Петербург превратился в Петроград, куда он вместе с женой, поэтессой Елизаветой Стырской переехал. Амбициозной Елизавете хотелось завоевать столицу, он уступил, и началась новая жизнь. Но, как это часто бывает, литературный Олимп завоевал он, а не она – Кроткого хорошо приняли и в «Новом Сатириконе», и в горьковских «Летописи» и «Новой жизни». Но поскольку Аверченко (всегда) и Горький (в те годы) были настроены против большевиков, то вскоре большевики их закрыли.

Гражданская война застала Кроткого в Харькове, но и здесь пригодилось его легкое летучее перо – к сотрудничеству привлекло УКРОРОСТА (украинское телеграфное агентство), он писал что умел и что было нужно. А нужно было на злобу дня – агитки, стихотворные фельетоны, надписи к карикатурам, которые были бы понятны новым послереволюционным не шибко грамотным читателям.

В столице Украины и произошло знакомство с Сергеем Есениным и Анатолием Мариенгофом, которые приехали из столицы РСФСР весной 1920 года. Чтобы, как вспоминал автор «Романа без вранья», не только «погулять», но и «подкормиться». В Москве было холодно и голодно, в Харькове сытно и тепло, город, по его же словам, манил хлебом, салом и сахаром. С Есениным знакомство переросло в дружбу, с Мариенгофом стали приятелями.

Стырская затем написала воспоминания «Поэт и танцовщица».

Кроткий же хотел написать книгу о поэте – начал писать после его самоубийства, но так ее и не закончил.

Вскоре они расстались, Лиза была человеком с непростым характером, да и он был не сахар.

Инстинкт, когда он половой, не заменяют головой... Анри Тулуз-Лотрек. Женщина, подтягивающая чулок. 1894. Музей Орсе, Париж

В молодости она презирала общественное мнение, сочиняла эротические стихи, в 1922-м тиражом в 300 нумерованных экземпляров издала единственный сборник «Мутное вино» («…С пьяным сердцем и с веселым нравом/ Легче пасть в объятия строфы./ Пышных кос горячие перины./ Мне от страсти даже днем темно./ Пью из губ любимого мужчины/ Темной неги мутное вино./ Запах тела сладостный и острый...», ну и так далее, хотя признайтесь, что-то в этом есть). Один критик писал, что ее стихи – однообразный эротический лепет и, судя по ним, Стырская представляет собой тип взбалмошной, легкомысленной и веселой женщины (не понимаю, что в этом плохого), обладающей даром стихосложения, другой – отнес ее творчество к «дамской поэзии», назвал новым видом рукоделия, являющимся достоянием салонов, третий (приверстав к ней Тинякова) – к порнографическому искусству, возбуждающему «грязные побуждения» (цитирую дословно).

Она сочиняла роман, пьесы, но литературная судьба не сложилась – Лиза литературу любила больше, чем литература ее. И в литературе, кроме этой книжицы и воспоминаний о Есенине, ничего не осталось.

Но к чести ее как человека, она, чем могла, помогала своему бывшему мужу после возвращения из ссылки.

Гаргантюа…

без Пантагрюэля

Весной 1930 года большая бригада советских писателей, в числе которых были Ильф и Петров, выехала на смычку Турксиба.

Смычка состоялась 28 апреля при большом скоплении народа на станции Огыз-Корган – «серебряный костыль» вбили в не успевшую оттаять мерзлую землю, устроили по этому поводу огромный митинг и пошли закладывать памятник Ленину.

Турксиб был не менее грандиозный проект, чем Сталинградский тракторный завод, Магнитка, Днепрогэс и т.д. – партия и правительство придавали им огромное значение.

Как правило, для идеологического обеспечения на эти стройки посылались писательские бригады, в которые собирали самых известных «инженеров человеческих душ» (Фадеев, Леонов, Катаев и далее по списку).

После таких поездок писатели писали торжественные книги, статьи, поэмы о возводимых стройках. А журналисты публиковали восторженные отчеты – не только в «Правде», «Известиях», но во всех газетах страны (вам это ничего не напоминает?).

Авторам «Двенадцати стульев» поездка пришлась как нельзя кстати, после нее сложился окончательный вариант последней (третьей) части романа «Золотой теленок». Именно тогда пришла мысль устроить встречу великого комбинатора Остапа Бендера и подпольного миллионера Корейко на открытии Восточно-Сибирской магистрали – «великой стройки социализма».

В бригаду, которая должна была воспеть Турксиб, был включен и Кроткий.

Ильф и Петров были знакомы с ним по «Крокодилу», в поездке сошлись накоротке. И решили сделать его одним из эпизодических героев романа. Которые вместе с «великим комбинатором» едут в литерном поезде по оренбургской степи.

Своим героям (не только главным, но и эпизодическим) авторы, как правило, давали «говорящие» (характерные) – имена – чего только стоят попутчики Остапа журналисты Ухудшанский, Паламидов, Лавуазьян и примкнувший к ним фоторепортер Меньшов. Но для «стихотворного фельетониста» (так у Ильфа и Петрова), в котором проницательный читатель угадывал Кроткого, придумали псевдоним Гаргантюа. Однако оставили его без Пантагрюэля, потому что ни Ухудшанский, ни другие, и даже корреспондент свободомыслящей австрийской газеты, «наемник капитала» Гейнрих, и тем более прибывшая из-за океана канадская девушка (по половому признаку) не могли претендовать на роль этого героя Рабле.

Своего Гаргантюа авторы сделали героем талантливым, добрым, вежливым, но настойчивым, любившим поговорить и после каждой фразы требовавшим подтверждения своим словам. Фельетонист считал, что может убедить «кого угодно и в чем угодно». Так, он был вполне уверен, что убедил «вестника капиталистического мира», мистера Бурмана, настойчиво интересовавшегося «еврейским вопросом», что такового в СССР не существует. О чем не преминул сообщить Паламидову, незадолго до этого убеждавшему, но не сумевшему убедить непонятливого американца (Бурман никак не мог взять в толк, как могут существовать евреи без еврейского вопроса), что евреи в Советском Союзе есть, а вопроса – нет. Внушая коллеге, что тот не умеет разговаривать с людьми. Не подозревая, что мистер Бурман ничего не понимал в его рокоте и кивал головой из вежливости. Американец вскоре не выдержал и убежал. Пребывая в неведении, что «маленький вежливый стихотворец Гаргантюа восемь раз был в плену у разных гайдамацких атаманов и один раз даже был расстрелян махновцами, о чем не любил распространяться, так как сохранил неприятнейшие воспоминания, выбираясь с простреленным плечом из общей могилы».

Остап быстро сблизился с Гаргантюа, называл его «кумом и благодетелем», водил в вагон-ресторан пить водку и есть котлеты, «похожие на подкову», и даже поделился с вызывавшим у него доверие стихотворцем секретом, что «в Северном укладочном городке он надеется разыскать человечка, который должен ему небольшую сумму». И тогда он для всех корреспондентов устроит роскошный пир.

Роман «Золотой теленок» публиковался в 1931 году в журнале «Тридцать дней». Кроткий роман прочитал и отнесся к своему прототипу с юмором, а к Ильфу и Петрову без обиды.

При жизни стать героем, пусть и эпизодическим, романа – да еще какого! – даже его самолюбию это льстило.

Не надо басен

А через два года его арестовали. Вместе с Эрдманом и Массом. Кроткого взяли в Москве, веселых сценаристов «Веселых ребят» (первой советской музыкальной эксцентрической комедии) в Сочи, где они совмещали приятное с полезным – дневные съемки («Камера! Мотор! Стоп! Снято!») с вечерними возлияниями в ресторане «Гагрипш» (хванчкара, ахашени, сациви, шашлык).

25 октября 1931 года об аресте «писателей-вредителей» зампредседателя ОГПУ Агранов сообщил в письме Сталину. В такого рода дела «Хозяин» вникал лично и подробно.

Агранов докладывал:

«11 октября с[его] г[ода] были арестованы Н. Эрдман, Вл. Масс и Э. Герман – он же Эмиль Кроткий за распространение к[онтр]р[еволюционных] литературных произведений.

При обыске у Масса, Эрдмана и Германа обнаружены к[онтр]р[еволюционные] басни-сатиры.

Арестованные Эрдман, Масс и Герман подтвердили, что они являются авторами и распространителями обнаруженных у них к[онтр]р[еволюционных] произведений».

«Дело сатириков» было политическим – такие «дела» не откладывали в долгий ящик, рассматривали быстро и незамедлительно. И поручили его мастеру заплечных литературных дел, следователю Шиварову («Христофорыч»), отправившему Клюева в Нарым, а Мандельштама в Чердынь.

14 октября Особое совещание при Коллегии ОГПУ постановило выслать Германа на три года в г. Камень Западно-Сибирского края.

16-го – выслать Эрдмана на три года в г. Енисейск Восточно-Сибирского края, а Масса – в г. Тобольск на Урале.

Насчет ареста драматургов существует несколько версий (о них я подробно писал в «НГ-EL» от 25.10.12), повторяться не буду. А вот басню (!), которую Эрдман и Масс написали после случившегося, о том, что не надо басен, процитирую еще раз:

Однажды ГПУ пришло 

к Эзопу

И взяло старика за ж…

А вывод ясен:

Не надо басен!

Кроткий же терялся в догадках – опасных с точки зрения властей сатирических стихотворений и тем более «контрреволюционных басен» он не писал, с Эрдманом и Массом был знаком, но никогда с ними не работал, и потому полагал, что произошла ошибка. В одном из писем к Стырской недоумевал: «Чем дальше, тем ясней мне вся очевидная нелепость произошедшего. Моею литработой ее никак не объяснить. Думается, что ее надо объяснить литработой... чужой? Как ни обидно чувствовать себя жертвой такого нелепейшего недоразумения, я полагаю, что получаю своеобразные «авторские» за то, автором чего являюсь не я!»

Даже в ссылке он не утратил чувства юмора: «…получаю… «авторские» за то, автором чего являюсь не я!»

Но – у нас, как известно, «органы не ошибаются и виновных не сажают». И потому был отправлен по месту наказания.

Местное начальство к столичному литератору благоволило и позволило публиковать стихи и фельетоны в местной газете «Колхозная жизнь».

Кроткий подписывал свои произведения – Папин-Сибиряк.

В это же время из своей ссылки Эрдман подписывал письма матери «Твой мамин-сибиряк».

Плохо знающие русскую литературу, ни каменская цензура, ни енисейская изощренной интеллигентской издевки в этом не усмотрела.

Ссыльным пробыл три года, в Москву возвращаться запретили, но разрешили обосноваться в Можайске. После войны, в 46-м, позволили вернуться в Москву. Когда два «сибиряка» встретились, «Папин» нашел «Мамина» в полном здравии, улыбнулся и сказал: «Хорошо посидели!»

Если бы не влиятельные литературные друзья, он бы неизвестно сколько так бы и ходил в нереабилитированных. Но друзья хлопотали, и ему вернули все права (разумеется, не признавая, что в 31-м ошиблись – см. выше).

В «Крокодиле» старого крокодильца встретили на ура, приветили в «Огоньке» и других периодических изданиях.

В 50–60-х годах он был одним из самых известных остроумцев в Москве. Его шутки, остроты и эпиграммы мгновенно распространялись как в литературных кругах, так и около.

Лидия Либединская в книге «Зеленая лампа» рассказывает такую историю: «Эмиль Кроткий усердно посещал все писательские собрания, впрочем, никогда на них не выступал. Томился, скучал, но честно досиживал до конца. На одном из таких собраний выступала ученая дама. Доклад был скучный, вялый. Эмиль Яковлевич посылает записку своей приятельнице Людмиле Давидович:

Инстинкт, когда 

он половой,

Не заменяют головой.

Как лифчик требует грудей,

Так череп требует идей».

Об известности и славе

Басни, стихотворные фельетоны и эпиграммы принесли ему известность.

Славу – афоризмы.

Чтобы так писать, как писал Эмиль Кроткий, необходимо было иметь не только ум и талант – надо обладать особым углом зрения. Который позволяет видеть мир, человека и предметы, которые его окружают, в особом ракурсе.

Не каждому дано.

Максимы писали Вовенарг, Лихтенберг, Ларошфуко, Ежи Лец.

Кроткий не затерялся в тени этих гигантов маленького жанра. Предполагающего максимум смысла при минимуме слов.

P.S. «Все можно пережить, кроме своей смерти».

Через пять лет после его ухода, в 1966 году, вышла книга «Отрывки из ненаписанного», любовно собранная друзьями. Книга заканчивалась тремя афоризмами:

Малые формы: скетч, юмореска, эпиграмма, микроинфаркт.

Надо всегда идти вперед, за исключением тех случаев, когда перед тобой пропасть.

Все можно пережить, кроме своей смерти.

Добавить к этому нечего.