Прощай, Филип Рот!

Гебраист, соитолог, альтернативист Филип Рот. Фото Reuters

Не первый раз мне писать эпитафию Филипу Роту, хотя та первая, в канун Рождества двенадцатого года, была преждевременной, эпитафия заживо, как сказал бы князь Вяземский. Совесть моя, однако, была чиста.

Ну, во-первых, прижизненный наш классик незадолго до этого сам официально распрощался с литературой и обещал впредь ничего больше никогда не писать. Во-вторых, чтоб жить, должны мы клятвы забывать, которые торопимся давать, как сказал Великий Бард в переводе Пастернака, а евреи прощаются и не уходят, прошу прощения за банал. В-третьих, Филипу Роту было под 80, он издал 31 книгу, отхватил самые престижные американские литературные премии – от Национальной книжной до Пулитцеровской, вот только до Нобеля не дотянул, хоть много лет кряду ходил в кандидатах и пару раз в фаворитах. Как и Набокову, помешали его сексуальные откровенности и откровения, и в конце концов Филипу Роту предпочли другого американца – Боба Дилана, хотя тот и сбоку припека к литературе. Самое забавное, однако, что в самой Шведской академии случилась недавно «зашкварная» история именно на сексуальной почве, из-за чего в этом году высшая литнаграда, судя по всему, не достанется никому.

Филипа Рота этим не удивишь – он прожил свою писательскую жизнь среди славы и скандалов. Его даже называли «американским Кафкой» – на мой взгляд, незаслуженно, потому хотя бы, что такие титаны мировой литературы прошлого века, как Кафка, Пруст и Джойс, – штучный товар: единичны, неповторимы и неподражаемы. С другой стороны, Филип Рот проходил по жизни, как литературный анфан террибль, но негативное паблисити в культурном мире ценится в разы выше положительного, а кое-кто так добирает за счет скандалов то, что ему не додала природа, не про 

Очарование зиждется исключительно на сексе. Джон Уильям Годвард. Обнаженная на берегу моря. 1922. Частная коллекция

Филипа Рота будет сказано. Так или не так, но его сенсационное заявление об уходе из литературы произвело в читательском мире шоковое впечатление, а иные даже сделали вывод о его писательской смерти, потому что перестать писать для писателя все равно, что перестать дышать. Сам Филип Рот, однако, давно подумывал уйти из литературы, объясняя свое решение как субъективно – он уже сказал в книгах все, что хотел сказать так и объективно: литературу вытеснили три экрана – сначала киноэкран, потом телеэкран и окончательно компьютерный монитор. И вот спустя пять лет после литературной смерти он умер взаправду, пора подводить итоги, но какой из меня некрологист, обязательно занесет в сторону.

С самого начала писательской карьеры, когда Филип Рот выпустил первую книгу «Прощай, Коламбус», а вслед «Случай Портного», автора обвиняли в антисемитизме и причисляли к породе self-hated Jews, евреев-самоненавистников, хотя сдается мне, что это был не настоящий антисемитизм, а юношеское желание отмежеваться от идишной среды, в которой он рос и вырос, как русская литература вся вышла из гоголевской «Шинели». Еврейство – питательная среда, материнское лоно, отцовское семя Филипа Рота – ну, что-то вроде Эдипова комплекса. Или типа того, что описал Эдуард Багрицкий в стихотворении «Происхождение»:

Еврейские павлины на обивке,

Еврейские скисающие сливки,

Костыль отца и матери 

чепец –

Все бормотало мне:

– Подлец! Подлец!

С другой стороны, Филип Рот остался верен еврейским сюжетам и еврейским героям (часто автобиографическим, хотя и не один к одному) и входит в обойму еврейско-американской литературы в одном ряду с Бернардом Маламудом и Солом Беллоу, хотя последний всячески открещивался от такого этнически суженного о нем представления, полагая себя «гражданином мира».

И еще одна дурная слава Филипа Рота, этого возмутителя спокойствия, который рассматривал, по-видимому, литературные скандалы как своего рода шоковую терапию – его сексуальные эскапады. И чем старше, тем задорней и задиристее, откровенней и вызывающе становился он в этом рискованном и пикантном бизнесе – описании любовных переживаний и соитий.

Помню, «Нью-Йорк таймс бук ревю», ведущая литературная газета Америки, опубликовала сравнительную диаграмму с разной высоты вертикальными столбиками, типа ртутных: внизу портреты и имена писателей, а наверху характеристики: «обжималки», «немного секса», «секс», «еще больше секса», «вопиющее, скандальное поведение». «Впереди планеты всей» оказались Джон Апдайк и Филип Рот. Их «ртутные» столбики так подскочили, что едва уместились на первой странице этого литературного приложения к воскресному выпуску самой престижной у нас в стране газеты. Думаю, пуританин Апдайк сознательно, в угоду читателю, был так эпатажно, шокирующе откровенен в своих романах, особенно в «Супружеских парах», сам, судя по био, вовсе не будучи ходоком, а, наоборот, застенчивым, закомплексованным человеком, тогда как Филип Рот, с его семитской чувственностью, писал, полагаю, на пределе искренности, и его главные, сквозные герои – Натан Цукерман и «профессор желания» Дэвид Кипеш если не полностью автобиографичны, то по крайней мере alter ego автора. Потому он и перещеголял всех, включая, на мой взгляд, и Джона Апдайка, который действовал по расчету, а Филип Рот – по вдохновению. Говорю это не в осуждение и не в похвалу, а просто констатирую факт. Вот как это выглядит теоретически:

«И разве мужчины считали бы женщин столь же очаровательными, какими находят их сейчас, если бы из взаимоотношения полов выпала сексуальная составляющая? Очарование зиждется исключительно на сексе. Не желай я тебя, что бы могло меня в тебе очаровать? Да ровным счетом ничего... Судорожные поиски социокультурных точек соприкосновения не более чем попытка сублимировать голос плоти в нечто более-менее привычное и общественно приемлемое. Но ведь как раз радикальная неприемлемость и делает похоть похотью. Я хочу эту девицу, и да, без интеллектуального тумана никак не обойтись, но напускание этого тумана не более чем средство для достижения моей цели».

Святое право писателя выражаться как бог на душу положит, но и право читателя реагировать на писательские вольности как ему вздумается. Яркий пример такой читательской реакции – на один из последних романов Филипа Рота «Унижение» («The Humbling»). Так вот, этот роман не обязательно было покупать – достаточно побродить по платформам нью-йоркской подземки, заглянуть на скамейки, да хоть в урны – и было проще простого обнаружить экземпляр этой книги: многие читатели, дойдя до сексуальных сцен, с отвращением выбрасывали ее, несмотря на потраченные деньги. Так у меня оказалась халявная эта книжка. А может, провокационный Филип Рот на этот раз намеренно пошел на очередной литературный скандал? Как наш утонченный двуязыкий стилист Набоков писал свою «Лолиту» в сознательном и отчаянном желании привлечь американских читателей, а сам ни ухом, ни рылом не походил на описанного им педофила, будучи подкаблучником у Веры Евсеевны, – разве что в тайных мечтах. И достиг своей «Лолитой» чего хотел – победителей не судят. Пусть и далеко не лучший его роман, зато поднял шлагбаум для лучших.

Вот что забавно. Американская литературная молодь так и не перещеголяла в этом отношении рекордсменов сексуальной гласности – Джона Апдайка, Филипа Рота, того же Нормана Майлера. Чем объясняется такая «скромность» следующих писательских поколений? Они что, литературно объелись, и виноград, который смаковали отцы, отдается оскоминой их детям и внукам? Или все упирается в изменение сексуального климата, когда в связи с распространением СПИДа и по ряду других причин на смену сексуальной революции пришла сексконтрреволюция? Или прогресс-регресс здесь вовсе ни при чем?

Филип Рот успел заметить эти литературные метаморфозы, «показывая средний палец ушедшему столетию» и вспоминая сладкие последствия сексуальной революции: «Уже в наши дни подросло поколение совершенно потрясающих минетчиц. Ничего подобного раньше просто не было, если не говорить о профессионалках» – и множество других наблюдений, которые я опущу, дабы не смущать читателей.

При всех сексуальных излишествах, Филип Рот был зело серьезным, медитативным писателем, у него глубокие психологические наблюдения, отточенные мысли, сложные сюжетные ходы, тонкие заметы о музыке, живописи и прочем. В том числе на его излюбленную тему. Скажем, в классном романе «Умирающее животное»: «Секс – наша месть самой смерти». А что, сказано не только остроумно, но и точно. Или – иной предмет: «Чужая слабость воздействует на нас ничуть не менее разрушительно, чем чужая сила. Слабые люди далеко не так безобидны, как кажется. Сама их слабость может обернуться силой». Мог бы цитировать еще и еще, если бы не опасался, что мое эссе превратится в цитатник. Единственно добавлю, что похабень у Филипа Рота не сама по себе и не ради себя самой, а чтобы вникнуть, врубиться, уразуметь великую тайну жизни и смерти – любовь. Достаточно сказать, что любимые книги этого эротомана и похабника – целомудренные повести Тургенева «Первая любовь» и «Вешние воды».

Наповал, да?

По классической классификации Архилоха–Берлина (который сэр Исайя) – «Лис знает много секретов, а еж – один, но самый главный», Филип Рот, понятно, еж, но у него была все-таки не «одна, но пламенная страсть», а две, на которых он был зациклен, красной нитью они проходят чуть ли не через все его книги: секс и еврейство. На обочине еврейского топика и возник его альтернативный роман «Заговор против Америки»: этот бестселлер написан в 2004 году, сюжет разворачивается в начале 40-х прошлого века, а теперь, после избрания Трампа президентом, стал актуальным, на злобу дня, и на него ссылаются трамписты и антитрамписты, обвиняя друг друга в тайном заговоре против демократии.

Если утопия – это давно вышедший из моды жанр идеализированного описания будущего, то более модерный и до сих пор модный жанр антиутопии – это, наоборот, проекция в воображаемое будущее мрачных, а то и безнадежных концепций. В Америке этот жанр называется короче: дистопия. Несмотря на разные идеологические векторы, оба жанра относятся к футурологии, а футуристы, как и прочие люди, делятся на оптимистов и пессимистов: Томас Мор («Утопия») и Джордж Оруэлл («1984») соответственно.

Это в смысле жанров, а теперь – в смысле философии. Детерминисты убеждены в закономерной связи и причинно-следственной обусловленности прошлого – в противоположность индетерминистам, которые эту связь отрицают, полагая, что закономерность на самом деле зависит от случайности и сама по себе есть цепь случайностей: случилось так, а могло иначе и даже наоборот. Первым о роли случайности в истории заговорил Паскаль, выдав блестящую формулу: «Будь нос Клеопатры чуть покороче, изменилось бы лицо всего мира».

А теперь представьте, что на выборах 1940 года победил не Франклин Делано Рузвельт, а Чарльз Линдберг – да, тот самый летчик, который первым совершил беспосадочный перелет из Лонг-Айленда в Париж на борту крошечного дельтаплана «Дух Сент-Луиса» и стал после этого общенациональным американским героем. Политические взгляды Линдберга известны – антисемит, симпатизирующий нацистам. Когда он встречался с автомобилистом Генри Фордом, а тот издал на свои деньги самый известный фальшак всех времен и народов «Протоколы сионских мудрецов», то разговоры двух этих великих американских мужей велись исключительно о евреях – страшнее кошки зверя нет. Для мышек, пусть обе эти «мышки» – и медийные титаны той достославной эпохи.

Все это документально зафиксировано, а в романе «Заговор против Америки» Генри Форд оплачивает избирательные расходы Чарльза Линдберга, и тот, став президентом – что вполне могло случиться, учитывая его популярность, – заключает в Рейкьявике сепаратный мир с Гитлером, а в самой Америке начинает медленную, но масштабную антиеврейскую кампанию. Как сложилась бы американская история дальше? До американского Аушвица сюжетный драйв не доходит, но только потому, что действие романа «Заговор против Америки» многозначительно обрывается в 1942 году, когда герои – не только евреи – находятся в «сумеречной зоне» кошмаров и еще худших предчувствий.

Хотя альтернативный роман Филипа Рота обращен в гипотетическое прошлое, в контексте нынешнего времени он читается как предупреждение на будущее. Если бы эта его поздняя книга была последней, ее можно было рассматривать как политическое завещание писателя, да? Не будем все-таки рассматривать литературное наследство Филипа Рота в контексте скоропортящейся политики.

Нью-Йорк