Король и мальчик

Евгений Шварц с котом. Фото из книги Евгения Шварца «Живу беспокойно»

Диагноз Евгения Шварца – убить «дракона» можно, только убив «дракона» в себе, а король всегда голый.

«Кто поставил эту пьесу?»

В 1959 году главный режиссер театра «Современник» Олег Ефремов предложил режиссеру Маргарите Микаэлян поставить какую-нибудь веселую «сказочку». Ей захотелось поставить «сказочку» Евгения Шварца, которую никогда и никто не ставил на советской сцене. Друг Шварца, театровед Дрейден посоветовал «Голого короля», написанную в далеком 1934-м и изданную только в 1960-м (в год премьеры в «Современнике»). Молодой Шварц написал ее по мотивам трех сказок Андерсена («Новое платье короля», «Свинопас» и «Принцесса на горошине»), творчество которого любил и к которому обращался не один раз в своей жизни.

Сюжет шварцевской «сказочки» был прост, как дважды два: в некотором королевстве принцесса влюбляется в свинопаса Генриха, отец в ужасе, запрещает ей и думать о нем и выдает замуж за короля в соседнем королевстве. Генрих и его друг прикидываются ткачами и шьют свадебный наряд для жениха. Но платье, сшитое «ткачами вовсе и не платье, а ничто, хотя силой убеждения они заставляют всех поверить, что это ничто и есть самый наилучший наряд для короля. Пелена с глаз спадает, когда мальчик с незамутненным и необолваненным разумом замечает: «А король-то голый!»

Взяв у великого датского сказочника сюжетные линии, Шварц свел их в одну, но наполнил пьесу таким философским подтекстом – написал пьесу о природе тоталитарной власти, что «сказочка» обернулась не «сказочкой», а жесткой реальностью, для советской сцены того времени абсолютно неприемлемой.

Можно ли было себе представить, чтобы в «колыбели революции» Ленинграде под сводами театра один из героев «сказочки», охваченный паникой Первый министр, в финале пьесы возопил: «Это ужасно! Это ужасно!   Вся наша национальная система, все традиции держатся на непоколебимых дураках. Что будет, если они дрогнут при виде нагого государя? Поколеблются устои, затрещат стены, дым пойдет над государством!»

Вам это ничего не напоминает?

Вот и Главреперткому (Главный комитет по контролю за репертуаром при Народном комиссариате по просвещению РСФСР. – Г.Е.) напомнило, в какой стране он стоит на страже «устоев», и поэтому комитет ставить «сказочку» молодого драматурга режиссеру Николаю Акимову запретил.

Но в оттепельные времена Министерству культуры уже нельзя было вот так просто взять и запретить спектакль, но оно могло лишить театр сцены («Современник» обрел свое здание на Триумфальной площади только в 1961 году и был вынужден скитаться по разным площадкам) – «Голый король» шел в помещении гостиницы «Советская» (бывают же такие странные сближения!), на руководство надавили – и гостиница договор с театром расторгла. А после премьеры на гастролях в Ленинграде – с конной милицией, возбужденной толпой и выломанными дверями – худсовет «Современника» вызвали на ковер к министру советской культуры Михайлову. Министр, бывший рабочий завода «Серп и молот» с незаконченным высшим образованием, трясясь от страха, в ярости кричал на артистов и топал  ногами, рубя «серпом» и размахивая «молотом»: «Кто поставил эту пьесу? Кто разрешил?! Кто вы такие?!!» (На месте Михайлова мог быть любой другой чиновник – Петров, Иванов, Сидоров, выросший из сталинской системы. Кстати, вскоре после этого разноса он был назначен послом в Индонезию, а в его кресло села Фурцева.)

Спектакль все-таки, несмотря на гнев тогдашнего малообразованного министра культуры, все-таки запрещен не был.

Остается добавить, что короля с блеском играл Евгений Евстигнеев. Но играл он не просто короля, а главу государства, этакого середнячка, выходца из народа, волею судьбы вознесенного на вершины власти. Театровед Майя Туровская писала: «Очень трудно играть ничто, от которого зависит все». Режиссер Маргарита Микаэлян продолжила: «Евстигнеев играл вот такое «ничто», каждое слово и даже каприз которого становились законом».

«Пишу все, кроме доносов»

Нагота – это прекрасно, но иногда полезно и прикрыться. Фото из сборника Евгения Шварца «Тень. Голый король»

Как драматург Шварц родился в 1929 году, когда Ленинградский ТЮЗ поставил его первую пьесу «Ундервуд». А в молодости, как вспоминал его друг, писатель Леонид Пантелеев, «Евгений Львович писал буквально все, о чем его просили, – и обозрения для Аркадия Райкина, и подписи под журнальными картинками, и куплеты, и стихи, и статьи, и цирковые репризы, и балетные либретто, и так называемые внутренние рецензии: «Пишу все, кроме доносов», – говорил он».

В отроческие годы (в чем признавался сам драматург в своих дневниках) родители считали, что из него «ничего не выйдет», а он вопреки твердой родительской убежденности верил, что станет «знаменитым писателем». И стал. Не столько, чтобы доказать родителям, сколько самому себе.

Он учился в Москве, воевал в Царицыне рядовым Добровольческой армии (месил снег на Кубани, при штурме Екатеринодара был контужен), выходил на сцену «Театральной мастерской» в Ростове.

В 1921 году «Театральная мастерская» обратилась к творчеству Гумилева – на сцене с успехом шла его драматическая поэма «Гондла». Поэт, случайно попавший на спектакль, помог театру перебраться в Петроград.

Вскоре театр распался, актеры разбрелись кто куда, а пробующий писать Шварц пошел в секретари к Корнею Чуковскому. И через некоторое время после встречи с Маршаком, генералом тогдашней детской литературы, разглядевшим его талант, стал постоянным сотрудником детских журналов «Еж» и «Чиж» – лучших детских журналов 20–30-х годов. Журналы больше упирали не на трескучую пропаганду и казенный патриотизм, а на то, что было больше понятно ребенку, развивали воображение, фантазию и сообразительность. Власть терпела такие вольности до середины 30-х – в 1935-м «умертвили» «Ежа», в 1937-м за ним последовал «Чиж», одних сотрудников арестовали, других разогнали. Чудом уцелел Маршак. Не угодил в жернова Большого террора и Шварц, но близко было – он не отказался от своих друзей-поэтов – «врагов народа» (!) – Олейникова и Заболоцкого. Автора «Пучины страстей» расстреляли за (мнимый) «троцкизм», автора «Столбцов» – за (мнимую) «антисоветскую пропаганду» сослали в лагеря.

Когда грянула война, Шварца, как и других ленинградских писателей, обязали (он не хотел покидать Ленинград) эвакуироваться из города. В эвакуации он начал сочинять свою главную пьесу «Дракон».

«Вредная сказка»

Так называлась разгромная статья писателя Бородина о сказке Евгения Шварца «Дракон», появившаяся в конце марта 1944 года в газете «Литература и искусство». Бородин был хорошо известен в профессиональной среде своим – еще довоенным – конфликтом с Мандельштамом (он оскорбил его жену, поэт при свидетелях влепил ему пощечину). В те годы после такой «критики» судьба пьесы была предрешена (что впоследствии и произошло).

Шварц давно хотел написать философскую сказку, но начал писать ее в 1943-м, в самый разгар войны. Я не буду пересказывать сюжет пьесы, которая хорошо известна интеллигентному читателю и которая принесет драматургу посмертную славу. Остановлюсь только на истории ее запрета.

Сначала все складывалось как нельзя лучше – в январе Шварц получил телеграмму Акимова из Москвы: «Пьеса блестяще принята Комитетом (Комитет по делам искусств. – Г.Е.) возможны небольшие поправки горячо поздравляю Акимов». В феврале еще две – от Акимова: «Ваша пьеса разрешена без всяких поправок, поздравляю, жду следующую» – и от литературного критика Льва Левина: «Горячо поздравляю успехом пьесы». Весной приехавший из Москвы режиссер рассказывает своему автору, что «Дракон» в Москве пользуется необычайным успехом. Пьесу хотят ставить сразу четыре театра: Камерный, Вахтанговский, театр Охлопкова и театр Завадского. Однако пьесу начал репетировать только один театр – театр Акимова. Был разрешен закрытый просмотр пьесы, который должен был состояться в конце июня – начале июля. Но день просмотра все время откладывался. Расстроенный Шварц начинает терять интерес к своему произведению. 4 августа 1944 года театру разрешили сыграть спектакль на гастролях в Москве, куда он приехал из Сталинабада. Театр и сыграл. Но только один-единственный раз…

Судьба самой известной, самой горькой, самой печальной сказки драматурга окончательно решилась зимой. 9 декабря 1944 года Шварц записывает в дневник: «Дракон» был показан, но его не разрешили… Один раз пропустили на публике. Спектакль имел успех. Но потребовали много переделок… В ноябре пьесу читал на художественном совете... Выступали Погодин, Леонов – очень хвалили, но сомневались. Много говорил Эренбург. Очень хвалил и не сомневался. Хвалили Образцов, Солодовников. Сейчас пьеса лежит опять в Реперткоме».

Все дальнейшие хлопоты Акимова и Шварца ни к чему не привели – Репертком остался непреклонным.

Но, несмотря на все удары судьбы, бытие он считал «божественным». О чем и напишет в стихотворении во второй половине 40-х годов. Правда, стихотворение называлось «Бессмысленная радость бытия», но заканчивалось оно все же такими строками:

И через мир чужой врываюсь я

В знакомый лес с березами, 

дубами,

И, отдохнув, я пью ожившими

губами

Божественную радость 

бытия.

От «бессмысленной радости» человек продирается к обретению смысла в этом единственном данном ему совершенном мире. Который он и делает несовершенным.

Торжество справедливости

Но бывает, что справедливость в этом мире все же существует. Правда, по какому-то неписаному закону всегда с опозданием. Но удовлетворимся хоть этим. В случае Шварца справедливость восторжествовала после его смерти. В 1962 году, когда главного «дракона» Советского Союза (тайно, осенней глубокой ночью) по решению XXII съезда КПСС уже год как вынесли из мавзолея, Николай Акимов во второй раз почти через 20 лет (как это было с и «Тенью» – впервые Акимов поставил ее в 1940-м, во второй раз – в 1960-м), осуществил постановку спектакля на сцене своего театра. В том же году в Студенческом театре МГУ пьесу поставил Марк Захаров. Который воплотит ее в кино в 1988-м, сейчас уже можно сказать – с гениальными Янковским (Дракон), Абдуловым (Ланцелот) и Леоновым (Бургомистр).

Фильм назывался  «Убить Дракона».

В годы перестройки вся прогрессивная творческая интеллигенция страстно желала убить «дракона». И его действительно убивали. Но только в пьесе и в кино. В жизни получалось не всегда. Евгений Шварц был прав – «Дракон» будет жить, пока он будет жить в каждом из нас – покорных и безразличных, терпеливых и трусливых. И пока останутся его «первые ученики». Поэтому будущим Ланцелотам предстоит еще много «мелкой работы». Эти слова написаны в 1942–1944 годах. У меня такое ощущение, что работа эта будет длиться вечно. Потому она и «хуже вышивания». «Дракона» можно победить вовне – можно ли убить в себе?

История, во всяком случае российская, доказывает, что вряд ли.

«А король-то голый!»

Но вернемся к тому, с чего я начал эти заметки о Евгении Шварце – к его первой запрещенной пьесе (в скобках замечу, что у советской цензуры и в сталинские времена, и в более поздние был обостренный нюх, причем цензоры всегда были безлики и скрывались под номерами с цифрами). Шварц в своей сказке поставил вечную для России проблему – проблему «голого короля». Которую решал честный «мальчик» с незамутненным и необолваненным разумом, не верящий во взрослую ложь. Это он говорит: «А король-то голый!» – и проблему снимает. Чаще – в литературе, реже – в жизни.

Вот и сегодня продолжаем двигаться по замкнутому кругу. Поэтому всегда нужен «мальчик». Который, несмотря ни что, будет открывать глаза на «короля».

Поэтому сказка «Голый король», написанная Евгением Шварцем больше 70 лет назад, в России остается актуальной и по сей день. В «Голом короле» было много аллюзий на Советский Союз. Хотя Шварц, когда писал пьесу, в уме держал гитлеровскую Германию – в пьесе встречается слово «арийцы»; жених-король говорит, «наша нация есть высшая в мире», заодно, заботясь о «чистоте крови», выясняет родословную принцессы, спрашивает у камердинера, не еврейка ли она.

Но в то же время первый министр говорит королю: «Ваше величество! Вы знаете, что я старик честный, старик прямой. Позвольте мне сказать вам прямо, грубо, по-стариковски: вы великий человек, государь!» Ну и, конечно же, вы «великан», «светило» и так далее. А в какой стране так говорили, когда Акимову сказку поставить не разрешили и при Хрущеве, когда разрешили Ефремову, вы сами понимаете. Вот и в наше время некоторые продолжают, несмотря на прожитый исторический опыт, говорить в лицо, прямо, грубо и «нелицеприятно».

Что остается «королю»?

Считайте этот вопрос риторическим.

Обыкновенный Ланцелот

Евгений Шварц (да простится мне такая словесная игра) всегда называл черное черным, а белое – белым. Он был одним из немногих Ланцелотов и в жизни, и в литературе. Который и в литературе, и в жизни вел себя безукоризненно. Как и подобает Ланцелоту.

Литература с середины 20-х стала его жизнью. Через тридцать лет тяжелобольной Шварц в предчувствии смерти запишет в дневник: «Все перекладываю то, что написал за мою жизнь. Настоящей ответственной книги в прозе так и не сделал… не привык работать я последовательно и внимательно... Я мало требовал от людей, но, как все подобные люди, мало и я давал. Я никого не предал, не клеветал, даже в самые трудные годы выгораживал, как мог, попавших в беду. Но это значок второй степени, и только. Это не подвиг. И, перебирая свою жизнь, ни на чем я не мог успокоиться и порадоваться…» (запись от 29 августа 1957 года).

Он подводил итоги. И как взыскательный, честный художник судил себя высшим судом – судом собственной совести.

Сейчас, по прошествии стольких лет, мы видим, что в чем-то он ошибся – «ответственной прозой» оказались его дневники. Шедеврами – пьесы для театра «Голый король», «Дракон», «Тень». Не клеветать, не оговаривать, не предавать он считал всего лишь «значком второй степени», но многие его «коллеги» в сталинские (да и в более поздние) времена о таком «значке» и не думали – клеветали, оговаривали, предавали и писали такую «прозу» и «пьесы», которые литературой назвать невозможно. И потому в литературе не остались. А Евгений Шварц со своими сказками и дневниками – остался. Потому что размышлял и писал не о сиюминутном, а о вечном – о природе человека, о добре и зле, о сущности безраздельной, ничем не ограниченной власти.

Большую часть жизни он прожил при «драконе». Веривший в силу добра и справедливости, единственное, что он мог делать – бороться с ним своими пьесами. И он боролся. Пока на это хватало сил.

Он всегда делал что должно, и потому получалось – что нужно. И ему, и его читателям, и его зрителям.