Черт советской литературы

Евгений Замятин всегда шел против течения... Борис Кустодиев. Портрет Евгения Замятина. 1923

…А еще он был бунтарем. В русской литературе – «европейцем» (в 1918 году Горький иронизировал: Замятин «хочет писать как европеец, изящно… со скептической усмешкой, но пока не написал ничего лучше  Уездного» – речь шла о повести 1911 года), в советской – «еретиком» (одну из своих статей 1919 года он назвал «Беседы еретика»).

Настоящую литературу делают безумцы

После Октября 17-го Замятин вел себя вызывающе – публиковал в меньшевистской «Новой жизни» (закрыли в 1918 году) и эсеровской «Дело народа» (закрыли в 1919-м) резкие статьи против произвола властей, цензуры и «красного террора». Проповедовал приоритет культуры, твердо веруя в ее способность хоть как-то утишить звериное в человеке. В 1921 году в первом номере журнала «Дом искусств» напечатал статью «Я боюсь». Чем вызвал не просто литературный, а литературно-политический скандал. В статье открыто заявил, что большевистский режим душит русскую литературу, поощряя приспособленцев, а честных писателей принуждает к молчанию: «…настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные и благонадежные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики…» Замятин втолковывал властям прописные истины: если «писатель не может хлестать всех, как Свифт, не может улыбаться над всем, как Анатоль Франс», то в этом случае литературе из «бронзовой» суждено стать «бумажной, газетной», в которую, прочитав сегодня, завтра «завертывают глиняное мыло». Такую «литературу» могут создавать только «придворные поэты». Которых назвал «юркими авторами», знающими, «когда надеть красный колпак и когда скинуть», когда петь сретение царя и когда молот и серп», которых власть преподносит народу «как литературу, достойную революции». К ним отнес имажинистов, придавленных «чугунной тенью» Маяковского, и писателей пролетарских, усердно пытающихся «быть авиаторами, оседлав паровоз». Самыми «наиюрчайшими» назвал футуристов, правда отделив от них автора «Послушайте!». К «неюрким» (молчащим) отнес Блока и Белого. Вынужденных, чтобы жить, «ходить на службу с портфелем». И еще автор напомнил, что в новые времена «труд художника слова и труд словоблуда, работа Чехова и работа Брешко-Брешковского… расцениваются одинаково: на аршины, на листы. И перед писателем – выбор: или стать Брешко-Брешковским – или замолчать. Для писателя, для поэта настоящего – выбор ясен». После чего задел власти предержащие, которые смотрят «на российский демос как на ребенка, невинность которого надо оберегать».

Свою отходную современной литературе Замятин закончил словами: «Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не меньше старого опасается всякого еретического слова. А если неизлечима эта болезнь – я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое».

Это был не диагноз, а приговор.

Против течения

…И в жизни, и в литературе он всегда шел против течения. Всегда – и при царском режиме, и при большевистском – не сходил с этого пути. В годы первой революции, когда быть большевиком означало идти по линии наибольшего сопротивления, вступил в самую радикальную партию – РСДРП (вскоре, разочаровавшись в большевистских идеях, из партии вышел). После 17-го года, когда быть большевиком было выгодно и удобно, сочувствовал гонимым социалистам-революционерам.

До Октябрьской революции Замятина в первый раз сослали в 1906 году за революционную деятельность в Лебедянь, во второй – в 1911-м за нелегальное пребывание в столице в Лахту, в третий – в 1914-м за повесть «На куличках» в Кемь. Цензура расценила повесть как «клевету на русскую армию». Номера с повестью конфисковали и уничтожили, редакцию и автора привлекли к суду.

После революции – в первый раз хотели выслать в 1919-м (подозревали в принадлежности к партии левых эсеров), но с резолюцией «высылка отсрочена до особого распоряжения» посадили в тюрьму. Когда выяснилось, что ни к одной из партий арестант не принадлежит, выпустили. Во второй – в 1922-м, включили в первый список «антисоветской интеллигенции города Петрограда», который рассматривался на высылку за границу. Посадили вновь, по иронии судьбы в ту же самую одиночку на Шпалерной, в которой большевик Замятин сидел до революции. В николаевской России ссылали, но из страны не высылали. В ленинской – и ссылали, и высылали, и расстреливали. На этот раз недовольных властью интеллигентов решили в «штаб к Духонину» не отправлять.

...А Сталин был высшим типом прагматика – прагматиком политическим. Фото © РИА Новости

В статье «Я боюсь» он расставил точки над «i», и эти точки никому не понравились, особенно властям – в «органах» автора характеризовали как «заядлого белогвардейца» и откровенного «врага советской власти». Однако именно его предлагалось выслать не за границу – опасались, что там он «сделается опасным лидером оппозиции», – а в Новгород или Курск. Но буквально через месяц под № 9 включили в список «пассажиров» так называемого «философского парохода» (действительно, зачем победившим рабочим и крестьянам мыслители, рассуждающие о Боге, религиозно-духовных исканиях и прочих благоглупостях?). Но за него вступился старый большевик Воронский и просил Политехнический институт, в котором преподавал бывший кораблестроитель. Замятин был не только литератором, но и «спецом». «Спецы» советской власти были нужны, и через месяц бюрократической возни приговор отменили, «спец» вышел на свободу, вдохнул сырой петроградский воздух и принялся за старое…

За литературу.

«Юркие» побеждают

Вскоре страхи Замятина стали сбываться: в 1925-м организовался РАПП – «юркие» (пролетарские писатели Авербах, Фурманов, Ставский и др. – кто сегодня помнит их имена?) претендовали на руководство всей литературой. Которая должна была стать сервильной и холуйской. В течение последующих пяти лет все другие литературные группировки фактически исчезли. «Неюрким» перекрыли «кислород». Ахматовой, Мандельштаму, да и самому Замятину деваться было некуда – все они оказались не на, а за обочиной современной литературы – для руководства РАПП существовали либо «единомышленники», либо «враги».

Ахматову перестали печатать в середине 1920-х, последний прижизненный сборник Мандельштама «Стихотворения» вышел в 1928 году. В 1930-е многие из «неюрких» (тот же Мандельштам) пошли в лагеря и под расстрел (Клюев). Хотя их сажали и ставили к стенке и раньше (Гумилев).

В 1928-м, через семь лет после написания (фактически) манифеста Замятина «Я боюсь», с ним вступит в полемику редактор «Нового мира» Полонский: «Замятин был неосторожен, как все, впрочем, испуганные и отчаявшиеся. Ему казалось, что история кончилась…»

В 1929-м пьесу Замятина «Блоха» (по Лескову) МХАТ снял из репертуара, ленинградская цензура запретила историческую драму «Аттила», принятую Большим драматическим театром (пьеса о преследовании еретиков  «Огни святого Доминика», написанная еще в 1923 году, так и не увидела сцены). В это время уже вовсю разгорался скандал с романом «Мы», который принесет Замятину славу и мировую известность. В 1927-м журнал «Воля России», издававшийся в Праге эсерами, начал печатать без согласия автора главы романа, рукопись которого еще в 1921 году Замятин отправил в Берлин, в издательство Гржебина, – в Москве цензура роман запретила, воочию увидела в антиутопии призрак коммунизма (Единое Государство с одним Благодетелем, с покорными жителями, лишенными индивидуальности, у которых нет имен, а есть «нумера», одной Государственной газетой, Государственными поэтами, ну и так далее). Издательство разорилось и передало рукопись в США, где роман и вышел (на английском) в 1924 году тоже без согласия Замятина. Затем «Мы» появились на других языках.

И травля «еретика» возобновилась с новой силой. К «кулаку», «классовому врагу», «махровому реакционеру», которыми награждала критика Замятина с 1921 года, добавился… «шпион». Которым объявил его Михаил Кольцов в 1929 году.

Письмо Сталину

В 1931 году затравленный, но несдавшийся Замятин обращается к единственной инстанции (фактически «Богу») в Советском Союзе, которая может решить его судьбу, – Сталину. Прекрасно понимая, к кому он обращается, Замятин не льстит, не унижается и не раболепствует – он просит, но просит – достойно, не изображая из себя «оскорбленную невинность», объясняя на доступном вождю языке, что для него как для писателя «смертным приговором является лишение возможности писать» (от себя добавлю, как, впрочем, и для любого другого писателя его уровня), но обстоятельства складываются именно так, что творчество, которым он занимается уже более двадцати лет «немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся травли». И продолжает (интуитивно понимая, что в письме тому, от кого зависит дальнейшая его судьба, необходимо быть максимально честным и откровенным): «Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой… я никогда не скрывал своего отношения к литературному раболепству, прислуживанию и перекрашиванию: я считал – и продолжаю считать, – что это одинаково унижает как писателя, так и революцию. В свое время именно этот вопрос, в резкой и обидной для многих форме, поставленный в одной из моих статей (журн [ал] «Дом искусств», № 1, 1921), был сигналом для начала газетно-журнальной кампании по моему адресу».

Критика сделала из него «черта советской литературы», плюнуть в которого – благое дело. Одной его подписи было достаточно, чтобы любую вещь, подписанную именем «черта», объявить «криминальной». Осознав «бесполезность всяких попыток изменить» свое положение на родине, он просит Сталина, единственного в СССР, кто может изменить возникшую ситуацию, заменить «смертный приговор» «высылкой из пределов СССР», в то же время, оговаривая, что хотел бы «вернуться назад, как только у нас станет возможно служить в литературе большим идеям без прислуживания маленьким людям, как только у нас хоть отчасти изменится взгляд на роль художника слова».

Кроме того, если вопрос решится положительно, Замятин обещал вождю ничего против советской власти не писать.

И Сталин, от одного росчерка пера которого зависело – быть другому человеку (от писателя до члена политбюро) или не быть; Сталин, который никому, никогда, даже своим соратникам, не верил, – автору романа «Мы» поверил. И не ошибся – Замятин вплоть до своей смерти в 1937 году (совпавшей с Большим террором на родине) ничего против советской власти не писал.

Но если бы мы подумали, как говорил булгаковский Воланд (правда, по другому поводу), что «милосердие иногда стучится в их сердца», то глубоко бы ошиблись. В сердце «кремлевского горца» ни жалость, ни сострадание не стучались. На протяжении всей жизни. Он был прагматик до кончиков ногтей. Причем высший тип прагматика – прагматик политический, и всегда исходил из политической выгоды и целесообразности. И именно в силу этих причин он решил Замятина отпустить.

В октябре 1931 года «черт советской литературы» покинул родину.

С советским паспортом в кармане.

Треугольник

Когда Замятин решил уехать из СССР, в СССР в очередной раз приехал Горький. С которым Замятин был хорошо знаком – еще в 1919 году работал в созданном им издательстве «Всемирная литература». Уехать в начале 1930-х за границу было совсем не так просто, как в начале 1920-х, – форточка в Европу захлопнулась, получить заграничный паспорт писателю с репутацией «еретика» было практически невозможно. Но он все же попробовал. Сначала обратился с просьбой о разрешении на выезд в Совнарком, после отказа – в ОГПУ, лично к Ягоде. И всюду натыкался на твердое: «Нет!» Оставался только Сталин. И тогда автор «На куличках» обратился к автору «На дне» с просьбой передать письмо вождю лично. Горький передал, хотя убеждал Замятина подождать до весны 1931-го. Ждал изменений в политике партии, руководящей литературой. Замятин надеяться давно перестал и, приняв решение, ждать не хотел. Сознавая, что конструкция – он, Горький, Сталин – представляет собой треугольник, в котором законы математики не действуют и только одна «вершина» решает все.

Сталин просьбе Горького внял – ему был нужен не «еретик», а «буревестник». Писатель с мировой славой, который поддержит все его преобразования. Просьба была пустяковой, зачем отказывать в таких мелочах? Он готовил почву для возвращения классика, его пребывание за рубежом давно превратилось в эмиграцию, наезды на родину ничего не значили. «Великий пролетарский писатель» Сталину был нужен дома, а не в гостях. И он сделал все возможное, чтобы он вернулся – навсегда. «Буревестник» надежды вождя оправдал, но не все. После страстных «С кем вы, мастера культуры?» (1929), убийственных для писателя «Если враг не сдается, его уничтожают» (1930) Сталин очень хотел, чтобы Горький написал о нем такой же очерк, как он написал о Ленине. Но (к чести Горького), несмотря на огромные тиражи, на города, улицы, самолеты и пароходы, Дома культуры и детские лагеря, названные его именем; несмотря на подаренные бывший особняк Рябушинского на Никитской и дачи в Горках и Крыму, он все же очерк о «наследнике Ильича» не написал.

Может быть, поэтому и поплатился? До сих пор не утихают споры: была ли его смерть естественной или лечь у Кремлевской стены на вечные времена ему помогли «органы», которые без отмашки вождя на такое бы просто не решились? Может быть, когда к 1936 году Горький сделал все, что было нужно вождю, он перестал быть нужен?

Бич Божий

Слово свое Замятин сдержал. За границей ничего против советской власти не писал. Работал над романом «Бич Божий» – о столкновении гибнущей римской цивилизации и гуннов, пришельцев с варварского, молодого Востока.

В эмиграцию не вписался – Нина Берберова вспоминала, что жил он надеждой при первой возможности вернуться домой.

Не вернулся – понимал, что «взгляд на роль художника слова» остался прежним. Но в июне 1934-го «черт» и «еретик», несоветский писатель Евгений Замятин прислал заявление о приеме в Союз советских писателей. Которым руководила партия и большинство которого составляли «юркие».

Доложили Сталину. Вождь не возражал.

Я не могу объяснить, зачем он это сделал.

В 1926 году в письме к сибирскому поэту Ерошину Замятин писал: «…я человек негнущийся, таким и останусь».

Согнулся?

Не знаю.

У меня нет ответа.