Мучительно завидую…

Убить или не убить? Вот в чем вопрос... Михаил Врубель. Сальери всыпает яд в бокал Моцарта. Иллюстрация к книге. 1884. Русский музей

Злодейство

Пушкина интересуют предельные состояния души. Германн сходит с ума на наших глазах. Сальери уже в первом монологе можно заподозрить в безумии. Они похожи своей способностью к предельному увлечению идеей, следованию одной цели. Один жаждет разбогатеть, другой – достичь вершин музыкального искусства. Один пытается подчинить случай, другой – исчислить гармонию. С обоими живая жизнь играет злую шутку. Оба «обдергиваются». Германн ошибается сам, случайно. Сальери совершает злодейство и тем исключает себя из гениев.

То, к чему он стремится, нельзя забрать у поверженного соперника. Сальери перепутал жанры – он не воин-захватчик.

В «Моцарте и Сальери» зависть представлена в ее чистом, первозданном виде, такой, какой она была до частной собственности, и останется, когда поклонение последней минует. Сальери с детства отрекся от всего и «упрямо и надменно предался одной музыке». И вот ему становится понятно, что не только «нет правды на земле, но правды нет и выше» и «бессмертный гений» дан несправедливо.

Но мы, выслушав его жалобу, тоже не отдали бы «священный дар» тому, кто о любимом искусстве говорит как о лабораторной лягушке: «умертвил, разъял как труп», и от всех слов его о музыке веет ремесленной мастерской. Легко только веришь ему, что он остался «чадом праха» с «бескрылыми желаниями». И будь после его преступления следствие и суд, слова его служили бы подозрению в психическом отклонении. А за его «обоснование» убийства – «искусство падет опять, как он <Моцарт. – М.Л.> исчезнет», – конечно, назначили бы экспертизу на вменяемость.

Тогда бы была изучена и его извращенная логика. В которой бокал с отравой – чаша дружбы, бог музыки – злейший враг, а для оправдания убийства достаточно бесполезности жертвы. Во времена Пушкина пси-науки еще не оформились и душа являлась предметом внимания церкви и литературы. Вот что пишет современник Пушкина игумен Игнатий Брянчанинов: «Фарисеи позволили себе утверждать, что вочеловечившийся Бог, пришедший на землю Спаситель, опасен для общественного благосостояния… И для чего все эти переплетенные вымыслы? Для того, чтоб под прикрытием наружной справедливости принесть кровь в жертву зависти и тщеславию, чтоб совершить Богоубийство». Тема злодейства, прикрывающегося борьбой за справедливость, была актуальна и интересна мыслящим людям.

Мы теперь из истории нашей знаем и больше – злодейство возбуждения зависти к богатым, власть имущим, ко всему миропорядку может удачно прикрываться борьбой за справедливость и привести к убийству самой страны. Случайность в природе вещей, а справедливость – понятие, изобретенное людьми. И трактуемое каждым и каждый раз по-своему. Чудо исцеления одного – несправедливость к другому страдающему. Игра стихии, ума – прекрасна нерациональностью результата.

Та справедливость, которой требует Сальери, направлена против божественного чуда, против случая… Она обречена – мы рождаемся в мир со случайно распределенными талантами… И мы знаем, куда часто ведут благие намерения. Благодаря гению Дарвина знаем теперь, что «несправедливый» случай виноват в происхождении видов, и нашего тоже.

Да и с детства мы в сказках учимся принимать «несправедливость» легко – Иванушка-дурачок несправедливо удачлив: ему и печь-авто, и Конек-горбунок…

Поставим в формулу Брянчанинова вместо слова «фарисей» – «Сальери» и получим фабулу трагедии «Моцарт и Сальери». Наука и искусство, религия – у каждой ветви культуры своя задача, свое видение и метод. Одно из предварительных названий трагедии было – «Зависть. Опыт драматического изучения».

Опыт

Физик конструирует установку, ставит опыт и обдумывает результат. Писатель «воображает» героев и ситуацию и описывает произошедшее. Результаты получает читатель. Внимательный. Мы постоянно пользуемся результатами великого опыта Фарадея по электромагнитной индукции. Вот как он его описал: «При внесении магнита в катушку (полая деревянная катушка с намотанной на нее проволокой) в цепи возникает электрический ток, при вынесении также возникает ток, но другого направления».

Описания погоды, времени дня (расположение светила), места проведения опыта, длины проволоки… и еще бесконечного числа возможных подробностей в описании нет. Результат независим от них. Все, что нужно для понимания, есть в описании – деревянная катушка с намотанной на нее проволокой.

В трагедии Пушкина соблюдена эта чистота великого эксперимента. Неважно, каков внешний вид действующих лиц, их национальность, происхождение. Нет между ними женщины, денег… Даже славой они как будто равно наделены. Для предельности опыта в нем и героев фактически два. Минимум, необходимый для конфликта. Поставлен чистый эксперимент.

Вот первый результат драматического опыта – зависть может возникнуть даже к внешне равному человеку. Второй результат – завистник может быть болен завистью давно, но себе не признаваться. Считать себя здоровым. Смел тот, кто умеет побороть страх. Независтлив тот, кто умеет переработать зависть в наслаждение талантами другого.

Соседство другого делает жизнь полнее, и Моцарт это знал. Гюстав Курбе. Спящие. 1866. Малый дворец, Париж

Сальери думал, что его гордость порука против зависти: «Кто скажет, что Сальери гордый …» Недосуг ему было за алгеброй и анатомией музыки прочитать Августина Блаженного: «…зависть следует из гордости, а не предшествует ей, ибо не зависть – причина гордости, а гордость – зависти, поскольку гордость есть любовь к собственному превосходству, а зависть – отвращение к чужому благополучию».

Чему ж завидует Сальери? Он все имеет. Но только то, что можно перечислить. То, что видимо извне. А сам он знает, насколько Моцарт отличается от него. Он завидует полноте Жизни. И, конечно, тому, как она проявляется в музыке Моцарта. Завидует «несправедливому» дару свободы.

Каину тоже, наверное, Авель казался баловнем судьбы: пока он воду на поля таскает и рвет сорняки, тот свирелью на лугу стадо развлекает. Столкнулись жизнерадостный эллин и фарисей. Живой, свободный и мертвенный, сухой.

Вот Моцарт играет с ребенком на полу, а вот, желая «нежданной шуткой угостить» друга, волочет к нему бродячего музыканта. Вот рассказывает о том, как сочиняет: «представь… меня влюбленного, не слишком, а слегка – с красоткой или с другом, хоть с тобою. Я весел…». Все летяще, воздушно, как танец, – даже влюбленный не тяжко, а слегка.

И сочиняет под таким настроением нечто восхищающее Сальери.

Он не утомляет себя пафосом – его Сальери богом «назначает», а он в ответ – «божество мое проголодалось».

А вот Сальери: «Я стал творить, но в тишине, но втайне». И процесс творчества завистника тяжел – «усильным, протяженным постоянством…» «И скучен первый путь...», «Звуки умертвив... я стал ремесленником». Скучно. Поверишь, что он «мало жизнь любит». Такую жизнь трудно любить.

Но, поверим Моцарту, Сальери – гений. И все же он завидует. Ему казалось, он сделку с богом заключил. А тот свой дар «гуляке праздному» вручил. И у Сальери есть слава и известность. Но слава «глухая». А у Моцарта – звонкая? Громкая? Другая.

Завидует другой жизни – легкой и свободной. И неправда, что он завидует впервые. Он и Бомарше завидовал. Моцарт того гением назвал, а у Сальери для него – «он слишком был смешон». И для чего? Для ремесла отравителя. Чувствуется логика – для злодейства нужна сила. А можно ли завидовать другому просто потому, что он другой и у него все другое? Мы знаем – можно. Одежде, дому, жене, детям, национальности, стране, полу. Оказывается, трудно быть собой и радоваться, наблюдая других. У многих есть возможность, но не у всех есть способность быть личностью. Быть собой свободным. И в первую очередь от зависти.

Человечество придумало пока три средства от зависти. Первое – гесиодовское: «Трудись, и у тебя будет такой же красивый дом, как у соседа». Но уже Александр Великий назвал Гесиода поэтом для мужиков. Второе – изобретение Запада, privacy. То есть не замечать соседский дом. И третье – наше клин клином: видение превратилось в завидование – любуйся (не на все языки адекватно переводится).

Достойный результат всегда достояние всех; вот и пользуйся с радостью. Сальери по понятным причинам не может принять ни один из этих способов. «Сальери гордый» поступает по-своему – решает «отсечь страдавший член». Теперь это решение надо с моралью как-то согласовать.

Он не может сказать себе: «Я завидую и потому убиваю. Он мой соперник за славу ныне и впредь. И я его подло отравлю». Нужно убить соперника, но остаться собой. Он потом поймет, что это возможно только, когда ты можешь забрать трофей, когда причина зависти примитивно материальна.

Как много людей великих и не очень стояло и будет стоять на развилке. Обосновать, что зло есть добро в некоем другом смысле, или считать, как Родион Раскольников, что «человек необыкновенный» вправе решать, определять, что есть польза, и может преступить закон, написанный «для обыкновенных людей».

В первом случае: убить человека – зло, но убить плохого – это добро, по алгебраической логике: минус на минус дает плюс. А если все же убивать любого человека нехорошо, то можно назвать его «фармаком», чужим, предназначенной богу жертвой или недочеловеком. Мы знаем, как дальше приходят к понятию неправильной нации…

Поняв, что логика на неправильных посылках может привести к печальным результатам, древние придумали табу. Абсолютно внелогическое правило – это, это и это просто нельзя!

Во втором – считать, что «человек необыкновенный» вправе определять пользу и может преступить закон, написанный «для обыкновенных людей». Достоевский, русский читатель и писатель, заинтересованно размышлявший о преступлении и психологии преступника, конечно, читал «Моцарта и Сальери» внимательно. И многое «расшифровал» миру в своих произведениях, Которые прочитал каждый значимый психолог в мире.

Прав Баратынский: «Вначале мысль воплощена в поэму сжатую поэта…». Гениального поэта.

И вот логический путь Сальери. Шаг первый переходит от «я» к «мы». Теперь он уже защитник интересов группы. «Простой исполнитель». Остракизм, казни по проскрипциям, костры инквизиции… жестокие приговоры по доносам в большевистской России – в большей части результат такой логики.

«Я хочу его власть, виллу, комнату в нашей коммуналке, но он еще и анекдот антисоветский рассказал». Шаг второй: решает, что пользы от Моцарта нет. А вот дальше проблема: отсутствие пользы еще не вред. И в суде смягчающим может быть «предотвращение вреда, которое могла нанести жертва», но отсутствие пользы не пройдет. Логическое обоснование не получилось! Сальери принимает формулу Раскольникова – «Имею право на зло». И потому в последней фразе у него остается вопрос: совместны ли гений и злодейство, а то, что он злодейство совершил, уже вопросом не является. Признался.

Для Моцарта другой человек делает жизнь полней именно тем, что он другой. Он, как великий физик, понимает, что любая модель реального явления неполна. И может служить решению только конкретных задач, и рано или поздно возникнет потребность ее расширения. «Опыт – сын ошибок трудных». Не логических ошибок – эти легко исправляются. Трудно найти и исправить ошибку в исходных положениях. Составляя модель живого явления, человек отбросил бесконечное количество «неважных» подробностей. И… вот вдруг в результате ошибка. Теперь нужно вернуться и понять, какая подробность только кажется неважной, обернулась тем самым дьяволом, спрятавшимся в деталях. А деталей бесконечно много…

Потому и долог наш путь, наше движение «на ощупь», названное эволюцией. В живом и в социальном пространстве. Иногда случай (мутация) дарит нам гения – впередсмотрящего. И он помогает срезать путь. Но мы его долго не терпим. Толпа говорит «зачем он звучно так поет» и приносит его в жертву, или подвергает остракизму, или находит для него Сальери… или дуэльного убийцу.

Мы ставим цель и тогда в меру разумения можем сказать, что способствует ее достижению. Полезно. Многих целевое поведение увлекает, и тогда его методы они переносят на сферы, где оно разрушительно. Такова судьба теорий о «неполезных» видах живого мира, племенах, расах… Сальери говорит о пользе, принимает логику толпы. Мы помним в «Поэте и толпе»: «И толковала чернь тупая/ Зачем так звучно он поет…/ К какой он цели нас ведет?» Толпа знает пользу в точке «здесь и сейчас». А Моцарт великодушно восклицает: «Когда бы все так чувствовали силу гармонии!» У него не возникнет мысли уничтожать соперника. У него соперника нет.

Гармония – ценность, которую делить не надо, – она доступна всем. Мешает лишь необходимость «заботиться о нуждах низкой жизни». Музыка, возникнув, остается – слушатель ее не поглощает.

Гений

В определение понятия «гений» должны входить два качества: объединяющее действие творчества и открытость миру. Моисей, Гомер, Данте… объединяли племена, создавали своим творчеством нации. И мы благодаря Пушкину составляем единую нацию, протяженную во времени, понимаем, что и как думали в России мыслящие люди 200 лет назад.

XIX век понятен так же, как XX. Но попробуйте проникнуть в допушкинскую эпоху, в век XVIII! Это другой язык и соответственно другое мышление.

В пьесе «Моцарт и Сальери» слова и действия Моцарта скрепляющие – «искренний союз», «сыны гармонии», «он – гений, как ты да я». Он открыт всему миру. Слушает его – от музыки Сальери до скрипки уличного музыканта у трактира. Его ушей ангел коснулся, и он внемлет «и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход». И потому, общаясь с Сальери, чувствует опасность – «как будто черный человек сам-третей меж нами».

И внимание к игре слепого старика – открытость миру, непризнание границ искусства. Это пушкинское: «Таков и ты, поэт, и для тебя законов <границ. – М.Л.> нет».

Для Моцарта игра старика входит в чудо жизни. Его ошибки он легко примет и вернет другой мелодией, которой Сальери потом восхитится как «глубокой, смелой, стройной».

Он-то живет в модели свой–чужой и точно знает, где фигляр, где пачкун. Кто бог. Он готов следовать за гением Глюком, но не помнит, что сам Глюк искал свой путь в предместьях Праги с бродячими музыкантами.

Наука дала бы четкое заключение/диагноз Сальери – что-нибудь вроде «асексуальный некрофил с маниакальной жаждой разрушения». Убил бы себя, но «мало жизнь ценил», уничтожил самое дорогое, что получилось, – бога музыки. Религия дает общее описание феномена. А литература – возможность научиться узнавать «благодетелей» и предупреждать развитие болезни.

Еще о старике. Когда он появляется в пьесе, конечно, на ум приходит няня Пушкина. Потому кажется уместным привести кусочек из одного ее письма: «Любезный мой друг Александр Сергеевич, я получила ваше письмо и деньги, которые вы мне прислали. За все ваши милости я вам всем сердцем благодарна – вы у меня беспрестанно в сердце и на уме, и только когда засну, то забуду вас и ваши милости ко мне… За ваше здоровье я просвиру вынула и молебен отслужила, поживи, дружочик, хорошенько, самому слюбится. Я слава богу здорова, цалую ваши ручки и остаюсь вас многолюбящая няня ваша Арина».

Тут от одной искренности слезы пробивают: «…только когда засну, то забуду вас». А, главное – вот это примиряющее с миром «самому слюбится». Чуть попробуешь представить, на какую же мысль Пушкина няня отвечает, – что-нибудь вроде «дар напрасный, жизнь, зачем ты мне дана», – и ясно становится, будь у Сальери такая няня с детства, и он бы с жизнью слюбился, не носил бы 18 лет яд с собой…