Геннадий Евграфов  |
| Ну а сейчас где расслабленным литераторам раствориться после заката.. Анри де Тулуз-Лотрек. Ла Гулю, входящая в Мулен Руж с двумя женщинами. 1892. Музей современного искусства, Нью-Йорк |
«Мужчина, угостите даму пахитоской…»
Жизнь петербургской богемы начиналась ближе к ночи, известные поэты и безвестные беллетристы, непризнанные художники и модные музыканты кто на извозчике, кто пешком растекались по огромному каменному городу – затянутой в казенный сюртук Северной столицы в поисках наслаждений и сиюминутных приключений, которые бы разнообразили скучную дневную жизнь. К ним присоединялись правительственные чиновники и думские политики, финансисты и адвокаты. Они выезжали в театры и мюзик-холлы, рестораны и кафе на редких еще в ту пору автомобилях.
«Мужчина, угостите даму пахитоской…» – можно было услышать в любой части города, что на Английской набережной, что на Фонтанке, в центре и на окраинах, на Васильевском острове и Выборгской стороне. «Мужчина» угощал, брал «даму» под ручку и вел в ближайшие нумера. Дабы насладиться предлагаемыми прелестями.
Тонула в огнях «Вила Родэ», где кутил и беспутничал сам Распутин; в ресторане «Тулон», где инкогнито бывал один из великих князей, пели и плясали цыгане; в «Медведе», где от души гуляли прожженные газетчики «Биржевых новостей», чучело медведя с блестящими пуговками-глазами подмигивало разгулявшимся гостям. И везде была отменная кухня – французская, итальянская, русская. Щедро лилось вино «Клико», мадера и водка. Ночная публика веселилась как могла, в городе было много самых разных развлекательных заведений на любой вкус и кошелек, но не было места, где могла собираться только литературно-артистическая богема.
Которой хотелось не только пить и есть, но и поговорить.
С равными себе.
В своем кругу.
С теми, кто понимал стихи Маяковского, не шарахался в ужасе от полотен Кандинского, не устраивал скандалы на спектаклях Мейерхольда и разбирался в музыке Эрберга.
Почему «Собака»
Название пришло в голову известному уже в те годы писателю Алексею Толстому. Он, режиссер и драматург Николай Евреинов, режиссер, актер и антрепренер Борис Пронин шли по декабрьскому, заваленному снегом Невскому в поисках места для будущего кафе, по пути заглядывая в каждый подвал. Вот тогда Толстой и воскликнул: «А не напоминаем ли мы сейчас бродячих собак, которые ищут приюта?» Спутники согласились, напоминаем, и порешили – пусть подвал так и называется «Бродячая собака».
Название было ярким, острым, метафоричным, как сказали бы сейчас, креативным.
Идея же принадлежала Пронину, он давно хотел найти место, где могли бы встречаться поэты, художники, артисты.
Подвал в конце концов нашли, но не на Невском, а на углу площади Искусств и Итальянской улицы, в доме на Михайловской, 6, который был возведен по проекту самого Карла Росси. На глазок прикинули – людей поместится немало. Быстро договорились с домовладельцем, ударили по рукам – Пронин был человек ловкий и хваткий. Оформить будущее кафе он позвал модных художников Кульбина, Судейкина и Сапунова, они украсили помещение фресками в духе входившего в моду кубизма. Разрисовали стены фигурами Пьеро, Арлекино, Коломбины, невиданными цветами и фантастическими птицами – все трое любили «Цветы зла» Бодлера и читали Блока. Мстислав Добужинский, иллюстрировавший книги Пушкина и Достоевского, нарисовал герб «Собаки», рисунок точно выразил дух будущего заведения, был одобрен и принят с восторгом.
«Собака» открылась в ночь под Новый год 1911 года. Работала с 11 вечера до последнего посетителя, сначала по средам и субботам, затем ежедневно. Последние покидали уютный подвал, в котором не только пили и ели, но читали стихи, музицировали и отчаянно спорили об искусстве, литературе, живописи, под утро, когда первые, не успевшие прийти в себя от сна дворники появлялись на Михайловской.
Первая ночь
В первую ночь на огонек съехались поэты, чьи имена были у всех на устах, – Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Саша Черный; любимцы публики, балетные Карсавина, Лопухова, Фокин; композиторы и исполнители, художники и артистическая молодежь.
И окунулись в стихию свободы, неподдельного веселья, праздника и карнавала.
 |
| ...с кем окунуться в дебаты о природе вещей... Меммо ди Филипуччи. Эротическая сцена. 1300–1310. Фреска. Дворец де Подеста, Сан Джиминьяно |
На следующий день Ахматова напишет ставшие знаменитыми стихи:
Все мы бражники здесь,
блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.
Навсегда забиты окошки:
Что там, изморозь или гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.
О, как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.
(Аpropos – через 35 лет (!), 16 августа 1946 года, эти стихи аукнутся поэту в докладе секретаря ЦК ВКП (б) А. Жданова «О журналах «Звезда» и «Ленинград»: услужливые референты, ни черта не понимающие в поэзии, отождествят лирическое «я» с самим поэтом, для полноты картины присовокупят «монахиню» из стихотворения 1921 года «А ты думал – я тоже такая» («Чудотворной иконой клянусь…»), что позволит сталинскому идеологу дать марксистско-ленинскую характеристику Ахматовой: «Не то монахиня, не то блудница, а вернее, блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой», которая фактически наложит запрет на ее имя еще на несколько десятилетий).
«Здесь цепи многие
развязаны…»
 |
| ...что, в конце концов, выпить? Эдуард Мане. Угол Кафе-концерт. 1878–1880. Национальная галерея, Лондон |
В «Собаке» было царство духовной свободы. И она привлекала богему – здесь свои были среди своих, посетители играли и разыгрывали самих себя, жизнь на глазах превращалась в театр, театр становился жизнью. Это был чистый модерн, эстетика которого презирала и отвергала любые установившиеся правила.
Вчера посетители наслаждались представлением Михаила Кузмина «Вертеп кукольный», сегодня внимали стихам Николая Гумилева («Когда вступила в спальню Дездемона,/ Там было тихо, душно и темно,/ Лишь месяц любопытный к ней в окно/ Заглядывал с чужого небосклона…»), и никто не знал, что будет завтра – диспут, который затеет молодой, брызжущий витальностью Виктор Шкловский, только-только издавший «Воскрешение слова», или вечер танца Карсавиной, покорившей на гастролях с русским балетом Дягилева всю Европу.
О чем только не спорили посетители «Бродячей собаки»!
Поэт и прозаик, «мистический анархист» Георгий Чулков интересовался психологией искусства, его мучали «демоны и художники», о чем он и поведал в своей сбивчивой речи.
Выпускник историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, начинавший как символист, затем примкнувший к акмеистам и нашедший там свою истину Сергей Городецкий, конечно же, читал собравшимся доклад об этих двух литературных направлениях, распиная старых «богов» и восхваляя новых. Художник, музыкант, теоретик авангарда, создатель (вместе с Мейерхольдом) «Интимного театра» и возмутитель всяческого спокойствия Николай Кульбин жонглировал только-только входящими в моду словами – Маринетти, футуризм, кубизм и уж совсем мало кому понятным – симультанность (от фр. simul tane – одновременный, то есть когда в одной композиции совмещаются разные моменты движения).
А знаменитый уже в ту пору композитор-футурист Артур Лурье читал богеме целую лекцию о течениях в современной музыке. Учившаяся в Париже в студию Витти и академию Коларосси художник Елизавета Кругликова (которая возвела элементарную технику вырезания силуэтов из черной бумаги в ранг высокого искусства и затем прославилась этими своими силуэтами известных русских писателей – Блока, Волошина, Ахматовой, Цветаевой и др.) читала доклад о монотипии – старой художественной технике, позволяющей соединять живопись с печатью, технике, в которой она тоже добилась поразительных результатов.
И все, и всем было хорошо, легко и стильно. Все были молоды и счастливы, и никто не знал, как сложится в ближайшем будущем судьба. Да никто и не загадывал.
Иногда вечера планировали заранее, но не они определяли дух заведения, а импровизация.
Они не боялись шутить над собой и тем более над публикой. Публика отвечала тем же, в том же духе.
Именно здесь, в «Собаке», рождались многие экспромты Мандельштама, остроты Маяковского, шутки Тэффи.
Тэффи, между прочим, в рассказе «Собака» от имени «Незнакомки» поведала, как в молодости попала в эту «развеселую компанию молодой богемы», где были «начинающие поэты, непризнанные художники, вечера, посвященные эротическим темам», и незабываемые «ночи в «Бродячей собаке». Удивительное было заведение, эта «Бродячая собака», продолжала рассказчица, втягивала в себя совершенно чуждые ей элементы, втягивала и засасывала. И далее, в свойственном ей ироническом стиле описывала (естественно, с некоторыми преувеличениями) некоторых завсегдатаев кабаре, в которых можно было узнать Анну Ахматову, Михаила Кузмина и его интимного друга, художника Юрия Юркуна (Юркун выступал в рассказе под собственным именем).
В кабаре захаживали такие разные люди, как никого не щадящий в своих фельетонах редактор лучшего сатирического журнала «Новый Сатирикон», приземленный Аркадий Аверченко и критик и редактор лучшего художественного журнала «Аполлон», утонченный эстет Сергей Маковский; «громокипящий» скандалист Игорь Северянин и «будетлянин», будущий «председатель земного шара» Велимир Хлебников; поэтесса и хозяйка литературного салона, известная своими любовными похождениями Паллада Богданова-Бельская и реформатор театра, режиссер-авангардист Всеволод Мейерхольд; как будто сошедшая со своих портретов актриса и танцовщица Ольга Глебова-Судейкина и солистка петербургского Мариинского оперного театра, оперная дива Елизавета Попова. Всех объединяла принадлежность к миру искусства, богемы.
Атмосферу, царившую в «Собаке», передал поэт Михаил Кузмин в стихотворении 1913 года «Кабаре»:
Здесь цепи многие развязаны,
Все сохранит подземный зал,
И те слова, что ночью
сказаны,
Другой бы утром не сказал.
Абсолютно точно по восприятию – «собачья» жизнь пьянила как вино, была хороша своей неопределенностью и непредсказуемостью.
Богема и «фармацевты»
Через некоторое время сюда потянулись чужие, не причастные к литературно-артистическому кругу богатые посетители с деньгами, которых манил и притягивал мир свободных людей. Их назвали «фармацевтами», их не любили, но терпели, и мирились – это они приносили доход «Собаке» и позволяли ей существовать в том виде, в каком этот богемный подвал и был задуман.
Кабаре Бориса Пронина, а его подвал можно назвать и так, было не только первым в своем роде литературно-артистическим заведением в России, но и в Европе. Здесь Петербург обогнал самого законодателя европейской моды – Париж.
Смерть «Собаки»
Так продолжалось все три года, пока «Собака» не «умерла» в марте 1915 года. Основатель этого свободного ковчега петербургской богемы Борис Пронин полагал, что это произошло из-за скандального чтения 11 февраля Маяковским стихотворения «Вам!» (1915). В зале сидели в основном «фармацевты», новоявленные самодовольные буржуа с разодетыми в шелка дамами. Поэт-бунтарь и ниспровергатель всех основ бросал в зал:
Вам, проживающим за оргией
оргию,
имеющим ванную и теплый
клозет!
Как вам не стыдно
о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов
газет?
Там были еще и такие ныне пугающие власть предержащих строки:
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре <слово на букву «б». - «НГ-EL»> буду
подавать ананасную воду!
Поднялся женский визг, некоторые слабонервные «фармацевты» решили, что это именно про них – какой-то горлопан задел честь, не выдержали, бросились к небольшой эстраде, но Корнею Чуковскому удалось разрядить атмосферу назревающей потасовки и договориться с нагрянувшей полицией.
Это красивая, но легенда.
Стихотворение будущего «агитатора, горлана, главаря» задело только «фармацевтов», но не тогдашние проворовавшиеся власти (кстати, вы не заметили, что власть ворует всегда, везде и во все времена?), им не было стыдно ни за «ванную», ни «за теплый клозет» (и впрямь – чего стыдиться?), и угроз поэта сменить перо на фартух официанта и «подавать ананасовую воду» (ну и пусть подает, хоть <слово на букву «б». - «НГ-EL»>, хоть не <слово на букву «б». - «НГ-EL»>, кому какое дело) тем более они не боялись: вспыхнувший литературный скандал, даже приобретший политический оттенок и чуть не закончившийся банальной дракой, – не повод для закрытия кафе.
Все было гораздо проще и примитивней: градоначальнику Петербурга, князю Александру Николаевичу Оболенскому стало известно о незаконной торговле вином. Но страна воевала, сухой закон действовал с 1914 года, крепкие алкогольные напитки можно было продавать только в ресторанах. «Собака» закон нарушала, гостей в военное время было мало, надо было выживать…
Он и канцелярию воспитал все в том же спартанском духе – никакие уговоры не помогли, его чиновники не были подвержены извечной неизлечимой русской болезни, были честны, взяток не брали… и заведение закрыли.
Свидетелем закрытия был один из создателей кабаре, прекрасный художник Сергей Судейкин: в один студеный весенний день, шатаясь по городу вместе с Маяковским, Гумилевым, двумя Алексеями – писателем Толстым и художником-сатириком Радаковым, они зашли в «Бродячую собаку». «Была война… – вспоминал Судейкин, – карманы пучило от наменянного серебра. Мы сели в шляпах и пальто за круглый стол играть в карты. Четыре медведеподобных, валенковых, обашлыченных городовых с селедками под левой рукой, сопровождаемые тулупным дворником с бляхой, вошли в незапертые двери и заявили, что Общество интимного театра закрывается за недозволенную карточную игру. Так «Бродячая собака» скончалась».
То ли Судейкин забыл упомянуть в своих воспоминаниях о запрете властей на продажу в подобного рода заведениях алкоголя, то ли «медведеподобные, валенковые, обашлыченные городовые» про него картежникам сказать позабыли, тем не менее заведение по долгам не рассчиталось, было продано с молотка и… ушло в легенду.
Превратившись со временем в уникальный феномен истории культуры не только Петербурга – России.
