Инна Ростовцева
Обстоятельства убийства поэта так и остались невыясненными... Тинторетто. Убийство Авеля. 1551–1552. Галерея Академии, Венеция
Он не был услышан: «просто поэт», московский поэт Александр Бардодым (1966–1992) был убит 9 сентября 1992 года на войне в Абхазии, куда он ушел добровольцем.
Он попал в раскаленное время.
Он рано начал думать о смысле времени – «Но сначала ответьте мне – что такое время? В этом и будет разгадка, если она, конечно, существует» – и о смысле жизни, который, по его мнению, «очень далек от самой жизни. Жить так, чтобы что-то было выше, чем сама жизнь…» (запись 1985 года).
Но он смог предположить, предвидеть и провидеть – а это значит «чувствовать и знать», когда поэт и философ думают в одной упряжке, что разгадка этих мучивших его вещей лежит в собственной посмертной жизни: «…Стану бесчувствен, холоден, неподвижен,/ И когда ослепнут мои глаза,/ Я буду видеть то, что сейчас не вижу./ Мне пространство и время не будут уже мешать,/ Я останусь здесь и одновременно исчезну,/ Потому что движение, гармония и душа/ Сольются и вновь образуют бездну».
И разве не удивительно: 25 лет жизни и 25 лет, последовавших после гибели «просто поэта», слились сегодня в одну точку, образовали один метафизический круг, который имеет свой язык, знаки, символы, даты, события.
Что бы мог увидеть Саша Бардодым из того, что тогда, четверть века назад, не мог бы видеть?
Что память о нем жива и как все живое продолжает расти. Похоронен он в Новом Афоне, награжден орденом Леона (посмертно), есть сквер его имени, музей, где с любовью собраны материалы о его короткой жизни и смерти.
Александр Бардодым вошел в антологию «Русская поэзия. ХХ век» (1999) и «Уйти. Остаться. Жить» (2016), где он представлен стихами и статьей Олега Демидова «Джигит, гусар, афырхаца». Эта антология литературных чтений «Они ушли. Они остались» (2012–2016) стала, на мой взгляд, одним из самых заметных событий литературной жизни последнего времени: мы не раз еще будем к ней возвращаться, осмысляя, выверяя и оценивая еще дорогие для нас истины…
 |
| Стихотворец-философ, Черный
Гранд-Коннетабль и герой Абхазии. Фото из книги «Тот, который прикрывал. Сборник рассказов Отечественной войны народа Абхазии 1992-1993 годов». 2014 |
Когда-то Гоголь в статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» (1846) проницательно заметил: «Дело странное: предметом нашей поэзии все же были мы, но в ней не узнаем себя». Не то ли произошло и с нами, когда многих преждевременно ушедших молодых поэтов мы не узнали при жизни, и вот только теперь, говоря гоголевскими словами, «по мере большего и лучшего их узнанья»… нам открываются «и другие их высшие стороны, доселе почти никем не замечаемые», мы видим, что «они были не одними казначеями сокровищ наших, но отчасти даже и строителями нашими…»
Это замечательное «отчасти» как ни к кому относится к Александру Бардодыму.
За четверть века посмертной жизни у него вышли книги: «Прорваться за грань» (1993), «След крыла» (1999), «Раскаленное время» (2014).
Последняя – самая значительная, серьезная, полная – представляет нам поэта и мыслителя.
В книгу впервые вошли ранние опыты 15–16-летнего Саши, которые устанавливают продолжительность его творческой жизни до 10 лет; впервые представлены размышления поэта о литературе – от коротких заметок и дневниковых записей о вечности, смысле жизни, о чувствах до законченных глубоких статей «Понятие истины по Евангелию у Толстого и Достоевского», «Пушкин и Шарль Нодье», «Духовные истоки творчества Есенина»; все это органично соседствует с «Пастушеской свирелью» – переводами из абхазской поэзии и беседой с молодыми латиноамериканскими поэтами.
И завершает книгу раздел «Память», где о Саше Бардодыме говорят и вспоминают самые разные люди – от первого президента Республики Абхазия Владислава Ардзинбы и абхазских писателей до московских поэтов Льва Озерова и Евгения Долматовского и его единомышленников…
Если переиначить строку поэта из стихотворения «К морю», то можно сказать, что ветер листает, как волны, свежие страницы воспоминаний, которые приоткрывают немало нового в жизни и смерти Саши Бардодыма. Настраивают на ответную эмоциональную реакцию в общем сопереживании его судьбы теми, кто знал его не понаслышке…
…И я вспоминаю, как познакомилась с Сашей. Это было в 1984 году, он только что окончил школу. Я в то время работала в журнале «Советская литература на иностранных языках», и наша художница свела меня с мамой Саши, тоже художницей, которая что-то делала для журнала. Маргарита Александровна попросила меня посмотреть стихи сына, который собирался поступать в Литературный институт: тогда требовались две рекомендации. Я согласилась, и вскоре Саша появился у нас дома – принес стихи. И меня сразу же настигло первое удивление (потом их было много): столь необычной для столь юного возраста оказалась его поэзия.
Что мы знаем об этом возрасте?
Немного, и не всегда с точки зрения истины верное. И здесь ранний опыт Саши Бардодыма представляется бесценным для более точного понимания тех важных вещей, из которых складывается не сиюминутный успех, а дальнейшие путь и судьба поэта. Как писала критик Васильева, «в свои 15–16 лет надо обладать бесстрашием, чтобы не бояться писать с промахами, иногда даже плохо, но взять разбег. Не гладко, не ровно, а с какими-то отчаянными взлетами и падениями. Но ни доли вундеркиндства, обреченного на постепенное истощение, ни доли самонадеянности, все из ранней лирики – еще только готовность для роста». Но зато какая готовность романтика: «Кружатся в водовороте звуки,/ И ропот,/ О стену ударившись, шепотом сходит./ Мир – ураган» (1981).
У Бардодыма была хорошая школа русской классической поэзии: Пушкин и Лермонтов – первые учителя.
Увлечение Есениным – это постижение души русского лиризма, скрещение цвета и звука: «Алый октябрь в сумерках серых», «Посеребренный лунный жемчуг из мешка голубых озер» или «Эту зелень серую/ так бесконечно люблю,/ Что во Христа уверую/ И захлебнусь во хмелю» («Вечерок» памяти Есенина). По свидетельству Даура Зантария, «влюбленный в Есенина, он декламировал «Инонию».
Знакомство с Гумилевым – это Восток, легенда, баллада, не столько следование элементам поэтики и стиля, сколько открытие для себя темы мужества и страха, героизма и предательства, победы и поражения, как в стихотворении «Три дороги».
Уроки у Лорки – это магия пространства, вкус к метафизическому, отвлеченному: «Движение ветра в уснувшем городе».
За всем этим жадным интересом к своему и чужому видна попытка созидания поэтом своего художественного мира – пластического и духовного одновременно. Достаточно посмотреть на его «Черный хлеб» (1985): «Утром в светлом небосклоне/ Солнце красно./ Черный хлеб на нежном фоне/ Виден ясно./ Днем на свежем небосклоне/ Он окреп/ На зеленом теплом фоне/ Черный хлеб./ Поздно ночью с небом темным,/ нем и слеп,/ Растворяется в огромном/ Черный хлеб».
Да, были пробы себя в «куртуазном маньеризме», игра с маскарадным шутовством, членство в Ордене, образ «Черного Гранд-Коннетабля», как он себя именовал, гусара в черкеске, но «это выдавание сущности за игру долго не могло продолжаться, должен был произойти или разрыв с кружком, или что-то иное… его собственные стихи тогда были иные» (Даур Зантария).
Это далеко не всегда вызывало понимание.
«Лирик Бардодым», – похохатывал Николай Старшинов на одном из совещаний молодых писателей: ему казалось слишком комичным сочетание лирики с грозной фамилией (сам же поэт гордился тем, что его предок был казаком Запорожской Сечи и, по легенде, которую он любил рассказывать, отдал свою дочь в жены черкесу). Как, впрочем, несерьезными казались и первые опыты юного поэта, не заслуживающие, по его мнению, публикации в альманахе «Поэзия», печатавшего не только многих хороших поэтов, но и не менее славных графоманов…
Это я к тому, что путь Бардодыма в поэзию не был столь гладким, как может показаться: у него не было прижизненных публикаций и книги.
Однако в Литературный институт он поступил (в 1984 году) с первой попытки. Вторую рекомендацию ему дал Лев Озеров, ставший на долгие годы учителем, мастером, старшим другом (сегодня это имя незаслуженно забыто); Саша учился на переводчика и попал в только что организованную абхазскую группу, которую вел Денис Чачхалиа. Это, казалось бы, заурядное учебное событие стало для Бардодыма знаковым, символическим и повлияло на всю дальнейшую судьбу. Жизненную и творческую. Я не раз слышала от Вадима Кожинова, что судьба для поэта превыше всего: это единое целое, и не надо делить его на две части.
Так это и вышло в случае с Бардодымом.
«Для него Абхазия за эти годы давно стала не просто объектом профессиональных интересов, а второй родиной», – свидетельствует Виталий Шария. О том же – и Константин Елгешин: «Абхазия была для Саши настоящей страной его души…»
Действительно, поэт по-настоящему, без оглядки, всеми чувствами (а чувство он ставил высоко) влюбился в Апсны – страну души (как любил ее называть), жадно открывал для себя ее древнюю историю и удивительную мифологию, где живет Ажвейпш – хозяин гор, лесной царь, «хозяин бездонных провалов». Он записывал, претворял в стихи песни бзыбских абхазов, гениохов, обращения к махаджирам – горцам, изгнанным со своих земель в период русско-кавказской войны, и, когда скучал в Москве, сочинял «Письмо абхазским друзьям». И эта любовь была обоюдной, разделенной. Абхазия помогла Бардодыму раскрыться: застенчивому от природы, проявить такие черты характера, как мужество и бесстрашие, гордость и независимость. И, быть может, главное – живой неподдельный интерес к миру и человеку. Редкий «талант дружелюбия»: «…он был такой деликатный, настоящий аристократ и в то же время очень простой <...> он с каждым умел найти свой язык» (запись Анны Бройдо).
Моя дочь, которая училась в Лите в те же, что и Саша, годы и дружила с ним вплоть до его отъезда в Абхазию, вспоминает. Ей очень хотелось иметь книжку стихотворений Черубины де Габриак, и она сказала ему об этом. Он как будто пропустил просьбу мимо ушей, затаился, но в день рождения принес именно ее в подарок. Он любил покупать книги и дарить их тоже. Он любил своих поэтов-современников и хотел с ними знакомиться. Однажды, узнав, что у нас дома в гостях будет Иван Жданов, он разволновался и сразу же примчался – он был очень легок на подъем, – и сильно огорчился, увидев, что тот не пришел. А вот с Евтушенко встреча получилась: Саша был у него на даче, пил вино, беседовал с ним – о чем, так и осталось неизвестно.
И вот что осталось в памяти: Бардодыма интересовали не только поэты, но и другие люди, каждый человек, встреченный им на пути. И он всегда проявлял неизменную тонкость натуры и деликатность. Однажды у нас в гостях с ним за столом оказался наш друг-враг Сергей Аркадьевич; разговаривали, шутили, Саша был, как всегда, в ударе, а когда начали делить шоколадного медведя, он сказал: «Нехорошо давать гостю заднюю часть с хвостиком». Позже, делясь своим впечатлением, гость заметил, что давно не встречал такого красивого молодого человека.
Александр и впрямь был красив – не только внешне, но и внутренне, хотя свой внутренний мир никогда не выставлял напоказ: «…нет ни одного человека, который, хоть однажды пообщавшись с Бардодымом, не запоминал его» (Константин Елгешин).
Абхазия научила Бардодыма взрослению. И это не преминуло сказаться на его творчестве. Оно стало глубже, серьезнее, ответственней. Знакомый по первым ранним талантливым стихам романтик, но уже другой поэт, незнакомый, новый. Появилась необходимость попробовать себя в разных жанрах, будь то песня (русская или абхазская) или переводы «Пастушеская свирель», конечно же, с абхазского, и неоконченный с немецкого (Вильгельм Буш, Макс и Мориц («История мальчиков в семи проделках»). Появились «прозы кристальной крупицы». В его рассказе о совершенном спуске в Новоафонскую пещеру Акую – без страховки – «я пролетел довольно-таки не слабо, слава Богу, реакция сработала – успел намотать трос вокруг правой руки и затормозить, ногами упершись в стену» – есть описание пещеры, в котором блещет чудесный зародыш будущей прозы. Романтически-поэтическое, образное начало сочетается с точностью детали и тонкостью психологического рисунка: «…Пещера огромная, с гигантскими сталактитами на стенах, потолками «лунного молока». Среди гигантских обломков и глыб величиной с двухэтажный дом кое-где рассыпан «пещерный жемчуг» (это окаменевшие моллюски). Очень красивые «яичницы». (Из письма к Виоле Винокан.)
Отщипнув кусочек такой завораживающей прозы, отчетливо понимаешь, почему ее автору так нравился латиноамериканский «магический реализм». Он даже написал содержательную статью об особенностях «пересечки» его с русской литературой ХХ века (на примерах «Мастера и Маргариты» Булгакова и «Отца-Леса» Анатолия Кима) и с абхазской, где живут «откровенные тенденции к языческому и «чудесному реализму».
Особо восхищался он Гарсиа Маркесом – создателем гениального романа «Сто лет одиночества». Его произведениями навеяны бардодымовские стихи «Скрипичный концерт для диктатора» и «Полковнику никто не пишет»: «А в чем причина – он не знает/ Он ждет. Зимой на стекла дышит/ И смотрит вдаль. Не понимает».
Так смотрит вдаль и собственная поэзия Александра Бардодыма последних двух лет – 91-го и неполного 92-го года – и помогает различить ее трагическое лицо. Лицо поэта-философа, напряженно, мучительно и остро размышляющего о «тройной бездонности» – душе, жизни и смерти. Пророка, провидца, мистика, чувствующего неизбежность того, что должно произойти в будущем: «Время бурь и революций/ Тает. Только души наши/ Эхом чистым остаются».
И свой неотвратимо близящийся конец: «Чувствую, скоро настанет последний день/ Или п…ц (простите за выражение)». В третьей части трагичного «Триптиха» появляется зловещий пронзительный образ-символ: «Черный грач зачеркнет крылом/ Образ твоих детей». (Обратим внимание: это написано в ночь 15 августа, перед последним отъездом в Абхазию.)
Пророчества сбываются только у настоящих поэтов. Он таким и стал, – выстрадав свою судьбу, сложив свой творческий путь, обретя необщее выражение.
Вспоминаю: незадолго до ухода Саши я попросила его зайти ко мне за рекомендацией в Союз писателей. Он не забрал ее – то ли спешил, то ли не захотел, считал, что рано, и это было не «дураковаляние», а беспечность живого таланта, отличного от хорошо организованной машины тщеславного человека, во что бы то ни стало «кующего» успех…
«Он был поэт. По призванию и по способу существования» (Денис Чачхалия).
Когда у Саши спрашивали, какой он видит сон, он всегда отвечал: «Я еду домой». Не доехал.
Я спросила у Маргариты Александровны Бардодым, какой она видела сон накануне смерти ее сына: «Такой красивый был сон: как будто осень, падают желтые листья, а Саша медленно уплывает куда-то вдаль с черной скрипочкой в руках». (И это он знал наперед: «Только звуки на струнах тают/ Легкой улыбкой сестры милосердия»).
Куда же уплывает?
В долгую и яркую посмертную жизнь. «Пока в небе еще не замерла моя звезда…»
Дарья Гармоненко 
