Правда торжествует потом

Володин пил не для того, чтобы уйти в другую реальность, а для того, чтобы дойти до той черты, где можно остановиться и не упасть. Фото с сайта www.mkrf.ru

В будни надо вспоминать замечательных ребят!

– Как вы, один, без трудового коллектива, 100-тысячные тиражи издаете?! – спрашивает Володин.

– Круглое – катаю, плоское таскаю! – чокаясь, отвечаю.

– Как хорошо однажды понять, что ты – человек прошлого, – вздыхает Володин.

Спрашиваю у Александра Моисеевича: «Как жизнь, настроение, трудовые успехи?» Стоим в пельменной в Большом Комсомольском переулке, на задах ЦК ВЛКСМ.

Наклоняю горлышко из кармана к стакану, наливаю, передаю Володину. Тот, мигом выпив, не закусывая, отвечает: «Я лично неплохо живу, не жалуюсь. Работаю мастером на «Красном треугольнике». Работа интересная, ответственная…»

– Вероятное, – говорю я, – как случайное, воспринимается с невероятным изумлением, потому что всё, что бы ни происходило в жизни, есть случайность, даже тогда, когда тебе кажется, что ты с непоколебимой верой идешь по прямой ровной дороге к намеченной цели, но разочаровываешься в этом, когда на склоне лет вдруг обнаруживаешь, что нет никаких в жизни прямых, а есть только вращение по орбитам без достижения цели, хотя случайный луч случая совпадения, когда случилась в жизни встреча одной с другим, случайно вывел именно твой биокомпьютер на эту случайную орбиту.

– Когда мы влюблялись, – говорит Володин, – не казалось ли нам, что это – на всю жизнь? Сколько раз мы ошибались в этом. Когда мы переходили на новую работу, не радовались ли мы обилию новых людей, новой жизни, непохожей на прежнюю? А когда мы привыкали к этим людям, как разочаровывались. Сначала в этом человеке, затем в том, как стали безразличны многие, а другие остались такими же незнакомыми, как прежде. И только несколько человек, а когда мы немолоды – один или двое, оставались нам друзьями. Так мало...

В это время сразу Александру Тимофеевскому исполнилось 65 лет. Шел 1998 год. Тимофеевский родился 13 ноября 1933 года. Я выпустил к этой дате книгу его гениальных стихотворений «Песня скорбных душой» (думаю, понятно, что это песня сумасшедших). Как положено, обмываем. В полном поэтическом флере пьем у поэта на кухне. Что ж тут особенного, если Тимофеевский однажды один выпил 7 (семь) бутылок водки. «Московской особой». И не качался. Я точно такой же. Словно почуяв нашу компанию, звонит другой гений из Санкт-Петербурга Александр Володин, поздравляет коллегу с юбилеем. Тимофеевский, не прерывая разговора, не отходя от трубки, передает мне его слова:

Свобода.

Это слово буду писать на отдельной строчке, потому что это важно.

Свобода

уехать туда, где тебя никто не знает.

Свобода

от мстительных зловещих, которые таят. Но и от любящих, которые проникают в душу, где неладно.

Свобода

от энергетических вампиров – полная несовместимость, – которые отнимают годы и годы жизни, которые толкают тебя на необдуманные лихорадочные поступки, за которые потом расплата.

Свобода

от всех мнений, и оценок, и переоценок, и скидывания со счета.

Свобода

от правых, которым вчера было можно все, и от левых, которым можно почти все сегодня.

Свобода

от общества, в котором нельзя жить и быть свободным от него.

Не знал еще, что останусь несвободен от самого себя, глядящего себе в душу.

Потом этот тост (а мы прерывались, чтобы шлепнуть по рюмашке, и в Москве, и в Ленинграде) вошел в «Записки нетрезвого человека», а в 2001 году Александра Моисеевича Володина не стало. Физически. В тексте он живет бессмертно.

Свобода уехать туда, где тебя никто не знает. Фото Андрея Щербака-Жукова

– Мир под столом с игрушками, – говорю я, – был необъятен и непознаваем. Мир в комнате с книгами и швейной машинкой стал поуже. Мир во дворе заметно уменьшился, особенно за аркой проходного двора. Москва с метро совсем стала крошечной. Земля, носящаяся по кругу, вовсе стала миниатюрной, когда стало ясно, что это всего лишь электрон, вращающийся вокруг ядра атома, а сам атом, наряду с бесчисленным количеством таких же атомов, находится в мизинце младенца, играющего в оловянных солдатиков под столом.

– Раньше падал духом с высоких мест, – говорит Володин. – Взбирался на них долго, а падал легко и ненадолго. Теперь же особенно высоко не взбираюсь. К чему? Все равно падать. И сами-то по себе эти вершины, откуда я теперь падаю духом, прежде служили теми местами, куда я падал духом сверху. 

Взяли новую порцию пельменей. С дымком. С горчичкой. С перчиком. С уксусом. Я – стакан. Володин – семь рюмок с мастерством пулеметчика.

Володин громко скандирует:

Правда почему-то 

потом торжествует.

Почему-то торжествует.

Почему-то потом.

Почему-то торжествует 

правда.

Правда, потом.

Людям она почему-то нужна.

Хотя бы потом.

Почему-то потом.

Но почему-то обязательно.

Подскажи, расскажи, кто тебя читал. Или вовсе не читал. Кино смотрел. Литература через кино – это не литература. Литература через театр – это не литература. Володин это понимал, но выходил телами слов на сцену. Что вы городите, какие еще тела слов? Самые натуральные тела, стандартные, из материнского лона вышедшие, там же в страсти зачатые.

– Железный характер, – говорю я, – становится основным условием в писательстве, потому что текст пишется ежедневно и так может вымучить слабохарактерного, что он бросит это дело. К тому же настоящее писательство не приносит дохода, потому что идет вразрез со вкусами издателей, платящих гонорар. Проверенный временем «товар» вроде Чехова, Пушкина, Гоголя они штампуют с удовольствием. А на что жить? – спросит литературный неофит. В этом случае я советую сразу идти на завод «Серп и молот» жать и молотить копейку.

– Беда в том, – говорит Володин, – что я, когда не выпью, – не человек. То есть вялый, скованный, малоинтересный. Если же немного приму, то становлюсь раскованным, с чувством юмора и любовью к рядом сидящей женщине. Тогда мне и со случайными людьми хорошо, и им со мной хорошо.

– А «Красный пролетарий» – наш родной завод? – спрашиваю.

– Наш родной завод – «Треугольный пролетарий»! – закусывает Володин.

– И это – счастье! – набулькиваю втихаря восклицание в граненый.

Маргарита Прошина замечает, что драматург Александр Володин, автор сценария прекрасного фильма «Осенний марафон», говорит: «Счастье – пустынное слово среднего рода».

– Ну, махнем на счастье!

Все, кто был в литературной пельменной, без лишних напоминаний выпили. Поэтому среднее для среднего недоступно. Что? Среднее счастье для среднего человека.

Понятно. Теперь.

Володин говорит: «Все с ума посходивши. Все с ума посходивши. Все с ума посходивши. Все посходивши с ума. Проба пера».

Кувалдин говорит: «Совершенно очевидно то, что большинство людей живет в границах жизни, опасаясь раскинуть мысль за эти границы, где хотя бы когда тебя не было, и в другую сторону, когда тебя не будет. То есть речь идет о проникновении мысли туда, где она индивида бьет наотмашь такими неприятными понятиями, как смерть, зачатие… Так что приходится путешествовать по пусть временному, но в пределах общепринятых приличий разрешенному пространству отпущенного срока. Живи, пока живется, не думай ни о чем, купи себе продукты, построй на даче дом».

Володин говорит: «Я сумел остаться вне конфликта, но в одиночестве. Теперь в моем распоряжении было сельпо, где я мог купить четвертинку и соевые батончики для закуски. Странно пить одному: выпил, закусил, подумал в тишине о том о сем, и совершенно неизвестно, пора ли выпить еще или пока рано. В компании это получается само собой. К тому же изнурительная усталость после шести уроков».

Кувалдин говорит: «Оттаявшая от снега земля на бугорке была мягкой, и сидеть на ней было приятно, особенно когда закурил, глядя в небо, полное такой предвесенней голубизны, что голова закружилась от бездонности. Закрутились мысли о недосягаемости бесконечности, которая погружена в другую бесконечность, ибо не может быть края у бесконечности, потому что она все время выплывает за края бесконечности, но все же я пытался представить ее, уставясь в синеву неба. И это мое состояние было столь прекрасно, что в нем, как я догадался, и находилась отгадка».

Володин говорит: «В школе я знал, что Фрейд – это что-то неприличное. Потом оказалось, что Фрейд – это человек и даже как бы философ. Не вполне нормальный, что ли? Такая философия, по слухам, что несуразность просто бросается в глаза. Это я знал, когда его у нас даже не печатали. А теперь вышла его книга «Психология бессознательного». Раньше бы почитать ее лет на сорок!.. Рюккерт: «До чего нельзя долететь, до того надо дойти хромая».

У Театра Красной Армии через какое-то время была тоже достаточно серьезная работа по «Выигрышу» Александра Володина. Сын сына Сталина Василия ставил, Александр, праправнук наполеоновского солдата Бурдоне – по-нашему: Бурдонский, тоже, как и Володин, Александр.

– Ну, Кувалдин, вы завертываете! – говорит Володин.

– Закручиваю, – уточняю я.

– Я тоже, – усмехается Володин.

А жена прячет четвертинки. Вот у Блажеевского тоже спрятала, а Женька возьми да помри! Неопохмеленным. Разве так можно поступать с небожителями?! Им керосин для полета нужен!

Володин перестал пить из стакана, достал свою складную рюмку из кармана. Не обращая на нас внимания, выпил в тост семь рюмок.

Тимофеевский вспомнил: «Володин наливал себе из разных бутылок, он пил блистательно, но не для того, чтобы уйти в другую реальность, а, наоборот, для того, чтобы дойти до той черты, где можно остановиться и не упасть. Это – некий спортивный рекорд. Как сказал Пастернак: «На семнадцатой рюмке ни в одном он глазу». Вот Володин пытался ставить такие рекорды».

Под горячие пельмени водки надо много!

– Началось с того, – говорит Володин, – что однажды утром, когда, как обычно, одолевали черные мысли, я, чтобы снять напряжение, принял рюмашку-другую. Что неожиданно толкнуло меня к пишущей машинке. И вот стал выстукивать отдельные соображения и воспоминания. С тех пор и пишу это преимущественно в нетрезвом состоянии.

Горячие пельмени и холодная водка.

– Сталин был человеком номер один, – говорит Володин. – Не потому ли он любил определять людей номер один в различных областях жизни? 150 миллионов знали, что тракторист номер один – Паша Ангелина, диктор номер один – Левитан. Шахтер номер один – Стаханов. Сборщица хлопка номер один – Мамлакат. Образец коммунистической морали – Павлик Морозов. Машинист – Кривонос, композитор – Дунаевский, летчик – Чкалов, режиссер – Станиславский. «Лучший, талантливый» – Маяковский… За 70 с лишним лет страна прогнулась больше возможного. Теперь судорожно пытаемся выпрямиться.

– Глаза закрываются, а ты не спи, – говорю я. – Очень плодотворное состояние. Суть этого промежутка между сном и явью заключена в том, что позволяет писать произвольно, совершенно не думая. Кто этого не понимает, вряд ли покорит сердца людей. Ведь сердце не думает. Писатель и есть сердце. Стучит себе по клавишам компьютера, даже то, что выстукивает, не читает. В этом писательская сила, ибо он писателем потому и стал, что умеет просто писать. Не размышлять, не поучать, не умничать, не притворяться, а писать строчку за строчкой, в которых и есть вся суть и весь смак.

– В Москве тем временем, – говорит Володин, – возросла студия «Современник». Еще на площади Маяковского.

Помнится случай в студии тех лет. Я написал пьесу, которая почитаемому мною режиссеру не показалась интересной. Ну, не получилось. Из Москвы звонит Олег Ефремов.

– Я слышал, ты пьесу написал?

– Олег, написал, но не получилось.

– Приезжай, я почитаю.

– Зачем это, Олег! Стыда не оберусь!

– Я один почитаю, никто не узнает.

Приехал – сидит вся художественная коллегия, кажется, так называлось. Волчек, Табаков, Козаков, Евстигнеев...

– Ты же обещал, Олег, что почитаешь один!

– Ничего, они никому не скажут, тут все свои.

Он прочитал пьесу вслух. В тот же вечер состоялась первая репетиция пьесы «Назначение». Тут на всю пельменную поэт Тимофеевский выдает:

Жена, не голоси,

И дети, не просите.

Веселье на Руси,

Как сказано, есть-пити.

Наш князь – зеленый змий,

И мы его солдаты,

Нас тьмы, и тьмы, и тьмы,

И мы уже поддаты.