Крылатый миф

Демоны одолевают не только в аду... Иероним Босх. Ад. 1500–1504. Дворец дожей, Венеция

В недрах русской тюрьмы

я тружусь над таинственным

метром…

Даниил Андреев

В геометрии, чтобы решить некоторые задачи, нужно выйти за пределы данной геометрической фигуры. Когда параллельные прямые были продолжены в бесконечность, в искривленное мировое пространство, то они пересеклись. Возникла неэвклидова геометрия Лобачевского. В геометрии Минковского к трем измерениям добавилось четвертое – время. Даниил Андреев в своих сочинениях, и не только в «Розе Мира», тоже выходит за наши земные пределы, и, читая его, восхищаешься удивительным прозрениям. Видимо, глядя на человеческую историю из потусторонних измерений, можно увидеть скрытое. Конечно, прогнозами, постижением неочевидного занимается и наука, даже успешно, если ей хватает исходных данных, но от почвы, от ratio старается не отрываться.

В трактате «Роза Мира» науке отдана дань – она накапливает частные истины, и все же, говорит Даниил Андреев, привнесение в религию научных методов было бы грубой ошибкой. Нет, он обращается к мифам как к особому способу познания, потому что за мифами всегда стоит реальность. Правда, уточняет поэт, «она не может быть не искаженной и не запутанной привнесением в миф множества человеческого, слишком человеческого». Но ведь и научные измерения бывают относительны, как все человеческое.

Платон считал: поэт должен творить мифы, а не рассуждения, и тоже знал, что кроме истины в мифах присутствует человеческое, даже ложь. Однако, излагая учение, осторожно названное «концепцией», Даниил Андреев опирается не только на поэтические интуиции, а и на свои видения многоструктурной вселенной, заселенной светлыми силами Добра, кишащей тварями и чудищами Зла. Он описывает то, что видел – ясно или смутно – в поэтических озарениях, в прорывах «космического сознания», сквозь запотевшие стекла вещих сновидений, дает всему имена, подхваченные, сочиненные или услышанные: Шаданакар, Звента-Свентана, Яросвет, Навна, Гагтунгр, уицраор, жругр… Это – вторая, запредельная реальность – трансмиф. Взгляд на нашу историю сквозь иные измерения назван метаисторией. Все поведанное читателям действительно существует и живет, даже для тех, кто ему не верит, в представленной поэтом панораме многослойной вселенной.

«Истинный поэт всеведущ, – заявлял Новалис, провозвестник заворожившего символистов Голубого Цветка, знака Великой Женственности, – он действительно вселенная в малом преломлении». Но Александр Блок после «Двенадцати» сомневался в себе: Христос ли возник впереди двенадцати красноармейцев? Не ошибается ли он? И признавал: да, Христос. Записал в дневнике, назвав это «страшной мыслью»: «Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой». И Блок называл свой поэтический метод «мистическим реализмом».

Даниил Андреев с его верой в неотрывное от поэзии мистическое чувство, конечно, вышел из миропонимания символизма.

В дядином доме, где он рос, в Малом Левшинском переулке, выходящем на Пречистенку, рядом с бывшей гимназией Поливанова, откуда вышел не один московский символист, бывали многие искатели нездешних истин – от Андрея Белого и Скрябина до поэтессы-странницы Малахиевой-Мирович. Десятилетний отрок Даниил, как восхищенно записала в дневник его тогдашняя воспитательница, «изобретает свой, новый, с исключениями, спряжениями и очень выразительными австралийскими окончаниями» язык, потом описывает выдуманную планету Юнону. В доме дяди, доктора Доброва, бывали знаменитые писатели и живописцы, музыканты и актеры, в семье говорили о высоком – дядя о Логосе и Горации, которого переводил после визитов к больным, двоюродная сестра бредила Бодлером, ее муж, поэт Александр Коваленский, рассуждал о «Лилит, о Розе Ада, о Люцифере, о борьбе его и с ним, о предстательстве за него перед Богом, о космическом значении явления Христа» и сочинял мистерию «Неопалимая Купина».

Даниил Андреев с отрочества оказался под воздействием безвестного ученика Эллиса, Александра Коваленского, чьи заветные, отмеченные мистицизмом сочинения, стихи и прозу сожгли на Лубянке. Впрочем, как и рукописи других подельников, как и роковой роман Даниила Андреева «Странники ночи», ставший доказательной базой обвинения в подготовке покушения на Сталина.

Ученицей Эллиса была и Марина Цветаева. В ее поэме «Чародей» учитель провозглашает:

«Я рыцарь Розы и Грааля,

Со мной Христос.

Но шел за мной по всем

дорогам

Тот, кто присутствует

и здесь.

Я между ангелом и богом

Разорван весь».

Это же рыцарство воспел и Даниил Андреев, в 30-е годы писавший монументальную поэму о поисках Грааля, – «Монсальват».

Символисты поэтические опыты связывали с мистическим самоощущением. Но за романтически страстной лирической трилогией Александра Блока мистическая космогония только угадывается, это – «марево», «вьюги», «сновидческая мгла». Его интуитивная историософия только обозначена. А Даниил Андреев, таков его склад, из своих прозрений создает целостную космогонию, вычерчивает масштабные контуры трансмифа. Он вписывает в него личный опыт, и каждый образ, каждое душевное движение помогает с новой подробностью изобразить многомерную картину мироздания. Каждое событие и переживание связано с иными мирами, с борьбой демонических сил и сил света.

Захваченный блоковской поэзией, Даниил Андреев и ее осмысливает как весть и описание части обозреваемой им вселенной. У Блока символика, иносказание одухотворяются исповедальной лирической повестью. У Даниила Андреева образы, символы, метафоры трансформируются, мистически вочеловечиваются. Там, в многослойном планетарном космосе свое место занимает не только его собственная жизнь, но жизни и творчество всех, кого он видит участниками мистерии русской истории. Здесь не только общественные и государственные деятели – родомыслы, но и Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Врубель, Блок, сами создания литературы и искусства, преображенные, высвеченные высшим смыслом.

Логика символистов вела от поэзии к мистике, к чаянию некой новой религии, и все они пытались искать ее в теургическом творчестве, создавая теории, устремляясь то к русскому сектантству, то к католицизму (Вяч. Иванов, Эллис, Сергей Соловьев), то к антропософии (Белый, Волошин). Даниил Андреев прошел этот путь до логического конца, представив прообраз «новой религии», считая что «всечеловеческая церковь новых времен, Роза Мира, явится как итог духовной деятельности множества, как соборное творчество…» Он, как все русские символисты, полон пафоса преображения, просветления мира и человека.

В то же время многослойная вселенная Даниила Андреева в его книгах пронизана автобиографизмом, личным опытом. В «Розе Мира» он рассказывает о своих видениях (следуя, только будучи более откровенным в признаниях, за Владимиром Соловьевым в «Трех свиданиях»), точно обозначая время и место – в сквере у храма Христа Спасителя, во Власьевском переулке в Москве, у Днепра в Триполье, на Неруссе под Трубчевском, фронтовой ночью в блокадном Ленинграде, на нарах Владимирской тюрьмы… Он говорит о юношеских блужданиях, переживаниях, странствиях. Многие детали его трактата укоренены в пережитом. Когда удивляешься, скажем, его педагогическим проектам, то припоминаешь, что он окончил замечательную школу, бывшую гимназию Репман, которая отчасти и стала неким прообразом школ чаемого будущего. Один из выпускников той же школы, великий математик Колмогоров, сумевший организовать свои математические школы, вполне понял бы, чем вдохновлены педагогические теории поэта, которому в тяжкие дни он помогал деньгами. А Даниил Андреев был ими захвачен, провозгласив задачу – «воспитание человека облагороженного образа». В тюремной камере – это сохранилось в его тетрадях – он составляет школьные расписания для младших и старших классов, определяя часы на каждый предмет, от физики и химии до всемирной литературы, и помечая: «С 5 кл. вместо законоведения – астрономия»… Он и сам увлекался астрономией, прежде чем пережил трансфизические путешествия по Шаданакару.

Читая воодушевленное теоретизирование о целебности босикомохождения, нельзя не вспомнить не только давнее признание в письме брату в Париж, что он, как и отец, любит ходить босиком, но и то, что во время следствия один из чинов госбезопасности отбил ему ноги коваными сапогами.

Даже «Роза Мира» начинается с рассказа о том, где и когда она создавалась, с упоминания о скромном осеннем саде в Горячем Ключе, где он ее завершил.

То же и в стихах – от поэтического ансамбля «Русские боги» до лирических циклов и поэм. В них – детство, метания юности, любовь, многодневные хождения по брянским лесам, страшные 30-е годы, война и тюрьма.

При всей многосоставности и сложности истоков «Розы Мира» ее видения и переживания убеждают подлинностью. Они многое говорят нам о прошлом, настоящем и будущем России. Вглядимся в его историософские образы, вдумаемся в его «метаисторические» характеристики. Они долго будут злободневны.

Иван Грозный в «Розе Мира» – «великий тиран», пошедший по «гибельному пути», орудие демона великодержавной государственности. В поэме «Гибель Грозного» сказано, что «тайна, замкнутая в нем, –/ Ключ от наших всероссийских мук,/ Наших пыток стужей и огнем».

И портрет царя впечатляет как свидетельство:

Вот он сходит, согнут в три

погибели,

Но всевидящий, как сатана,

Уже зная: на углях, на дыбе ли,

На крюке ли жертва подана?

Ноздри вздрагивают.

Влажный рот

Приоткрыт в томительной

тоске,

И мельчайшей изморосью –

пот

На устало вдавленном виске.

Поэт отвечает оправдывающим государевы злодеяния:

Скажешь – век? эпоха? нравы

времени?

Но за десять медленных веков

Самой плотной, самой русской

темени

Иоанн – единственный таков.

Ни борьба за прочность

царских прав,

Ни державной думы

торжество

Не поставят рокового «прав!»

На немых синодиках его.

«Немые синодики» заговорили в исследованиях по истории опричнины академика Степана Борисовича Веселовского. С ним Даниил Андреев был знаком. И во взглядах у них было общее. Старый историк записал в дневнике во время войны: «К чему мы пришли после сумасшествия и мерзостей семнадцатого года? Коричневый немецкий фашизм – против красного». А поэт, прошедший фронт, изобразил битву двух чудовищ – уицраоров в поэме «Ленинградский апокалипсис».

Иван Грозный и Сталин – идолы тех, кто уверен, что державное величие без несвободы, без тиранства и казней невозможно. Они воображают себя не жертвами, а соработниками наводящих железный порядок, строящих очередную цитадель.

Даниил Андреев писал: «Известно, что Сталин был весьма озабочен реабилитацией некоторых страшилищ прошлого, например Ивана Грозного, Малюты Скуратова. И однако, о том же Грозном он пренебрежительно заметил под конец: «Казнит горстку бояр, а потом две недели молится и кается. Хлюпик!» Да, назвать Грозного хлюпиком имел право, пожалуй, только он».

Другое дело Святой Владимир, он – сказано в «Розе Мира» – сумел еще при жизни создать противовес «своей лично-державной карме» великим деянием – крещением Руси…

Демонические портреты тиранов Даниила Андреева восхищают дантовской мощью, врубелевским колоритом, сюрреалистически изощренной выразительностью. В отличие от Грозного Сталин, изображенный в «Розе Мира», не становится героем поэмы.

Весной 1937-го Даниил Андреев написал письмо Сталину с просьбой помочь старшему брату вернуться из эмиграции на родину. Ответа не получил. Да и дошло ли письмо до вождя? А вот «совершенно секретное» «спецсообщение» Абакумова «об аресте террориста Д.Л. Андреева» в июне 1948-го Сталин прочел внимательно и отчеркнул на полях державным карандашом сценарии покушения на себя, сочиненные лубянскими сценаристами, не испытав ни тени сомнений в этой драматургической липе. Например, то, что Андреев, живший рядом с Арбатом, часто по нему проходил, в «спецсообщении» объяснялось тем, что он выслеживал «маршрут движения автомашины И.В. Сталина». Здесь вождь подручным доверял полностью.

Рядом с инфернальными фантастическими сценами констатация исторических фактов: «Какими соображениями государственной пользы, хотя бы и искаженно понятыми, объяснишь систему периодически производившихся массовых кровопусканий? – В первый раз он это позволил себе в начале коллективизации, когда кулачество, точнее – зажиточное крестьянство, ликвидировалось, по его предначертанию, «как класс». Толпы людей лишались средств к существованию и, в условиях, гибельных даже для скота, перебрасывались в необжитые районы, где и отдавали Богу свои души». Но поэт помнит и об «овациях всенародному палачу».

А вот как рассказано о смерти Сталина:

«Жругр взвыл от ярости и боли. Полчища демонов взмыли из глубин в верхние слои инфракосмоса, стараясь затормозить падение умершего в пучину магм.

Горестное беснование передалось в Энроф. Похороны вождя, вернее, перенос его тела в мавзолей, превратились в идиотическое столпотворение. Морок его имени и его дел был так велик, что сотни тысяч людей восприняли его смерть как несчастие. Даже в тюремных камерах некоторые плакали о том, что же теперь будет».

Трудно сказать, насколько удавшимся был уничтоженный следователями роман «Странники ночи». Но ясно, что предали огню незаурядное сочинение. Как хочется верить в чудо, в то, что еще обнаружится в тайниках архивов один из трех конфискованных экземпляров! Присутствие чуда очевидно в судьбе Даниила Андреева. Он сам его ощущал:

Кем, для чего спасен из

немеречи

Я в это утро – знаю только

я…

Именно в год вынесения приговора по делу «террориста» Даниила Леонидовича Андреева и его группы была ненадолго отменена грозившая им смертная казнь. И после тюрьмы смертельно больному поэту судьба дала месяцы, чтобы завершить «жгучие» книги. Он их называл «неконченными», «бедными», просил в последнем стихотворении: «Спаси их, Господи! Спрячь, храни,/ Дай им увидеть другие дни».

То, что они уцелели, тоже чудо.

Хотя Даниил Андреев декларировал: «Не заговорщик я, не бандит, –/ Я вестник другого дня./ А тех, кто сегодняшнему кадит –/ Достаточно без меня». Он многое сказал о своем дне. Мало кто в нашей поэзии запечатлел ее с такой бесцензурной смелостью и эпическим размахом. В «Симфонии городского дня», в цикле «Темное видение» – сталинская Москва 30-х и 50-х, в цикле «Из маленькой комнаты» и поэме «Ленинградский апокалипсис» – Великая Отечественная война.

А говоря о прошлом и грядущем, поэт приоткрывает скрытое: «Мой стих затем, чтоб запылала/ Перед тобой другая глубь». Он честен: «Мое знанье сказке уподоблено/ И недоказуемо, как миф…» Не провозглашает себя пророком последней истины. Признается: «Многое воспринимаю я при помощи различных родов внутреннего зрения: и глазами фантазии, и зрением художественного творчества, и духовным предощущением». Но все же перед нами не искусство фантаста, не эзотерическая утопия, а вдохновенный отчет о путешествии во вселенную внутри себя, взгляд на историю и современность из этой вселенной. Вновь вспомним Новалиса: «В нас самих или нигде заключается вечность с ее мирами, прошлое и будущее». Подлинность вечности Даниила Андреева подтверждают уже сбывшиеся прозрения, историческая укорененность его понятий-образов, убедительная непротиворечивость и живое многообразие его поэтических миров.

«Роза Мира» – книга, где многие найдут, с чем согласиться, что принять, многие найдут, что оспорить. Единомышленников будет немного, как и единоверцев. «Хочешь – верь, а хочешь – навсегда/ Эту книгу жгучую отбрось…» Но множество жгучих всечеловеческих вопросов, поставленных в этой написанной узником Владимирской тюрьмы книге не дает от нее отмахнуться.

Незадолго до смерти, рассказывала вдова поэта, он перечитывал «Розу Мира», делал в ней поправки, уточнения и однажды, закрыв папку с рукописью, сказал: «Знаешь, я сейчас читал вот с такой точки зрения: как можно к этому отнестись, кто написал книгу: сумасшедший или нет. Нет, не сумасшедший». Трезвость саморефлексии говорит многое.

При жизни не опубликовавший ни строки, «хранивший медный крест молчанья», Даниил Андреев только в конце 80-х стараниями вдовы, Аллы Александровны Андреевой, стал доступен читателю. Затем вышли два издания собрания сочинений. Появились поэтические однотомники. Стихи его включаются во множество антологий. Одно за другим выходят переиздания «Розы Мира». Она переведена на английский, испанский, немецкий, финский, чешский языки, готовится издание на польском. Пишутся книги о нем. Защищаются кандидатские и докторские диссертации. Проходят научные конференции. В дни 110-летия со дня рождения поэта в Институте мировой литературы и Институте философии прошла международная научная конференция «Даниил Андреев: биография, наследие, контекст».

Но, кажется, это лишь начало.