Андрей Кротков
Если герои состоят в партии, то часто вступают между собой в споры о настоящей и ненастоящей партийности, как две капли воды похожие на дискуссии теологов о вере истинной и неистинной. Василий Суриков. Богословский диспут на одном из семи Вселенских соборов. 1899. Частное собрание
В конце 1960-х – середине 1970-х годов в СССР на вершине читательской популярности находились романы Анатолия Иванова «Тени исчезают в полдень» (1963) и «Вечный зов» (1971–1976). Вторую волну популярности этих книг подняли снятые по ним одноименные телесериалы.
Писатель Анатолий Иванов (1928–1999) – ярчайший представитель того направления в советской литературе, которое метко названо бульварным соцреализмом. Давать подробную характеристику его творчества вряд ли нужно. Полную меру признания и одобрения автор получил еще при жизни в десятках захлебывающихся от восторга критических статей. Почитателей его таланта и читателей его прозы хватает до сих пор, что нисколько не удивительно. Литературная жвачка, трактующая привычные темы и сюжеты доступным неискушенному обывателю языком, через привычную для него систему художественных средств и в привычной системе нравственных координат – это продукт, спрос на который не упал. Для эстетических потребностей обывателя советская эрзац-литература – то же самое, что для голодного невкусная, но обильная еда: на пользу не идет и удовольствия не доставляет, зато позволяет набить желудок.
Иванов неважный стилист, хотя язык его романов, подчиненный повествовательным задачам, нельзя назвать тусклым и унылым – он скорее никакой, ровный и однообразный, как домотканый холст. Зато в сюжетосложении Иванов – автор умелый. Не случайно его романы обладают эпическим размахом, их действие растянуто на десятилетия, они населены десятками персонажей. Событийный поток романов Иванова захлестывает читателя с головой; барахтаясь в нем и стараясь не захлебнуться, читатель не замечает, что поток этот отнюдь не кристально чист – скорее мутноват, и не равномерно глубок – изобилует мелями и перекатами.
Стержень писательской методологии Иванова – следование главному постулату соцреалистической эстетики: действительность следует изображать не такой, какова она была и есть, а такой, какой она должна быть согласно прописям коммунистической идеологии. Примененная в деле, такая методология дает закономерный итог – вместо реалистического романа на свет является идеологическая схема.
Атмосфера общественной жизни СССР 1920–1950-х годов была предельно политизирована. В романах Иванова этот факт отражен справедливо, оспаривать его нельзя. Однако Иванов не может удержаться от перебора. Политическую напряженность и политические разногласия он перемещает во внутренний мир и личную жизнь персонажей, отчего персонажи становятся похожи на религиозных фанатиков европейского Средневековья. Но поскольку они не христиане, то боятся они не вечных адских мук и заботятся не о спасении души. Им навязана роль, совсем не свойственная простым людям: каждое свое слово и каждый свой поступок они проверяют с точки зрения политической целесообразности, к остальным присматриваются с позиции политической бдительности. Если же герои состоят в партии и занимают достаточно высокое служебное положение, то часто вступают между собой в споры о настоящей и ненастоящей партийности, как две капли воды похожие на дискуссии средневековых теологов о вере истинной и неистинной.
Основной инструмент политической бдительности героев Иванова – инстинктивное предубежденное недоверие к людям, печеночная интуиция: «Вроде свой, а чувствую – не наш». У чекиста Якова Алейникова бдительность развита до фантастической, прямо-таки чудовищной проницательности. Шпионов, диверсантов, вредителей и врагов народа он определяет по выражению глаз, по походке, по манере себя держать и чуть ли не по запаху. Однако в отношении торчащего перед глазами затаившегося врага Федора Савельева алейниковская проницательность почему-то не срабатывает. В репрессиях тридцатых годов Алейников участвует истово и яро, сажает направо и налево. Иногда вроде призадумывается над происходящим, хмурит брови и отчаянно много курит – но затем стряхивает морок и начинает действовать с прежней энергией. В конце концов погибает лютой смертью от руки бандеровца Валентика – его заживо распиливают пополам; эта свирепая казнь, которой римляне-язычники предавали первых христиан, искупает все прежние грехи чекиста и причисляет его к лику христианских мучеников, а заодно позволяет эффектно выкинуть из повествования более ненужного героя.
Отрицательные персонажи Иванова очень любят скрываться под масками передовиков производства и ударников коммунистического труда. Таковы Устин Акимыч Морозов и Федор Савельев, рвущие жилы и тратящие здоровье во имя процветания ненавидимого ими советского строя. Иезуитски хитрый гад Устин Акимыч и его инфернальная супруга-начетчица Пистимея Макаровна – гибрид гадюки и вороны, – легализовавшись в сибирской глухомани, занимаются не крупными диверсиями, а мелкими пакостями. Однако самая крупная из мелких пакостей, которую им удается учинить, – это разрушение личной жизни колхозного председателя Захара Большакова. Булавочные уколы и комариные укусы, никак не способные поколебать твердыню советского строя, плохо сочетаются со зловещим обликом дьяволоподобных засланцев, ничем не подкрепляют авторские намеки на огромную опасность, которая якобы исходит от них. Тем не менее в интервью Иванов ничтоже сумняшеся продолжал утверждать, что в Сибири «до сих пор» (речь о начале 1970-х годов) существует кулацкое подполье, связанное с зарубежными подрывными центрами и в любую минуту готовое поднять вооруженный мятеж против советской власти. Писателю Иванову не приходило в голову, что подобными заявлениями он прямо ставил под сомнение профессионализм сотрудников госбезопасности. Чего стоили бдительные чекисты, если к шестому десятку лет существования советской власти не смогли выловить эту контру?
Фамилии персонажей Иванова не нагружены ясным предметным значением, указывающим на основное душевное качество этих персонажей. Обычных для XVIII столетия Простаковых, Скотининых и Вральманов среди его героев нет. Но многие его отрицательные герои носят фамилии подозрительные, с душком – Клычков, Меньшиков, Юргин, Косоротов, Лахновский, Полипов. В то время как у положительных героев фамилии честные, открытые, с простым русским лицом – Кружилин, Большаков, Курганов, Назаров. В примитивном приеме наклеивания фамильных ярлыков виден доведенный до крайности постулат большевистской идеологии, согласно которому «классовая сущность» человека есть что-то вроде наследуемого биологического признака, проявляющегося во внешних чертах. Ясно, что человек по фамилии Полипов был подонком уже в материнской утробе и останется таковым до скончания века, а человек по фамилии Косоротов – садист и мерзавец высшей пробы.
Иногда Иванов позволяет себе крамольные отступления от принципов большевистского социал-дарвинизма. Сын Панкрата Назарова, кристально честного человека, под пером Иванова становится капо (охранником из заключенных) в гитлеровском концлагере Бухенвальд. Однако затем Иванов, словно спохватившись, отыгрывает ситуацию в должном идеологическом духе: по возвращении домой Назаров-сын, осужденный советским судом, отбывший заключение и амнистированный, натыкается на глухую стену отцовской враждебности и в конце концов кончает самоубийством. К самоубийству его прямо подталкивает твердокаменный отец, не способный простить сына-слабака; родительские чувства уходят побоку, нетерпимый политический аскетизм торжествует.
Напротив, Семен, сын скрытого врага Федора Савельева, бежит из немецкого концлагеря и делается героем антинацистского сопротивления в Норвегии, где погибает в неравном бою. Но на всякий случай Иванов набрасывает на историю Семена Савельева флер неясности – достоверно неизвестно, он ли был героем сопротивления или кто-то другой, очень на него похожий. Зачем Иванов в этом эпизоде напустил туману – понятно. Семен Савельев побывал в плену, а стало быть, личность подозрительная. Бдительность, бдительность и еще раз бдительность.
Партизанская деятельность предполагаемого Семена-«Савелия» описана почти что в пародийном ключе, в духе киношных подвигов несокрушимого и непобедимого американского супергероя Рэмбо. Он ничего не рассказывает о себе норвежцам, постоянно молчит. Никому не подчиняется, на акции уходит самостоятельно, в одиночку. В одиночку взрывает кинотеатр, в одиночку поджигает теплоход, в одиночку портит паровозы. После каждой акции непременно посылает по почте угрожающее письмо, адресованное рейхскомиссару оккупированной Норвегии Йозефу Тербовену: «Я еще доберусь и до тебя…» Норвегия тех лет – страна замкнутая и малонаселенная, любой чужак на виду, как муха на лысине; однако обвешанный оружием и взрывчаткой партизан-иностранец свободно разгуливает по оккупированному городу, проникает в порт, на вокзал, в кинотеатр – и уходит невредимым, не забывает на обратном пути заглянуть на почту, объясняется с местными жителями неизвестно на каком языке, письма нацистскому сатрапу пишет явно не по-русски… Полно, да человек ли он, этот сверхъестественно везучий колобок, легко уходящий от немецкого дедушки и от норвежской бабушки?
Бросается в глаза любовь Иванова-прозаика к фабульным ходам и поворотам во вкусе индийских киномелодрам. Своих героев-односельчан Иванов постоянно сталкивает лбами на необъятных просторах, заставляет встречаться в самых неожиданных и отдаленных точках пространства. Мир для героев Иванова тесен, как дворовая хоккейная коробка. Чудесные совпадения, неожиданные встречи и прочие «рояли в кустах» сначала удивляют, потом начинают забавлять. Бывший судебный следователь Российской империи, а ныне нацистский прихвостень Лахновский и бывший осведомитель охранного отделения, а ныне советский армейский политработник Полипов встречаются на фронте, в германском ближнем тылу. Братья Иван и Федор Савельевы сталкиваются нос к носу на одном участке фронта; бывший красный герой Федор, само собой разумеется, стал предателем – служит в германской вспомогательной полиции, а бывший контрреволюционный белобандит Иван, само собой разумеется, воюет в Красной Армии. То же самое происходит с коллаборационистом Устином Акимычем и его сыном Федором, пленным советским солдатом, – они встречаются на немецкой стороне фронта, а встречу им организовывает совершенно случайно оказавшийся рядом односельчанин Демид Меньшиков, тоже перебежчик-предатель.
Лахновский по воле и логике Иванова после революции делается не кем-нибудь, а троцкистом. Знающий читатель, отдышавшись после такого удара под дых, вправе задать резонный вопрос: как случилось, что бывший сотрудник репрессивно-полицейского аппарата Российской империи оказался в рядах борцов за мировую революцию?
Эта трудная на первый взгляд загадка отгадывается легко. Изгнанного из СССР Льва Троцкого и его сторонников советская пропаганда демонизировала до крайней степени. Врагов злее троцкистов у сталинского режима не было. Вплоть до финала сталинской эпохи почти все провалы и неудачи советской власти объяснялись происками троцкистских вредителей. Обвинения троцкистов в сотрудничестве с нацистами были общим местом тогдашней пропаганды. Сплошь и рядом ярлык троцкистов навешивали на людей, никогда не состоявших в партии и не имевших никакого отношения к внутрипартийным оппозициям. Если даже Иванов понимал вздорность такого перехлеста – то и в 1970-х годах как правоверный коммунист не посмел отступить от утвержденного тезиса. И старательно повторил пропагандистскую брехню, сделал жандарма Арнольда Михайловича соратником революционера Льва Давидовича.
Не менее загадочно, как Лахновский смог стать сотрудником германской армейской разведки (абвера). Ведь он, если верить автору, после революции не эмигрировал – сперва троцкиствовал, затем спрятался и тихо жил где-то на Украине, а в контакт с гитлеровцами вступил только в начале войны. Что же получается? Иноплеменник с оккупированной территории, представитель расово неполноценного народа с ходу принят на службу в вермахт, сразу назначен в армейскую разведку, мгновенно дослужился до солидного офицерского звания, получил допуск к секретной работе, да еще сделал столь головокружительную карьеру в изрядном возрасте (Лахновскому к началу войны никак не менее 60 лет). Дальше, как говорится, ехать некуда. Но Иванов смело поехал дальше и отмочил еще одну нелепицу: приписав Лахновского в кадры абвера, наградил его эсэсовским специальным званием штандартенфюрера.
Порой Иванов, увлекшись нагнетанием зловещих подробностей, полностью теряет чувство меры и впадает в совсем уже карикатурное неправдоподобие. Именно Лахновскому (в беседе с Полиповым) он доверяет изложить содержание им самим, писателем Ивановым, придуманного «плана Даллеса». Даже если бы такой «план» существовал в действительности, то сотрудник германской спецслужбы, детально посвященный в секретные разработки высшего политического руководства США и выбалтывающий их содержание советскому провинциальному партийному чиновнику, выглядит фигурой абсурдной, почти анекдотической.
Примечательно, что крайне отрицательного героя Полипова – двойного предателя, сперва стучавшего на революционеров, а затем имевшего контакт с гитлеровской спецслужбой, – Иванов снисходительно щадит и спасает от полного разоблачения. В телеэкранизации сюжетный эпизод усилен: Полипова выводят на чистую воду, но к стенке не ставят – за давностью лет и в связи с переменой политических нравов. В романе постаревшего, истаскавшегося на партийной работе, не понимающего новых веяний бесперспективного Полипова тихо отправляют на пенсию, его провокаторские подвиги остаются неизвестными. Эта своеобразная разновидность писательского милосердия объяснима в духе решений ХХ съезда КПСС. Как-никак Полипов – заслуженный коммунист с дореволюционным стажем, не стоит прикладывать старика слишком крепко; а что в молодости оступился – с кем не бывает.
Отчетливо прочитываются в сюжетных перипетиях романов Иванова вбитые на подсознательном уровне и прочно усвоенные традиционные мифологические мотивы. Так, три брата Савельевы – Антон, Федор и Иван – прямо олицетворяют сказочный сюжет про трех братьев, из которых «старший умный был детина, средний был и так и сяк, младший вовсе был дурак». Агата, жена младшего брата Ивана, – точь-в-точь невзрачная лягушка, вдруг оборотившаяся Василисой Прекрасной; муж ее, в полном соответствии со сказочным сюжетом, невезучий дурак только по видимости, а на деле один из самых умных персонажей романа.
Романы Иванова изобилуют любовными историями, что должно свидетельствовать о реалистической честности автора и изображении им «жизни как она есть». Основные амурные коллизии в романах Иванова – это драматические любовные треугольники: Полипов–Лиза–Антон, Федор–Иван–Анна, Кирьян–Федор–Анфиса, Алейников–Галина–Вера. Присутствует и трагический элемент. Богатей Михаил Лукич Кафтанов повторяет поступок отца шолоховской Аксиньи Астаховой – насилует собственную дочь Анну (в телеэкранизации этот доблестный поступок по этическим соображениям передан другому персонажу), а Федор Савельев, будущий муж Анны, в точности воспроизводит поведение мужа Аксиньи, Степана Астахова, – не может простить супруге инцестуальный грех, в котором она не виновата, и время от времени ее поколачивает. Трудно сказать, что преобладает в таком сюжетном заимствовании – эпигонское подражание или творческое взаимодействие автора «Вечного зова» с автором «Тихого Дона».
Не станем продолжать перечисление. Слишком очевидно, что романная действительность, предстающая в названных сочинениях Иванова, – это лишенная всякого психологического правдоподобия, обильно сдобренная идеологией смесь прямой лжи, уклончивой полуправды, обходов, умолчаний и откровенных ляпов. Такой смесью в конце концов оказалась вся соцреалистическая советская литература, вопреки здравому смыслу пытавшаяся следовать нежизнеспособным установкам. Под тяжестью гор словесной мертвечины, навороченных неутомимыми многописателями, связь времен прервалась, русская литературная традиция рухнула. Перебросить мост через разрыв не удалось до сих пор. А свято место пустовало недолго – на смену соцреалистической белиберде пришла масскультовая ахинея.
