Эльмара Фаустова  |
| Его сразу полюбили в Москве...
Валентий-Вильгельм Ванькович. Адам Мицкевич на горе Аю-Даг. 1827–1828. Национальный музей в Варшаве. |
Молодой польский поэт Адам Мицкевич в 1823 году был взят с товарищами под стражу и заключен в бывший базилианский монастырь Святой Троицы по делу об организации патриотических кружков филоматов («любящих науку») и филаретов («любящих добродетель»), где провел семь месяцев. Посажены были молодые люди не за то, что любили народную поэзию и науку, а за то, что постепенно в кружках стала преобладать опасная для власти идея свободы родины – Польши. Выпущенный на поруки при содействии профессора Виленского университета Иоахима Лелевеля (будущего предводителя польского восстания), он все-таки под конвоем жандармов был выслан «во внутренние губернии империи» – сначала в Петербург, затем в Одессу, откуда он съездил в Крым и наконец в Москву.
В Петербург он прибыл неудачно – в ноябре 1824 года на следующий день после мощного наводнения. Пострадавший город ужаснул его. Это впечатление отразилось на его отношении к столице русского царизма, который польский изгнанник резко осуждал. Однако и здесь он сумел завести себе новых знакомых, сблизился с единомышленниками – активными членами тайных обществ Кондратием Рылеевым и Александром Бестужевым.
Лето он провел в Одессе, откуда совершил поездку в Крым. Впечатления от посещения этой благословенной земли и свое настроение, отлученный от родных мест, он выразил в знаменитых «Крымских сонетах».
Прибыл поэт в старую столицу 12 декабря 1825 года, за два дня до восстания в Петербурге. Постепенно тревожность стала проникать в Москву, где было свое довольно сильное тайное общество. Но пока только начинали по всей стране арестовывать всех, кто был причастен к тайным обществам. Однако ни в письмах, ни в записках, ни в воспоминаниях о последних днях декабря нет намеков на общественную напряженность в тех кругах, где вращался Мицкевич. Это скорее всего говорит о том, что опасно было обсуждать тревожные события, необходимо было скрывать истинные переживания и размышления. Реальное отношение к восстанию и его руководителям Мицкевич четко выразил позднее в своем знаменитом стихотворении «Моим друзьям-москалям» («Русским друзьям»). Обращаясь к тем декабристам, которых он лично знал, Мицкевич с горечью пишет:
О где вы? Светлый дух
Рылеева погас,
Царь петлю затянул
вкруг шеи благородной,
Что, братских полон чувств,
я обнимал не раз.
Проклятье палачам твоим,
пророк народный!
Но в те дни, когда только начинались аресты, а казнь еще невозможно было даже представить, жизнь поэта протекала спокойно, хоть он и был сосланным. Он получил назначение на службу в Москву под начало московского военного генерал-губернатора князя Дмитрия Владимировича Голицына, который не утруждал нового чиновника никакими особыми обязанностями.
Поэт поселился со своим другом Франтишеком Малевским на Малой Дмитровке, № 3/10. Сначала он вел довольно замкнутый образ жизни, общался преимущественно с жившими в Москве поляками. Однако возникло желание издать написанные им новые произведения, и потому он обратился в Московский университет: в те времена профессора выполняли функции цензоров. Судьба свела его с профессором, историком, издателем «Вестника Европы» Каченовским, который познакомил его с известным в то время журналистом Николаем Полевым, тот, в свою очередь, представил его близкому другу Пушкина Сергею Соболевскому, который пригласил его на ужин, посвященный приезду в Москву Антона Дельвига. По такой цепочке Мицкевич вошел в круг самых известных московских писателей, журналистов, критиков.
И этот круг знакомств быстро расширялся: он сблизился с Петром Вяземским, Евгением Баратынским, братьями Киреевскими, Дмитрием Веневитиновым, Алексеем Хомяковым, Фаддеем Булгариным и другими. Особенно подружился с Сергеем Соболевским, эта дружба продолжалась долгое время – позднее они вместе поедут в Италию, будут переписываться, когда Мицкевич уже будет жить в Париже.
Вяземский при отъезде своего нового друга в Петербург дал ему рекомендательное письмо к Василию Жуковскому, в котором писал: «Рекомендую тебе Мицкевича, польского поэта, которого знаешь по крайней мере по слуху; узнай его лично и верно полюбишь. Он с первого приема не очень податлив и развертлив; но раскусишь, так будет сладок. Он прекрасная поэзия; товарищ его Малевский – прекрасная проза. Приласкай их: они жертвы чванства и подлости Новосильцова».
Мицкевич естественно вписался в литературную среду Москвы, ему были близки позиции многих москвичей, в среде которых царил славянофильский дух, чтился народ, исторические традиции. В этих кругах поляк был принят как свой. В идейном отношении Москва была Мицкевичу гораздо ближе, чем европеизированный Петербург, который, по его представлению, оторвался от славянской почвы. Кроме того, Москва была отстранена от ненавистной Мицкевичу царской власти, от российских имперских амбиций, воплощением которых для него был чиновный Петербург.
И не только среди коллег «по цеху», но и в московском светском обществе весьма благожелательно был принят польский поэт, слухи о необыкновенном таланте которого доходили из Польши. И это несмотря на то, что на русском его произведения еще не были изданы.
Сам Мицкевич произвел на общество очень благоприятное впечатление. Это выразительно описал Ксенофонт Полевой в своих «Записках о жизни и сочинениях Н.А. Полевого»: «Все, кто встречал у нас Мицкевича, вскоре полюбили его не как поэта (ибо очень немногие могли читать его сочинения), но как человека, привлекшего к себе возвышенным умом, изумительною образованностью и особенною, какой-то простодушною, только ему свойственною любезностью… Наружность его была истинно прекрасна. Черные, выразительные глаза, роскошные черные волосы, лицо с ярким румянцем… Когда он воодушевлялся разговором, глаза его воспламенялись, физиономия принимала новое выражение, и он бывал в эти минуты увлекателен, очаровывая притом своею речью: умною, отчетливою, блистательною…»
Но конечно, не только внешнее впечатление играло роль при оценке Мицкевича. Большое значение имели его личностные качества, его познания, которые быстро проявлялись при общении. Например, он обладал необыкновенными способностями к языкам – знал множество европейских и древних языков, хотя сначала не говорил по-русски. Уже через год он свободно говорил на русском языке без акцента.
Вскоре читающая публика России стала узнавать творчество польского поэта не только по отзывам. Петр Вяземский, проживший в Варшаве два года, знал польский язык, восторженно отзывался о стихах Мицкевича. Польским языком владел и Рылеев, живший в Петербурге, он был первым переводчиком Мицкевича – перевел трагическую, написанную в романтическом духе балладу «Лилии». Но вскоре стихи и поэмы Мицкевича стали появляться в русских переводах.
«Крымские сонеты» произвели на Вяземского такое сильное впечатление, что он пересказал прозой все 22 сонета, а при публикации снабдил их восторженной статьей. В ней он призывал Пушкина и Баратынского «освятить своими именами желаемую дружбу между русскими и польскими музами». Один из сонетов – «Плавание» – поэт Иван Дмитриев перевел стихами, а затем Иван Козлов сделал стихотворный перевод всех сонетов.
Русская читающая публика узнала прекрасного поэта-романтика в то время, когда романтизм, новое направление в литературе, вытеснял классицизм, когда дух романтической поэзии, исходивший из творчества кумира Джорджа Байрона, поддержанный первым поэтом России Пушкиным, становился ведущим в развитии европейской, в том числе польской и русской, поэзии. И потому поэтический голос Мицкевича воспринимался как новое, свежее веяние, вписывающееся в уже завоевавшее интерес читателей в России направление романтизма. Однако очень скоро творчество польского поэта уже оценивали в превосходной степени. Широко известна оценка Баратынского, которую он выразил в посвященном Мицкевичу стихотворении в 1828 году:
Когда тебя, Мицкевич
вдохновенный,
Я застаю у Байроновых ног,
Я думаю: поклонник
униженный!
Восстань, восстань и вспомни:
сам ты Бог!
Можно сказать, что в блестящих светских салонах Москвы, и прежде всего в салоне Зинаиды Волконской на Тверской, где бывал весь цвет русской культуры того времени, Мицкевича встречали очень радушно. Посетители салона воспринимали его как почетного гостя. Сам поэт был глубоко тронут доброжелательностью москвичей, ему доставляло большое удовольствие посещение известных домов Москвы. Он написал стихотворение «Греческая комната» с подзаголовком «В доме княгини Зинаиды Волконской в Москве», посвященное одному из залов, который был оформлен в античном стиле – колоннами с капителями, статуями и античными вазами. В нем есть такая строка: «Весь древний мир восстал здесь из былого/ по слову Красоты...»
К тому времени Мицкевич уже имел своеобразную славу. Особенность поэта заключалась в исключительной способности импровизировать на самые разные предлагаемые гостями темы. Его удивительные импровизации в прозе и стихах производили впечатление. Петр Вяземский в письме жене из Москвы 8 февраля 1828 года писал: «Мицкевич много импровизировал стихов под музыку фортепьяна с удивительным искусством, сколько я понять мог и судя по восхищению слушателей. Он в честь мою импровизировал несколько куплетов очень трогательных, потом задал я ему тему – Наваринское сражение, и много было истинно поэтических порывов. Кончил он фантазией на Murmure Шимановской, и поэзия его… удивительно согласовалась с музыкой».
В Москве молодой Мицкевич увлекался дамами. У него после влюбленности в Собаньскую (в Одессе) уже в Москве сложились близкие отношения с прелестной 19-летней будущей поэтессой и переводчицей Каролиной Яниш. Она была разносторонне одаренной, с детства знала четыре иностранных языка, писала стихи и хорошо рисовала. За это Мицкевич уважительно называл ее «художницей». Он познакомился с ней в салоне Волконской, с которой у него был своего рода платонический роман – он был очарован княгиней. Поэт по желанию Каролины стал давать ей уроки польского языка, потому что у нее, кроме русской и немецкой крови, была и польская. Юная барышня страстно влюбилась в Адама, и он увлекся ею и даже дал обещание жениться. Он писал возвышенные стихи, посвященные своей возлюбленной.
Но этому браку не суждено было осуществиться – к величайшему огорчению Каролины. Богатые родители были против бедного жениха, неблагонадежного с позиции властей. Но, по-видимому, и Мицкевич несколько охладел к Каролине и уклонился от обещания жениться. Вскоре он уехал из Москвы, и их отношения прервались. Однако, уезжая, он не совсем был уверен в том, что никогда не вернется к ней, и перед отъездом написал проникновенные строки:
Когда пролетных птиц
несутся вереницы
От зимних бурь и вьюг
и стонут в вышине,
Не осуждай их, друг!
Весной вернутся птицы
Знакомым им путем
к желанной стороне.
Но, слыша голос их печальный,
вспомни друга!
Едва надежда вновь блеснет
моей судьбе,
На крыльях радости промчусь
я быстро с юга
Опять на север, вновь к тебе!
Однако Каролина понимала, что это последнее прощание, что их отношения заканчиваются навсегда. Она страдала и сохранила свою любовь до конца жизни, хотя через 12 лет вышла замуж за писателя Николая Павлова. Она стала поэтессой Каролиной Павловой, о стихах которой благосклонно высказался Гете (в начале творчества она писала стихи на немецком и французском языках), ее поэзию высоко оценивали русские литераторы и читатели. Брак был неудачным, и прошлая любовь к Адаму Мицкевичу всю жизнь грела сердце этой талантливой поэтессы.
В те же годы Мицкевич посещал салон знаменитой тогда Марии Шимановской, признанной первой пианисткой Европы. Блистательно одаренная, она привлекала внимание выдающихся поэтов, писателей, художников, в том числе Пушкина и Мицкевича, который называл ее «царицей звуков». Впоследствии он женится на дочери Шимановской Целине.
* * *
Особо важной страницей в истории двух славянских культур было знакомство и сближение их великих поэтов – Пушкина и Мицкевича, личное знакомство которых состоялось в Москве в середине октября 1826 года. По свидетельству Полевого, Пушкин быстро сблизился с Мицкевичем и «оказывал ему величайшее уважение». Более тесное общение произошло через посредничество Соболевского в приезд Мицкевича в Москву в 1828 году. Об этом написано немало исследований, изучена каждая встреча поэтов. Стало очевидно, что между ними возникла внутренняя душевная связь, отразившаяся в творчестве обоих поэтов. Важно отметить, что их московские встречи носили неформальный характер, были настолько душевными, что они открыли друг в друге что-то глубоко родственное, ощутили высокое духовное начало. Пушкин был в восторге от талантов, образованности Мицкевича, он даже говорил, что польский поэт превосходит его.
Они встречались в домах Зинаиды Волконской, Дмитрия Веневитинова, Алексея Перовского (автора «Черной курицы»), братьев Полевых, Елагиной (матери братьев Киреевских), в усадьбе Олениных Приютино. Пушкин читал в Москве еще не опубликованного «Бориса Годунова» сначала у Перовского, а 12 октября 1826 года – у Веневитинова в его доме в Кривоколенном переулке, в районе Чистых Прудов. На этом званом обеде присутствовало около 40 известных писателей, поэтов, журналистов. Об этом чтении Пушкина оставил восторженные воспоминания Михаил Погодин: «Какое действие произвело на всех нас это чтение, передать невозможно. До сих пор еще – а этому прошло сорок лет – кровь приходит в движение при одном воспоминании… Мы услышали простую, ясную, внятную и вместе с тем пиитическую, увлекательную речь». Пушкин в тот день еще читал «Песни о Степане Разине», «У лукоморья дуб зеленый...».
Через 100 лет, в октябре 1926 года, здесь же отмечалась памятная дата. В этом доме жила семья Гинзбургов, родителей поэта Александра Галича, и в их квартире Общество любителей российской словесности при Московском университете провело заседание Пушкинской комиссии с участием литературоведов Павла Сакулина и Мстислава Цявловского. Отрывки из «Бориса Годунова» читали артисты Качалов, Леонидов, Гоголева, Лужский. Присутствовало около 60 человек. На этом доме, который сейчас закрыт на реставрацию, висит три мемориальные доски: первая – о том, что здание – памятник архитектуры конца XVII века, вторая – что в этом доме жил поэт Веневитинов, а третья гласит: «Здесь у поэта Веневитинова А.С. Пушкин в 1826 году читал трагедию «Борис Годунов».
Кроме того, в Москве в Глинищевском переулке, дом 6, в гостинице своих знакомых Оберов «Север», шесть раз останавливался Пушкин, куда к нему приходили его московские друзья и бывал Адам Мицкевич, который жил неподалеку в этом же переулке. В честь этого на доме установлена мемориальная доска – горельеф Мильбергера с надписью: «В этом доме в 1829 году встречались А. Пушкин и А. Мицкевич». Поэты изображены в полный рост, и кажется, что здесь всегда звучат прекрасные стихи, которые они вдохновенно читают друг другу.
В том же 1829 году Мицкевич покидает Россию и поселяется в Париже. Россия осталась позади навсегда, но поэт уносит в душе чувство внутреннего родства с друзьями из Москвы и Петербурга, сохраняет с ними дружеские отношения. Об этом он написал в стихотворном обращении к «Русским друзьям»:
Пусть эта песнь моя
из дальней стороны
К вам долетит во льды
полуночного края.
Как радостный призыв
свободы и весны,
Как журавлиный клич, веселый
вестник мая.
