Так ли, Господь?..

Фамилию, похожую на вычурный псевдоним, сестры Герцык получили с рождения. Сестры Аделаида и Евгения Герцык, а также Вера Гриневич (Романовская). Фото начала ХХ века

«Так ли, Господь?..» – взывала к Всевышнему Аделаида Герцык в первых строках стихотворения 1912 года и далее вопрошала: «Такова ль Твоя воля?» Она еще сомневалась в своем призвании и как глубоко верующий человек, обращаясь к Творцу всего сущего, спрашивала о самом главном – теми ли словами выражает себя и мир Божий, и хочет ли Он ее новых песен. И обещала: «Смолкну, припав к твоему подножью,/ Чуть уловлю запрет.../ Быть Тебе верной – прими, о Боже,/ Эту мольбу и обет!» Искала ответ в нечаянном шелесте листвы и случайном порыве ветра, угадывала в первом проникшем в комнату луче солнца и каплях дождя, растекающихся по оконному стеклу…

Запрет не услышала.

Обет исполнила – веру пронесла через всю жизнь.

И всю жизнь продолжала писать стихи.

«В печать!» (899)

Она вошла в литературу сильно, ярко, размашисто. Не стихами – эссе о Дж. Рёскине «Религия красоты», которое с некоторым удивлением (и даже опаской) принял к печати журнал «Русская библиотека» – кроме того, что автором была девица, а девице всего-то было 25 лет от роду. Писать о Рёскине в такие годы… Но эссе было настолько серьезно, обстоятельно и глубоко, что ответственный редактор Петр Быков только развел руками и после прочтения рукописи размашисто надписал: «В печать!»

Так в русской литературе появился новый автор с довольно странно звучащей для русского уха фамилией – Герцык. Аделаида Герцык. Не какой-то вычурный псевдоним – фамилия. И имя не псевдоним – от рождения. В незапамятные времена инженер-путеец, потомок обедневшего польского дворянского рода Казимир Герцык в поисках лучшей жизни перебрался из Польши в Россию, осел в Московской губернии, благополучно женился на одной из местных красавиц и, как полагается, в положенный срок произвел на свет чудное дитя, которому с согласия жены дал польское имя Аделаида. Затем появилась сестра Евгения. Вскоре после родов мать умерла. Отец сделал все, чтобы дочери получили прекрасное домашнее образование. Один штрих – кроме родных польского и русского языков сестры знали еще пять, среди них – любимый отцом язык Петрарки и Данте.

Первые опыты (1907)

Начало века в России по количеству и качеству талантов не только в поэзии – и в прозе, и в философии, и в других гуманитарных областях – назовут Серебряным веком.

Я бы назвал еще веком культуры и образования. На глазах вырастали новые журналы, альманахи, издательства. Появлялись новые талантливые поэты, прозаики, художники…

Как переводчик Герцык вернется к Рёскину в 1902 году, повзрослевшей и умудренной – в Северной столице (издание Лонгина Пантелеева) выйдет ее перевод книги знаменитого англичанина, поэта и художника, теоретика искусств и литературного критика «Прогулки по Флоренции. Заметки о христианском искусстве». Она любила Италию и хорошо знала ее пронизанное христианскими мотивами искусство.

Поэты, как правило, несчастливы в  семейной жизни. Но бывают исключения.       Аделаида Герцык с мужем – ученым и  переводчиком             Дмитрием Жуковским. Фото 1910-х годов

Как поэт родится в 1907-м, после публикации цикла стихотворений «Золотой ключ» в одном из многочисленных альманахов, издававшихся символистами, «Цветник Ор. Кошница первая» (СПб., 1907) – в те времена любили давать такие замысловатые названия). Стихи буквально взорвут поэтический мир – автора называли «новой сивиллой», «пророчицей», «вещуньей», русская критика чуяла талант за версту и старалась (если это действительно был талант) поэта или прозаика поддержать, а не сжить со свету. Они были пронизаны мистическими мотивами (поначалу следовала моде – мистика, недоговоренность недосказанность, повзрослев – ушла), в стихах прочитывалось скептическое восприятие мира; тонкость лирических излияний души, которую больно ранит равнодушие мира, волновала читателя.

Не исключено, что такое восприятие мира было связано с влиянием на молодого автора все того же Рёскина, но, думаю, более Ницше – в 1900–1905 годах вместе с младшей сестрой Евгенией она перевела «Сумерки богов» и «Несвоевременные мысли» (от себя добавлю, что последнее сочинение не утратило своей своевременности и по сей день) философа, чье имя было на устах не только в России – в мире. Философия Ницше оказала влияние на Герцык и в поэтическом плане – она перевела некоторые стихотворения безумного провидца, и, что самое главное, в том стихотворном потоке, который лился на тогдашних любителей поэзии, взыскательная интеллектуальная публика выделила как сами стихи сумрачного германского гения, так и качество переводов (извините за тавтологию) переводчика.

С тех пор ее имя утвердилось в русской литературе. Она писала не только стихи, искусствоведческие работы, рецензии, но и статьи, посвященные детской психологии. Одной из первых в России рассуждала о роли в формировании человека игр, в которые он вовлечен в детстве, и как в зависимости от этого может проявиться характер и индивидуальность.

«К миру относится

с гиератичностью» (1910)

Вскоре появится скромный сборничек «Стихотворения» (СПб., 1910), который так и останется первым и единственным прижизненным изданием.

На него обратит свой пристальный взгляд Валерий Брюсов. И в том же году, в № 8 журнала «Русская мысль», где он заведовал литературным отделом, откликнется короткой рецензией на книжку. Мэтр отечественной поэзии и взыскательный критик в своей поучающей и снисходительной к молодым манере писал: «Г-жа Герцык в искусстве ищет своего пути. Своеобразны ее ритмы, ее язык, ее образы. Ей больше нравится искать музыкальности стиха в его свободе, чем в механическом подсчете ударений. Она охотно обогащает свой словарь неологизмами, словами старинными, областными, малоупотребительными (в этом – она верная ученица Вяч. Иванова)».

Далее рецензент отмечал лингвистические достоинства поэзии «г-жи Герцык»: «Она предпочитает отваживаться на новые словосочетания, чем пользоваться уже признанно – «поэтическими» эпитетами и сравнениями», и одновременно принизил систему поэтических средств, которыми она пользуется: «Однако очень часто средства г-жи Герцык как поэта оказываются ниже ее замыслов», и из этого посыла сделал такой поистине (с одной стороны – с другой стороны) диалектический вывод: «Многие ее стихотворения производят впечатление смелого взлета и плачевного падения. Решительно в упрек

г-же Герцык должны мы поставить оторванность ее поэзии от жизни (выделено мной. – Г.Е.). Ко всему в мире г-жа Герцык относится с какой-то гиератичностью, во всем ей хочется увидеть глубокий, символический смысл, но это стремление порой ведет лишь к излишней велеречивости».

И в доказательство своего утверждения Брюсов критиковал отдельные (действительно) неудачные строки (которые я опущу) и подводил черту – весьма утешительную для автора первой книги, названной просто и безыскусно «Стихотворения»: «Впрочем, все эти оговорки (так рецензент назвал эти неудачные строки. – Г.Е.) не мешают нам признавать в г-же Герцык настоящую силу и верить, что она может вырасти в истинного поэта».

Что и произошло.

«О своем пути»

и «оторванности от жизни»

(Октябрь 1917)

Кое в чем со строгим к другим Валерием Брюсовым можно было бы согласиться. А именно: молодая поэтесса «г-жа Герцык» в отличие от многочисленных ее «поэтических сестер», которых пруд пруди было в начале XX века на Руси, действительно искала в искусстве «своего пути». Потому что понимала, что без этого «пути» она будет одной из многих, как две капли воды похожих на таких же многих других. А вот в чем с Брюсовым можно было бы поспорить, так это с вчиненным молодому поэту упреком – «оторванность поэзии от жизни» не есть ни хорошо, ни плохо. Да и эту «оторванность» каждый понимает по-своему. Прошло всего ничего, и, очевидно, чтобы не оторваться от жизни, бывший лидер символистов после Октября 17-го, вздернувшем на дыбы и перевернувшем вверх дном Россию, запишется в коммунисты. И станет писать слабые, а порой фальшивые стихи. Язвительная Гиппиус не преминет заметить: «Еще не была запрещена за контрреволюционность русская орфография, как Брюсов стал писать по большевистской и заявил, что по другой печататься не будет. Не успели уничтожить печать, как Брюсов сел в цензора – следить, хорошо ли она уничтожена, не проползет ли... какая-нибудь негодная большевикам контрабанда. Чуть только пожелали они сбросить с себя «прогнившие пеленки социал-демократии» и окрестились «коммунистами» – Брюсов поспешил издать брошюру «Почему я стал коммунистом»...»

Сидело глубоко – это я не про «коммунизм» бывшего декадента, а про «связь поэзии с жизнью». А насчет брошюры есть версия, что Гиппиус это выдумала – Брюсов такой брошюры не писал. Ходасевич говорил, что бывший символист объяснял свое вступление в партию только устно – в читанных им лекциях. Своему же другу, поэту Садовскому, 24 марта 1919 года написал: «Валерий записался в партию коммунистов, ибо это весьма своевременно. Ведь при Николае II он был монархистом. Бальмонт аттестует его кратко и выразительно: подлец. Это неверно: он не подлец, а первый ученик. Впрочем, у нас в гимназии таких били без различия оттенков».

Аделаида Герцык и при большевиках осталась самой собой – поэтом, не примкнувшим ни к каким общественным и политическим организациям. Исповедовала пушкинское:

Ты царь: живи один.

Дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя

свободный ум…

Ну и так далее.

Любовь и террор

(Петербург–Крым, 1908–1921)

Ей повезло – любовь была счастливой и радостной, из тех, что дается раз и навсегда. В 1908-м вышла замуж за Дмитрия Жуковского, ученого, переводчика философской литературы. Издателя все того же гениального Ницше, а также Декарта, Лейбница, Спинозы и других выдающихся философов. Дмитрий дружил с Волошиным (тот был шафером на их свадьбе), в 1910-м устроил в доме литературно-философский салон. Счастливый семейно-творческий союз так бы и продолжался, но Россия страна непредсказуемая. Во время революции и Гражданской войны семья переехала в Крым. Но и там царствовали террор, голод и нищета. Когда война закончилась, удалось устроиться в Таврический университет, но вскоре за ним пришли, обвинили в антиправительственной деятельности и отправили в ссылку. В Вологодскую область.

В это безумное время Герцык писала свои религиозные гимны – лирика ее, разумеется, недоступная читателю, была пронизана христианскими мотивами. Она писала о жизни на грани смерти. Писала о человеческой вине, тоске и отчаянии. Которые, несмотря на ужас, царивший вокруг, помогала преодолевать вера:

Какая радость снять оковы

Сомнений, робости, забот!

Вокруг – пустынно и сурово, –

Кто близок мне – еще придет.

Из темных недр, из заточенья

Всех выпускать на вольный

свет!

Пусть думы, шепоты, виденья

Узнают вновь, что смерти

нет...

1924–1925. Симферополь

…За ней пришли, как приходили всегда – тайком, черной крымской ночью 21 января 1921 года, предъявили ордер на арест и бросили в один из расстрельных подвалов Судака. Но обвинить поэта было не в чем и после нескольких месяцев отсидки ее выпустили. Слабую, больную, истощенную… Она простила своих мучителей, любовь к Богу, смирение, вера в то, что Дмитрий жив, помогли продержаться еще несколько лет…

Аделаида Герцык-Жуковская умерла 25 июня 1925 года в Крыму. Место захоронения не сохранилось.

«Лгать не могла…»

(Максимилиан Волошин, Коктебель, 1929)

Весной 1929 года переводчик, критик и мемуарист Евгения Герцык устраивала вечер памяти старшей сестры. Из далекого Парижа отправила письмо в Коктебель Волошину, хорошо знавшему сестру – просила написать несколько строк для этого вечера. Волошин откликнулся. Но вместо нескольких строк прислал целое стихотворение (на мой взгляд, одно лучших стихотворений, посвященных Аделаиде Герцык, а ей посвящали стихи и Вячеслав Иванов, и София Парнок, и другие известные поэты), и вскоре оно достигло французской столицы. Приведу из него первые четыре строки, которые не приняла Евгения (они показались ей «чуждыми»):

Лгать не могла. Но правды

никогда

Из уст ее не приходилось

слышать –

Захватанной, публичной,

тусклой правды,

Которой одурманен человек…

и строки из второй части стихотворения, которые Евгения Герцык восприняла как «откровение о ней и именно угаданное» Волошиным «каким-то лирическим, родственным ей порывом»:

События житейских

повечерий –

(Черед родин, болезней

и смертей) –

В душе ее отображались

снами –

Сигналами иного бытия.

Когда ж вся жизнь ощерилась

годами

Расстрелов, голода, усобиц

и вражды,

Она, с доверьем подавая руку,

Пошла за ней на рынок

и в тюрьму.

И, нищенствуя долу,

литургию

На небе слышала и поняла,

Что хлеб – воистину

есть плоть Христова,

Что кровь и скорбь –

воистину вино.

И смерть пришла, и смерти

не узнала:

Вдруг растворилась в сумраке

долин,

В молчании полынных

плоскогорий,

В седых камнях Сугдейской

старины.

Но Волошин не был бы Волошиным, если бы согласился с замечаниями Евгении. 8 мая 1929 года он напишет в письме: «Спасибо за все слова, что вы говорите о моих стихах памяти Ад. Каз. Но относительно двух замечаний позвольте с вами не согласиться. Первые строчки – о правде – необходимы. Это первое, что обычно поражало в Ад. Каз. Хотя бы в том, как она передавала другим ею слышанное. Она столько по-иному видела и слышала, что это было первое впечатление от ее необычного существа…»

«Не знает греха…»

(Сергей Булгаков, Париж,

1925)

Тремя годами ранее богослов, философ, экономист, профессор Сергей Булгаков писал Евгении Герцык: «У меня давно… еще в Москве было о ней чувство, что она не знает греха, стоит не выше его, но как-то вне. И в этом была ее сила, мудрость, очарование, незлобивость, вдохновенность. Где я найду слова, чтобы возблагодарить ее за все, что она мне давала в эти долгие годы – сочувствие, понимание, вдохновение и не только мне, но всем, с кем соприкасалась?! Не знаю даже, не могу себе представить, что были слепцы, ее не заметившие, а заметить ее – это значило ее полюбить, осияться ее светом…

В ней я любил все: и голос и глухоту, взгляд, особую дикцию. Прежде я больше всего любил ее творчество, затем для меня нужна и важна была она сама с дивным неиссякаемым творчеством жизни, гениальностью сердца...»

P.S. «…Такова ль

Твоя воля?»

Думаю, не ошибусь, если скажу, что на вопрос: «Так ли, Господь? Такова ль Твоя воля?» Всевышний из своих заоблачных высей ответил поэту – такова!

И Аделаида Герцык ответ услышала.

В начале своего пути.

И с пути не свернула.

Прошла по нему до конца.