Не загладить тех могил…

Русский поэт Марина Цветаева. Фото 1926 года

Это было в середине сентября, завершившего ужасное лето: 7 августа ушел Блок, 26-го – расстрел Гумилева. В конце августа, пока что не зная о Гумилеве, Марина пишет Ахматовой: «Еще ничего не понимаю и долго не буду понимать… Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил… Посылаю Вам шаль».

Оба ушедших поэта были героями народно-интеллигентской легенды об Ахматовой, и возник слух о ее самоубийстве, облетев определенные круги. Марина поддалась молве, сделав свое заключение.

Соревнования короста

В нас не осилила родства.

И поделили мы так просто:

Твой – Петербург, 

моя – Москва.

Блаженно так и бескорыстно

Мой гений твоему внимал.

На каждый вздох твой 

рукописный

Дыхания вздымался вал.

Но вал моей гордыни польской –

Как пал он! – 

С златозарных гор

Мои стихи – как добровольцы

К тебе стекались под шатер...

«Шатер» – название гумилевской книги.

Слух не подтвердился, и Ахматовой она отправила письмо, в котором сообщила первым делом и помимо всего остального, что единственным ахматовским другом в атмосфере мрачного известия держал себя  Маяковский, бродивший по кафе поэтов убитый горем. «Эти дни я  в надежде узнать о Вас  провела в кафе поэтов, что за уроды! что за убожества! что за ублюдки! Тут всё: и гомункулусы, и автоматы, и ржущие кони, и ялтинские проводники с накрашенными губами».

По следам этих событий она собрала стихи к Блоку и стихи к Ахматовой, те и другие 1916 года, в адресно-именной цикл. Общее их звучание создало эффект гимна, молитвы и плача  по одному человеку. Но так оно и было фактически: речь о Поэте. Игра именами  Блокъ, Анна – лишь знак единого явления, содержащий возможность возникновения в этом поле имени Марина. Общей была и московская сторона этих стихов. МЦ представляла старую столицу, настаивая на целокупности русской поэзии и необходимости своего в ней присутствия.

Разница циклов, может быть, в степени сакральности: Блок святой. «Плачьте о мертвом ангеле!» И в большей доле женскости в стихах к Ахматовой, с выходом на деторождение.

Рыжий львеныш

С глазами зелеными,

Страшное наследье тебе 

нести!

Северный океан и Южный

И нить жемчужных

Черных четок – в твоей 

горсти!

«Рыжий львеныш»  больше цветаевский, нежели ахматовский: это мечта Марины о сыне, чудесном и героическом. Многие ее стихи к Ахматовой написаны в Александрове 1916-го года и очень близки к мандельштамовским вещам той поры, овеянным колокольной столицей и владимирскими просторами. «Успенье нежное – Флоренция в Москве» (Мандельштам). «И на морозе Флоренцией пахнет вдруг» (Цветаева). Да и сам «молодой Державин» тех стихов – одна из ипостасей символического Поэта.

А в том сентябре 1921-го она наиболее остро испытала совершенно очевидное влечение к Маяковскому, введя его по существу в состав своих, немногих, подлинных:

Превыше крестов и труб,

Крещенный в огне и дыме,

Архангел-тяжелоступ –

Здорово в веках, Владимир!

……………………………

Здорово, булыжный гром!

Зевнул, козырнул – и снова

Оглоблей гребет – крылом

Архангела ломового.

Дом, в котором провела последние дни Марина Цветаева. Фото Андрея Щербака-Жукова

Напоминаю: архангел – старший ангел. При случае она прочла Маяковскому эту вещь, ему понравилось.

В этом месяце, сентябре, Россию покинул князь Волконский Сергей Михайлович. Прошлогодняя попытка Марины – письмо к Волконскому и его звонок к ней все-таки, после длительной паузы, увенчалась установлением отношений. Нежданно-негаданно эти разные люди сблизились очень тесно, оказавшись взаимно нужными. Еще весной она занялась самозабвенной перепиской от руки его прозы: «Лавры», «Странствия», «Родина» – три части его объемистых воспоминаний.

Внук декабриста, бывший директор императорских театров, писал об искусстве, по преимуществу о театре. Фиктивная жена, с сыном своим жившая у него, была прикрытием его интимной нетрадиционности. «Моя любовь (бесполезный пожар) к Волконскому доходит до того, что знай я подходящего ему, я бы, кажется, ему его подарила … Хорошо было бы, чтобы этот даримый утешал меня от Волконского. И всего лучше бы, если бы они  после этого  оба перестали у меня бывать».

Быть мальчиком твоим 

светлоголовым,

– О, через все века! –

За пыльным пурпуром 

твоим брести в суровом

Плаще ученика.

Улавливать сквозь всю 

людскую гущу

Твой вздох животворящ

Душой, дыханием твоим 

живущей,

Как дуновеньем – плащ.

Победоноснее царя Давида

Чернь раздвигать плечом.

От всех обид, от всей 

земной обиды

Служить тебе плащом.

Нота высока, и на этом уровне набежало семь стихотворений. Цикл «Ученик».

Час ученичества! 

Но зрим и ведом

Другой нам свет,  

еще заря зажглась.

Благословен ему грядущий 

следом

Ты – одиночества верховный

час!

Но та весна была окрашена и еще одной, не совсем одноцветной, радостью: в Москву вернулась из Крыма сестра Ася, поселилась у Марины в Борисоглебском, но ужиться им не удалось из-за разных мерок к быту и князю. Ася явилась со своим уставом в чужой монастырь. Сестры порвали внутренне, общаясь на расстоянии из памяти о родстве. Марина пишет своему конфиденту Ланну, сглаживая реалии сестринства: «Вот, милый Ланн, и все, что могу Вам рассказать.  Ах, да!  Сейчас по Москве ходит книга с моими стихами, издалека».

Что за книга издалека? Первый том «Современных записок», привет от Бальмонта, пристроившего ее стихи в это издание. Номер вышел в декабре 1920 года в Париже. В будущем году Бальмонт напишет в этом журнале (№ 7): «Наряду с Анной Ахматовой, Марина Цветаева занимает в данное время первенствующее место среди русских поэтесс. Ее своеобразный стих, полная внутренняя свобода, лирическая сила, неподдельная искренность и настоящая женственность настроений – качества, никогда ей не изменяющие. Вспоминая свою мучительную жизнь в Москве, я вспомнил также целый ряд ее чарующих стихотворений и изумительных стихотворений ее семилетней девочки Али. Эти строки должны быть напечатаны, и несомненно, найдут отклик во всех, кто чувствует поэзию. …В голодные годы Марина, если у нее было шесть картофелин, приносила три мне. Когда я тяжко захворал из-за невозможности достать крепкую обувь, она откуда-то раздобыла несколько щепоток настоящего чаю… Да пошлет ей судьба те лучезарные сны и те победительные напевы, которые составляют душевную сущность Марины Цветаевой и этого божественного дитяти, Али, в шесть и семь лет узнавшей, что мудрость умеет расцветать золотыми цветами».

Время идет не совсем вперед и не совсем по прямой, а как бы вокруг самого себя или вспять, и события, люди и факты меняются местами вне последовательности, слипаясь и разлетаясь наподобие осенней листвы на ветру. В самом начале 1921-го Марина зашла в лавку писателей, нерешительно рассчитывая на доход за свои самодельные книжки, и, не получив оного, на прилавке полистала Пушкина, Гете и  Михаила Кузмина, его книгу «Нездешние вечера» (1921), где обнаружила  «копьем в сердце Георгий! Белый Георгий! Мой Георгий, которого пишу два месяца: житие. Ревность и радость». Кузмин (1917):

Мыться ли вышла царева

дочь?

Мыть ли белье, портомоя

странная?

В небе янтарном вздыбилась

ночь.

Загородь с моря плывет 

туманная.

Как же окованной мыть 

порты?

Цепи тягчат твое тело 

нежное...

В гулком безлюдьи морской

черноты

плачет царевна, что чайка снежная.

Сладчайший Георгий,

Победительнейший Георгий,

Краснейший Георгий,

Слава тебе!

Троице Святой слава,

Богородице Непорочной слава,

Святому Георгию слава

И царевне 

присновспоминаемой слава!

Его кантата «Святой Георгий» – вещь довольно длинная, ее «Георгий» тоже не краток (семь частей!), на той же ноте:

Горчайший – свеча моих 

бдений – Георгий,

Кротчайший – с глазами оленя

– Георгий!

(Трепещущей своре

Простивший олень).

– Которому пробил

Георгиев день.

О лотос мой!

Лебедь мой!

Лебедь! Олень мой!

Ты – все мои бденья

И все сновиденья!

Даже не закончив эту музыку, в июне она написала Кузмину письмо, в котором восстанавливает подробности их знакомства в январе 1916-го. «Было много народу. Никого не помню. Помню только Кузмина: глаза. Слушатель: – У него, кажется, карие глаза? По-моему, черные. Великолепные. Два черных солнца. Нет, два жерла: дымящихся. Такие огромные, что я их, несмотря на близорукость, увидела за сто верст, и такие чудесные, что я их и сейчас (переношусь в будущее и рассказываю внукам) – через пятьдесят лет – вижу».

Мы имеем нечастый пример предстихового конспекта или параллельной стихам прозы,  все это переведено в стихи:

Два зарева! – нет, зеркала!

Нет, два недуга!

Два серафических жерла,

Два черных круга

Обугленных – из льда зеркал,

С плит тротуарных,

Через тысячеверстья зал

Дымят – полярных.

…………………………….

Встают – два солнца, 

два жерла,

– Нет, два алмаза! –

Подземной бездны зеркала:

Два смертных глаза.

Кузмин ее письмо получил и сделал об этом запись в своем дневнике за 1921 год, но не ответил.

…Когда ей пришла мысль покинуть страну? Когда уезжал Бальмонт? Волконский? Или  когда нашелся Сережа? Попытка ужиться с большевизмом провалилась. Поэму «Егорушка» она не закончила. Борисоглебский дом рушился. Аля вырастала без школы и сверстников. Сборничек «Версты. Стихи» из 35 стихотворений (январь 1917 – декабрь 1920), поначалу анонсированный в печати как «Китеж-град», вышел в частном, жалком издательстве «Костры». Заработков не предвидится. В будущем году ей  30 лет. Таков итог уходящей молодости и преданности родной земле?

Эмблему издательства «Костры» сделал Николай Вышеславцев: взлетающая из белого огня белая птица на черном фоне. Все решил фон, феникс жил недолго.

Она исподволь готовится к отъезду. У нее были два неких плана на сей счет – не получилось. Юргис Балтрушайтис, поэт, пишущий по-русски и по-литовски, ей помогает по долгу службы как посол Литвы. В курсе ее дел тот же Эренбург, они в переписке, и одно из его писем ей передал в дверях борисоглебского дома  мгновенный Пастернак.

Она пишет Эренбургу 2 ноября 1921-го: «...дела мои, кажется (суеверна!) хороши, но сегодня я от Ю.К. (Юрия Казимировича Балтрушайтиса) узнала, что до Риги, с ожиданием там визы включительно, нужно 10 миллионов. Для меня это все равно что: везите с собой храм Христа Спасителя.  …Вы должны меня понять правильно: не голода, не холода, не (пропуск в рукописи) я боюсь, а  зависимости. Чует мое сердце, что там на Западе люди жестче. Здесь рваная обувь – беда или доблесть, там – позор. (Вспоминаю, кстати, один Алин стих, написанный в 1919 году:

Не стыдись, страна Россия!

Ангелы всегда босые…

Сапоги сам черт унес.

Нынче страшен кто не бос!)

Примут за нищую и погонят обратно.  Тогда я удавлюсь».

МЦ начинает цикл «Ханский полон».

Град мой в крови,

Грудь без креста, –

Усынови,

Матерь-Верста!

В побеге участвуют действующие лица «Слова о полку Игореве»: Бус, Жаль, Див, Обида, Гзак, Кончак. 3 октября закончив «Ханский полон», МЦ разворачивается на 180 градусов  к античности. Ее ценности  там:

Уже богов – не те уже 

щедроты

На берегах – не той уже реки.

В широкие закатные ворота

Венерины, летите, голубки!

Я ж на песках похолодевших

лежа,

В день отойду, в котором 

нет числа…

Как змей на старую 

взирает кожу –

Я молодость свою переросла.

За кордоном тоже происходит движение в сторону воссоединения разрозненной семьи. Сергей Эфрон пишет 11 ноября 1921 года уже из Праги, куда приехал 9 ноября, однополчанину Всеволоду Александровичу Богенгардту и его жене Ольге Николаевне (и у них остались близкие в России)  в Константинополь. Это поразительно – бит, гнут, ломан, выброшен в мировое пространство, Сережа, все тот же Сережа, дитя идеализма: «Отношение чехов к нам удивительно радушное – ничего подобного я не ожидал. Любовь к России и к русским здесь воспитывалась веками. Местное лучшее общество все говорит по-русски – говорить по-русски считается хорошим тоном. То же что было у нас с французским языком в былое время. Всюду – в университете, на улицах, в магазинах, в трамвае каждый русский окружен ласковой предупредительностью...»

Напоследок, в виду отъезда, Марина сближается с Надеждой Нолле-Коган, закатной подругой Блока,  шла молва о рождении у нее сына от поэта. Нолле-Коган не опровергала, Марина целиком верила в молву. Сын у Нолле-Коган действительно был, звали его Саша, по впечатлению Марины, видевшей его: «Похож – больше нельзя». Переводчица с немецкого, Надежда Александровна была женой Петра Семеновича Когана, профессора литературоведения, в 1921-м президента Государственной академии художественных наук. Он работал в театральном отделе Наркомпроса, преподавал в вузах Москвы и Петрограда, но главное – именно они с женой устроили последний приезд Блока в Москву, и жил Блок в те 10 майских дней у них в трехкомнатной квартире в доме № 51 на Арбате. Так или иначе, МЦ в название цикла «Подруга» вложила смысл, не равный этому понятию в цикле «Ошибка», посвященном Софии Парнок. Имелась в виду Нолле-Коган относительно Блока:

Последняя дружба

В последнем обвале.

Что нужды, что нужды –

Как здесь называли?

Над черной канавой,

Над битвой бурьянной,

Последнею славой

Встаешь, – безымянной.

Год кончался, Марину опять зовет образ Ахматовой, она договаривает-допевает сюжет ахматовской легенды:

Где сподручники твои,

Те сподвижнички?

Белорученька моя,

Чернокнижница!

Не загладить тех могил

Слезой, славою.

Один заживо ходил –

Как удавленный.

Другой к стеночке пошел

Искать прибыли.

(И гордец же был сокол!)

Разом выбыли.

Марина напрочь не помнит давнего гумилевского порицания ее стихов. Прощено, забыто. Как не было.