Есенин – сын Есенина

Те же незабываемые есенинские глаза с сумасшедшинкой... Фото с сайта www.hro.org

Младший сын Есенина – Александр Есенин-Вольпин (1924–2016) был рожден вне брака и, по сути, никогда Сергея Александровича не видел. (Не считать же случайную встречу на улице Ленинграда в полуторагодовалом возрасте.) Но волею судеб  из всех четырех детей поэта он больше всех напоминал отца. Во-первых, совершенно удивительное, редкостное внешнее сходство. Тот, кто знал Сергея Александровича, глядя на Александра  ребенка, а потом юношу, никогда бы не усомнился в том, чей он сын. Черты лица абсолютно те же, те же незабываемые глаза с сумасшедшинкой. И необузданный темперамент, и презрение к бонтону, и явное неравнодушие к спиртному – все напоминало об отце. «Ветер», «стихия» – так описывает свое впечатление от первой встречи с Сергеем Есениным его возлюбленная Галина Бениславская. Когда я в первый раз увидела Вольпина, мне пришли в голову те же самые слова.

Незаконный сын Есенина, единственный из всех детей прославленного отца, унаследовал поэтический дар. Он никогда не подписывал свои стихи ни «Есенин», ни «Есенин-Вольпин», а только «Вольпин». Потому что не хотел, чтобы на него падала тень славы его отца. («От отца родного ль я рожден/ Или непосредственно от славы?») И он прекрасно понимал, что его поэтический дар несравним с даром Сергея Есенина. («Язык мой беден и смешон».)

Как поэт он был совершенно непохож на отца. Человек, мало-мальски разбирающийся в поэзии, никогда не спутает Есенина и Вольпина. Там  густая метафоричность, образность, здесь – нарочитая прозаичность, рациональность. Но и здесь и там – открытость внутреннего мира, абсолютное нежелание себя приукрасить. «Я не устаю от стихов», – говорил Сергей Есенин, имея в виду, что читать и слушать стихи он может в любом состоянии. А вот  Вольпин, «Пьяница»:

Я пью помногу без запинки

И я из тех,

Кто каждый раз на вечеринке

Пьянее всех.

Кричит хозяин: вот 

настойка,

А вот икра, 

Чтоб не наскучила попойка

Нам до утра!

И я, как прочие, сначала

Иду к столу,

Потом, рассчитывая мало

На похвалу, 

– Стихи! – воскликну я, но: 

«Брось-сьте» –

Услышу стон...

...И до утра танцуют гости

Под патефон...

...И, безнадежный алкоголик,

Придя домой,

Я ставлю зеркало на столик

Перед собой,

И каждый раз мне очень 

грустно,

В глазах – слеза,

И я никак не нагляжусь в

Свои глаза.

Это, конечно, не Есенин, но нельзя сказать, что ничего, как считают литературоведы, не связывает творчество этих поэтов. И дело даже не в общности темы и не в том только, что алкоголь и отцом, и сыном осознается как «злая сила». Но зеркало на столике у Вольпина разве не ассоциируется с зеркалом из «Черного человека»?

И тот, и другой жили как абсолютно свободные люди. В несвободной стране. Не боялись ни милиционера, ни других блюстителей общественного порядка, ни Бога, ни черта. А если и боялись, то так, что другие об этом не догадывались.

И хотя для меня тюрьма –

Это гибель, не просто кара,

Я кричу: «Не хочу дерьма!»...

Словно я не боюсь удара

...Что ж поделаешь, раз весна –

Неизбежное время года,

И одна только цель ясна,

Неразумная цель – свобода!

«Никогда я не брал сохи». (1946)

Он никогда бы не пожертвовал свободой мысли. Но свободой физической жертвовал зачастую просто из озорства, ради красного словца. Даже ближайшие друзья называли это глупостью. До ссылки в Караганду он уже побывал в тюремной психушке в Ленинграде именно за то, что читал свои стихи кому не попадя.

Вольпин был не только поэтом, но и крупным философом. И такие понятия, как ум и глупость, в его философской системе не совпадали с общепринятыми. В стихах он мог назвать свободу неразумной. Но в его мировоззрении «неразумным» было именно бояться потерять свободу. Он считал, что если бы в 20–30-е годы люди меньше боялись, то меньшими бы были и злодеяния Сталина.

Его друзья рассказали мне такой эпизод из его карагандинской жизни: «Я научился гипнотизировать», – говорит Вольпин. – «Да иди ты…» – «Хотите, докажу? Вот видите – люди». И он указал на ближайший шалман, где сидели и попивали пиво рабочие. «Я им сейчас прикажу, и они уйдут». Он вошел в этот шалман, и его посетителей действительно как ветром сдуло. «Что ты им сказал?» – «Я сказал: «Сталин–фашист. Не верьте советской пропаганде». В Караганде в 40–50-е годы было много ссыльных и среди них, разумеется, немало стукачей. Вскоре мимо проехал «воронок». «Держитесь! – закричал Вольпин. – Янки скоро вас освободят!» Тут уж возмутились рядом стоявшие друзья Александра Сергеевича (Алика). «Ты что, гад, делаешь?! Тебя как психа отправят в дурдом, а нас всех посадят».

Много лет спустя, когда Александр Сергеевич был уже ученым с мировым именем, на конгрессе по математической логике в Одессе к нему подошел иностранный корреспондент и спросил: «Как вы относитесь к советской власти?» – «У советской власти один недостаток, – ответил Вольпин, – ее не существует». Он хорошо понимал, во что ему может обойтись эта шуточка.

Поговаривали, что существует негласный приказ Троцкого: «Есенина не трогать!», и это очень похоже на правду. Вольпин же всегда расплачивался, как сказали бы сейчас, «по полной программе». Сергей Александрович провел в советской тюрьме две–три недели, Александр Сергеевич в тюремных «психушках» и ссылках – более шести лет.

Если крикнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте Родину мою».

Эти строчки из стихотворения 19-летнего Есенина стали едва ли не его визитной карточкой. Редкая статья обходится без этой цитаты. Хотя поставить ее эпиграфом ко всему творчеству поэта совершенно невозможно. Вернувшись из Америки, он сказал: «Я разлюбил нищую Россию», а последняя его поэма называлась «Страна негодяев». Но Александр Вольпин не написал бы таких строк ни в 19, ни в 50 лет, ни на смертном одре. Так же, как никогда бы не выразил желания умереть в русской рубашке под иконами.

И дело не только в том, что он никогда не видел Руси (родился в СССР), и не в разнице детских впечатлений («Никогда я не брал сохи…»), но исключительно в складе личности, характера. Ни экономическая, ни политическая свобода его бы не удовлетворили, ему нужна была свобода мысли, индивидуальной, его собственной. Он не был атеистом в классическом значении этого слова. Просто говорил, что в гипотезе Бога лично он не нуждается. И марксистом не был прежде всего потому, что теория Маркса навязывает коллективное, обязательное для всех мышление и не признает рационального контрдовода. (Знаменитая ленинская фраза: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!»)

Сергей Есенин тоже мог всячески издеваться над большевиками (хотя мог и заигрывать с ними). Но он никогда не думал об организованном сопротивлении советской власти. Александр Вольпин известен не только (точнее, не столько) как поэт, сколько как родоначальник правозащитного движения в СССР. Он был убежден, что «бодаться с дубом» не только нужно, но и возможно. (Вне зависимости от результата). И бить врага следует его же оружием. То есть исходить надо не из судебной практики, которая всегда решала все против человека, а из замечательных законов, записанных в «сталинской» Конституции 1936 года, едва ли не самой демократической в мире. Когда после публикации на Западе стихов Александра Сергеевича и его «Вольного философского трактата» в советской прессе появились грубые нападки на них тогдашнего секретаря по идеологии ЦК КПСС, а затем журнал «Огонек» напечатал фельетон Ильи Шатуновского «Из биографии подлеца», Вольпин решился на совершенно непредставимый по тому времени шаг: подал в суд (советский суд!) иск на Шатуновского за оскорбление. Процесс (который он, разумеется, проиграл) тем не менее положил начало новым отношениям между личностью и государством.

Виктория Борисовна Вольпина вспоминала, как в начале сентября 1965 года муж приехал домой совершенно черный, с опрокинутым лицом. В эти дни арестовали писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. За публикацию на Западе своих анонимных произведений. Арестовали за мысль, слово. Рассказав жене о событиях, он на какое-то время замолчал. Потом сел что-то писать. По тому, как он работал, Виктория Борисовна всегда знала: пишет ли он математически-логические труды или какие-то гражданские сюжеты. На этот раз сомневаться не приходилось.

Потом недели на две он практически исчез из дома: бегал по Москве, собирал сведения, выяснял, что и как. Какое-то время осмыслял происшедшее. К концу октября сложился текст, получивший название «Гражданское обращение», назначением которого было организовать демонстрацию протеста на Пушкинской площади. Первую неофициальную демонстрацию почти за 40 лет. Друзья и близкие были в панике. («Ты сошел с ума!») Уверяли, что он снова «загремит». И при этом ничем не поможет арестованным, а может быть, даже утяжелит их участь. Кроме того, этот поступок, безусловно, перекроет его математическую карьеру. Но свобода математической мысли была для него неотрывна от всех других свобод.

Убедить Александра Сергеевича не удавалось. Свои отношения с государством он всегда строил по принципу «Долой инстинкт самосохранения и чувство меры!». Он никого не звал на площадь. Не говорил «приходи», а только «прочти», предоставляя человеку полное право выбора. Наконец он пришел домой необычайно веселый. «Все! Корабли сожжены! «Гражданское обращение» ушло! (Он имел в виду, разошлось по самиздату.) Теперь изменить ситуацию не в моей власти. Этим вопросом я больше не занимаюсь, я и так запустил свои дела и рукописи. Надо подтянуть. Неизвестно, что будет потом». Засел дома и стал работать как ни в чем не бывало.

«Гражданское обращение» было размножено волонтерами  сотнями экземпляров. Листовки в основном распространяли молодые поэты, входившие в неформальное объединение СМОГ, скромностью они не страдали, зато и не страдали страхами, свойственными старшему, «поротому» поколению. Они уже проводили демонстрации, только не политические, а направленные против господства в литературе соцреализма, добивались вступления в Союз. (Правда, их действия мало способствовали цели.) Так, они подошли к ЦДЛ с плакатом: «Лишим соцреализм девственности!».

Помогать Вольпину они взялись охотно (не все, но большинство) и быстро пустили текст по уже хорошо налаженным каналам, по которым раньше распространяли стихи запрещенных и полузапрещенных поэтов (Гумилева, Мандельштама, Цветаевой и др.). Листовки оказались в университетских коридорах и просто в почтовых ящиках. Так, лично я совершенно неожиданно обнаружила листовку в собственном ящике, может быть, потому, что жила тогда в пяти минутах ходьбы от пушкинского памятника. Каждому, получившему листовку, предлагалось сделать еще два экземпляра.

Было решено никаких лозунгов не выкрикивать, а только развернуть плакаты «Уважайте Конституцию – Основной закон СССР!» и «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем!», то есть ничего криминального, ничего такого, за что по закону можно было бы поплатиться. Нарисовал плакаты художник Юрий Титов. За два дня до демонстрации, назначенной на 5 декабря (День Конституции, официальный советский праздник), с пачкой листовок арестовали смогистов Владимира Батшева, Юлию Вишневскую и отправили их в сумасшедший дом. (Оба стояли на учете). Батшев пробыл в «дурдоме» 21 день (как и полагалось по тогдашним правилам), Юлию Вишневскую продержали около двух месяцев. Вольпина услали в научную командировку на Кавказ. Но он успел вернуться.

Демонстрация (или митинг) должна была начаться в шесть часов. Сколько народу пришло? Называют самые разные цифры: от 60–80 до нескольких сотен. Да и как считать? Многие стояли на другой стороне улицы Горького, боясь подойти ближе. Кто-то приходил и тут же уходил, кто-то оставался. Пространство вокруг памятника было заполнено почти полностью. (Но неизвестно, сколько там было «литературоведов в штатском», не исключено, что не менее половины.)

Без пятнадцати шесть приехал Вольпин на инвалидной коляске своего друга Юрия Киселева. У него была так называемая блошка: одно водительское место спереди и два крохотных сзади. (Сейчас таких уже не выпускают.) Алик решил, что вряд ли кто-нибудь заподозрит такую машину. Кроме того, Юра, как инвалид, имел право остановиться в любом месте, хоть на тротуаре, и, следовательно, подъехать прямо к толпе, в которой Вольпин легко сможет раствориться.

 Взять его раньше и не пустить на площадь было несложно. Но этого почему-то не сделали. Очевидно, КГБ не придавало митингу большого значения: подумаешь, несколько десятков полушутовской молодежи (смогисты) решили еще раз позабавиться. И даже личность Вольпина не очень пугала: его антиобщественность относили скорее к литературно-художественной, чем к политико-идеологической сфере. Об опасности, таившейся в защите права, никто тогда не догадывался.

Несколько минут стояли молча, потом вытащили лозунги – их тут же порвали. После этого Вольпина, Титова и его жену поволокли куда-то в сторону памятника Долгорукому – там находился штаб. С Вольпиным разговаривал некий человек, который представился работником Моссовета. На самом деле, очевидно, сотрудник органов. Беседа была тягомотной.

– Вот вы пишете «Уважайте Конституцию», так что же, кто-нибудь ее не уважает?

– Если человека, стоящего в День Конституции с такой надписью, уволакивают с площади, то, наверное, эти люди не очень уважают Конституцию.

И дальше в таком духе. Через три часа Александра Сергеевича привезли домой. Отпустили и Титова, и его жену Лену. Оказавшись дома, Вольпин сказал Виктории Борисовне: «Митинг окончен. Я сделал все, что мог. Дальше события будут идти своим ходом». И сразу же спокойно, как ни в чем не бывало сел за работу.

Но после того как лозунги были развернуты, забрали не только Вольпина, Титова и Лену Строеву. Стали хватать и других людей из толпы и заталкивать в машины. (Не очень ясно, по какому принципу, да и был ли принцип.) Кто-то шел спокойно, кто-то сопротивлялся, и им выкручивали руки. Одну девушку схватили за волосы: этот кадр попал во все иностранные издания. Но через несколько часов отпустили всех.

Слух о том, что происходит в центре Москвы, быстро распространился по городу. Люди стали приходить уже просто из любопытства. Таким образом, народ возле памятника толпился до вечера. (Хотя автор «Гражданского обращения» просил разойтись сразу же после демонстрации.) Уже в этот же вечер, в 11 часов Би-би-си сообщила о митинге. На следующий день о демонстрации говорили телеграфные агентства всего мира.

Все студенты, замеченные на площади, были исключены из комсомола, но не из университета. Единственное исключение – Александр Дранов. Он был уже аспирантом, с него и спрос больше, а кроме того, он вел себя крайне вызывающе: «Да кто вы такие, чтобы я стал с вами разговаривать?» (обращаясь к дружинникам). Но пострадали все: кому-то пришлось пересдавать один и тот же зачет, кого-то не приняли в аспирантуру... С тех пор правозащитная демонстрация в День Конституции стала ежегодной. По-прежнему обходилось без репрессий, но не без мелких гадостей. Я сама видела, как на голову Сахарова опрокинули мешок снега.

Во всех энциклопедиях рядом с фамилией Есенин-Вольпин и датой рождения (а теперь, к сожалению, будет еще и смерти) первое слово: «математик». Он действительно был одним из самых крупных математиков ХХ века, автором ряда фундаментальных работ в области математической логики. Существует теорема Есенина-Вольпина. Второе слово в дефинициях о Есенине-Вольпине: философ. В научных кругах он был широко известен как философ-скептицист, отрицающий все принимаемые на веру абстрактные понятия. (Поэтому и Бог был для него не более чем гипотезой.)

Как бы ни был он увлечен научной работой, сколько бы ни вкладывал в нее времени и сил, он всегда оставался активнейшим правозащитником. В 1968 году Вольпина снова повязали. Без всяких обвинений. Якобы просто для профилактики: ведь он состоял на психиатрическом учете и время от времени должен был проходить обследование. Но скорее всего его снова посчитали нужным изолировать.

В январе 1968 года состоялся суд над Юрием Галансковым и Александром Гинзбургом – авторами  «Белой книги», где были собраны все материалы по процессу Синявского и Даниэля. В стране развернулась грандиозная кампания в их защиту,  Вольпин стал одним из ее главных организаторов и юридическим консультантом, ведь он был автором широко распространенной в самиздате «Юридической памятки для тех, кому предстоит допрос».

Из самой известной московской психбольницы имени Кащенко его перевели в Подмосковье, в Белые Столбы, где условия содержания заключенных были еще хуже. Только после обращения академиков Колмогорова и Александрова к министру здравоохранения положение Вольпина несколько улучшилось. А после письма 99 ученых (в том числе крупнейших советских математиков – академиков, профессоров, лауреатов Ленинской премии) удалось снова вернуть Вольпина в Кащенко.

И началась длившаяся несколько месяцев борьба за его полное освобождение. В конце концов под давлением мировой математической общественности власти вынуждены были отступить. После выхода на свободу Вольпин по приглашению Валерия Чалидзе входит в Комитет прав человека в СССР. Эта была первая независимая открытая общественная организация, основанная на строго законном основании. (Другое дело, что советское правительство не желало признавать никакие законы). Ее корреспондентами стали Александр Солженицын и Александр Галич, экспертом – Александр Вольпин, как человек, лучше других разбирающийся в юридических вопросах. Его просветительская деятельность в диссидентских кругах была совершенно необходима, так как даже такие уважаемые члены комитета, как Сахаров и Солженицын, не всегда могли обосновать свои требования юридически.

Вольпин, опираясь на советское и международное право, вместе с другими членами комитета составил обращение в Президиум Верховного совета СССР о восстановлении прав насильственно переселенных народностей и этнических групп. Лично написал несколько докладов: «О праве на защиту», «О международных пактах о правах человека», «О правах психически больных».

Весной 1972 года Вольпину предложили покинуть Союз. Он всегда мечтал жить там, «где свободный об искусстве не подсуден разговор». И не верил в то, что эта мечта когда-нибудь сбудется. (Никто не верил.) Но что такое вера, когда существует разум? Как математик он рассчитал: настанет время, «пойдут свободно поезда», и тогда  «я уеду из России навсегда». Но опять-таки как рационалист он хорошо понимал, что действительность никогда не совпадает с идеалом. Он не спился и не застрелился. Ведь у него был мощный якорь – наука. Он стал одним из крупнейших ученых Бостонского университета и почти до конца жизни, которая, по счастью, оказалась длинной, сохранил ясность ума и работоспособность.

Когда умер Сергей Есенин, гроб всю ночь стоял в Доме печати, и всю  морозную, предновогоднюю  ночь люди шли и шли проститься с поэтом. Старые и молодые, рабочие и доктора наук, социалисты и монархисты по убеждению. Никакое другое событие не собрало бы их вместе. Так же, как никакое другое событие не отвлекло бы всеобщее внимание от проходившего в те дни съезда партии. Какое имеет значение, что там происходит, на их съезде, если не стало Сергея Есенина? Когда умер Есенин-Вольпин, не все СМИ сообщили о его смерти. На похоронах было мало народа, как будто ушел из жизни самый обыкновенный человек. Это и понятно. Никогда не издававшиеся в СССР стихи Вольпина были известны лишь узкому кругу друзей и единомышленников. И понятно, что литературный дар сына и отца несравним. И уж совсем мало кто мог понять его математические труды. 

И все-таки значение деятельности младшего сына Есенина для России трудно переоценить. Он во всеуслышание сказал, что и в тоталитарном государстве нужно «не бояться». И личным примером показал, что сопротивление властям в СССР не только необходимо, но и не всегда безуспешно. То, что современный уровень свободы в нашем обществе (как бы мы его ни ругали) на порядок выше того, что был 40–50 лет назад, огромная заслуга Александра Сергеевича Есенина-Вольпина. Разве этого мало?