Обруганный классиком

Вот гений Игорь Северянин. Фото начала ХХ века

К 1910 году Игорь Северянин уже издал за счет своего богатого дядюшки из череповецкой Владимировки Михаила Петровича Лотарева немало мелких брошюрок со своими стихами. Всего поэт издал за свой счет 35 брошюр, которые предполагал позже объединить в «Полное собрание поэз». Первые восемь брошюр патриотических стихов о Русско-японской войне (девятая брошюра «Сражение при Цусиме» получила цензурное разрешение, но из печати не вышла) автор предполагал объединить в цикл «Морская война». Первые 15 изданий подписаны именем Лотарев, последующие 20 – псевдонимом Игорь Северянин. 

Сначала это были стихи о Русско-японской войне, их сменили со времени знакомства со Златой в 1905 году стихи о любви. Свою возлюбленную Женечку Гуцан Игорь романтически назвал Златой, но так как ни денег, ни драгоценностей у него не было, задаривал своими стихами, посвященными ей. Молодой поэт сам разносил брошюры по редакциям журналов и газет, но они никого не интересовали. Не было никаких откликов. В 1905 году тогда еще Игорь Лотарев был впервые отмечен на страницах «Петербургской газеты» писательницей Лухмановой, которая рассказала, что передала раненым «на театре военных действий с Японией» 200 экземпляров брошюры Игоря Лотарева «Подвиг «Новика». Известные критики его стихи обходили стороной, хотя молодой поэт уже нащупывал свою жилу, соединяя едкую иронию и бульварную привлекательность («Зарницы мысли», 1908; «Интуитивные краски», 1908; «Колье принцессы», 1910; «Электрические стихи», 1910 и др.).

По сути, Игорь Северянин был основоположником массовой культуры в России. После заумных символистов и изломанных декадентов публика желала развлечений, в том числе и от поэзии. Игорь Северянин, обладавший тонким чутьем на запросы читателей, стал смело и решительно подыгрывать им, при этом умело удерживаясь на грани пародии и издевки над этим же массовым читателем. Тогда-то он и изобрел свой грезофарс, соединяя мещанские самые гламурные грезы с едким фарсом. И читатель съедал с аппетитом его явно придуманные на ходу миньонеты и квинтины, погружаясь в мир принцесс и «грезэрок». Он и на самом деле «трагедию жизни превращал в грезофарс»: «В будуаре тоскующей нарумяненной Нелли,/ Где под пудрой молитвенник, а на ней Поль де Кок,/ Где брюссельское кружево... на платке из фланели!/ На кушетке зарезался молодой педагог».

Куда помещать такие стихи: на 16-ю полосу сатиры и юмора или на первую полосу стихов о любви? Кто как выберет. Не замечались ни самоирония, ни определенный демонизм стихов, ни неприкрытая сатира. Еще чуть-чуть побольше издевки, и перед нами был бы чистый Саша Черный, впрочем, и того часто не хотели воспринимать как пародиста и сатирика, читали всерьез. А уж Игоря Северянина просто носили на руках те же, над кем он и насмехался:

Блесткая аудитория, блеском 

ты зло отуманена!

Скрыт от тебя, недостойная, 

будущего горизонт!

Тусклые Ваши Сиятельства! 

Во времена Северянина

Следует знать, что за 

Пушкиным 

были и Блок, и Бальмонт!

Но ведь иногда из этих его иронических насмешливых виршей рождались и впрямь шедевры: «Это было у моря, где ажурная пена,/ Где встречается редко городской экипаж.../ Королева играла в башне замка Шопена,/ И, внимая Шопену, полюбил ее паж…/…А потом отдавалась, отдавалась грозово,/ До рассвета рабыней пробыла госпожа./ Это было у моря, где волна бирюзова,/ Где ажурная пена и соната пажа».

Массовый читатель уже стал узнавать северянинские очаровывающие мелодии, но в литературном мире его еще не знал никто. Так могло продолжаться бесконечно долго, популярность у широкого зрителя и читателя часто не совпадает с вниманием литературной элиты. К примеру, в России уже все пели песни Владимира Высоцкого, а именитые поэты, от Вознесенского до Евтушенко, его и за поэта не считали. Вот тут и помог Северянину наш великий гений Лев Николаевич Толстой.

К нему в Ясную Поляну приехал из Москвы его сторонник, толстовец, популярный писатель Иван Наживин и 12 января 1910 года прочитал за обедом великому старцу стихи из последнего сборника стихов Игоря Северянина «Интуитивные краски», среди которых была и «Хабанера-2». Позже Иван Наживин вспоминал  в своем очерке: «В Ясной Поляне», «много смеялся он <Толстой> в этот вечер, слушая чтение какой-то декадентской книжки – и не то «Интуитивные звуки», не то «Интуитивные краски», где, разумеется, был и «вечер, сидящий на сене», и необыкновенная любовь какая-то, и всевозможные выкрутасы. Особенно всем понравилось стихотворение, которое начиналось так:

Вонзим же штопор 

в упругость пробки,

И взоры женщин 

не станут робки...

Но вскоре Лев Николаевич омрачился.

– Чем занимаются!.. Чем занимаются!.. – вздохнул он. – Это литература! Вокруг – виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них – упругость пробки!»

То есть вначале эти стихи выслушали с удовольствием, как некую забаву. Но, отсмеявшись и выслушав гневную отповедь Льва Николаевича Толстого, присутствующие в Ясной Поляне журналисты мгновенно разнесли отрицательный отзыв Толстого по всей России. Благодаря отзыву Льва Толстого молодой поэт проснулся пусть и поругиваемой, но знаменитостью. Как писал Оскар Уайльд, обожаемый поэтом, лучше всего, если тебя обругает классик… Газетчики к нему ринулись со всех сторон. Издевались, но печатали и его стихи, и критику о нем.

Что уж там говорить, отношение к поэзии у Льва Николаевича было своеобразным, стихи читать он не очень любил, разве что почитывал самых знаменитых поэтов для общего развития, чтобы видеть, куда катится русская поэзия. Честно сказать, он и Пушкина невысоко ценил наравне с Шекспиром. Естественно, поэзия Игоря Северянина была ему чужда, хотя в этом сборнике, «Интуитивные краски», были и патриотические стихи о Русско-японской войне, и отнюдь не эпатажные лирические стихи в духе Некрасова. Но все говорили только о «Хабанере».

Северянин после таких стихов вошел в моду. В 1911 году Валерий Брюсов (1873–1924), тогдашний поэтический мэтр, написал ему дружеское письмо, одобрив брошюру «Электрические стихи». Другой мэтр символизма, Федор Сологуб (Федор Кузьмич Тетерников, 1863–1927), участвовал в составлении первого большого сборника Игоря Северянина «Громокипящий кубок» (1913), сопроводив его восторженным предисловием и посвятив Игорю Северянину в 1912 году триолет, начинавшийся строкой «Восходит новая звезда».

Писатель Алессандро Де Филиппо позже подробно описал, как приходила слава к молодому поэту. «– А правда, что Северянина прославил Толстой? – спрашивает принимающая деятельное участие в расспросах жена редактора. Самый осведомленный из присутствующих – поэт Георгий Иванов – рассказал эту похожую на правду историю... Впрочем, Георгий Иванов сообщает о том, что он «не уверен, что это не апокриф». И добавляет о самом Северянине: поэт считал, что своей славой он обязан исключительно себе самому, и самоуверенно заявил:

Я год тому сказал: я буду.

Год отсверкал.

И вот я есть!..

Что это? Гордость, самоуверенность или наглость, что зовется «вторым счастьем»? Ведь вознесся Северянин к небу и несколько лет сверкал звездой первой величины. Что было, то было».

Громокипящая критика привела к громокипящей славе его первого большого сборника стихов «Громокипящий кубок». И впрямь, взоры женщин не стали робки, чем успешно и пользовался долгое время Игорь Северянин. Через полгода после его «Хабанеры» появились еще более знаменитые «Ананасы в шампанском». Умелое сочетание российской действительности и норвежско-испанских грез, молитвы и романса, соединение воедино несоединяемого и создали всемирную славу поэту. Тем более несомненными были его поэтический талант, свежий взгляд, изысканность и своеобразная народность. Но разгром «Хабанеры» Северянин никогда не забывал, уже в 1914 году в стихотворении «Сувенир критике» (1914) он восклицал: «Ах, поглядите-ка! Ах, посмотрите-ка!/ Какая глупая в России критика:/ Зло насмеялася над «Хабанерою», Блеснув вульгарною своей манерою».

Поэт при этом нисколько не обиделся на самого Льва Толстого, требующего от поэзии серьезности и поучительности, его раздражала многочисленная и пустоватая газетная критика, пусть и рекламирующая поэта таким образом, но придирающаяся к каждой новой строчке. Писатель Роман Гуль писал в рецензии на сборник Северянина «Менестрель»: «В былые времена bon ton литературной критики требовал бранить Игоря Северянина. Его бранили все, кому было не лень, и часто среди «иголок шартреза» и «шампанского кеглей» в его стихах не замечали подлинной художественности и красоты. А она была – вспомните «Это было у моря», «Быть может, от того», «Хабанера», «Сказание об Ингред» и мн. др.» …Или, как писал Федор Сологуб: «Одно из сладчайших утешений жизни – поэзия свободная, легкий, радостный дар небес… Появление поэта радует, и когда возникает новый поэт, душа бывает взволнована, как взволнована бывает приходом весны».

К этому времени его поддержали уже такие поэты, как Александр Блок, Валерий Брюсов, Федор Сологуб, Николай Гумилев… В 1916 году уже вышла книга «Критика о творчестве Игоря Северянина», где автор предисловия издатель Пашуканис писал, что интерес к поэту критики «...так или иначе способствовал тому исключительному успеху, в котором одни видели самую печальную картину падения литературных вкусов, другие – начало особого внимания читающего мира к новому стихотворцу».

Уезжая в 1918 году из Петрограда, он оставил у знакомых 15 толстых альбомов с вырезками из газет о своем творчестве. «Были в этих книгах собраны и все карикатуры на меня, – писал Северянин, – а их было порядочно. Там же оставлен и шарж на меня углем работы Влад<имира> Маяковского – голова в натуральную величину. Самое печальное, что этот знакомый бежал из России в 1920 году, и судьба всех этих ценностей ныне мне не известна, хотя он и уверял меня в прошлом году в Берлине, что эти книги, как ему «достоверно известно», находятся в полной сохранности, однако я все же сильно беспокоюсь...»

Пик славы Игоря Северянина приходится на 1918 год, когда в Москве 27 февраля на выборах короля поэтов в Политехническом музее Игорь Северянин победил самого Владимира Маяковского и был выбран королем поэтов. Но о роли Льва Толстого в мгновенной славе Игоря Северянина помнили все. 

Николай Гумилев, неоднократно встречавшийся с поэтом, позже писал в «Письмах о русской поэзии»: «Ведь еще так недавно Лев Толстой, прочтя в брошюрке Игоря Северянина строки «Вонзите штопор в упругость пробки, и взоры женщин не будут робки», с горечью удивлялся, до чего дошла русская поэзия, как будто поэзия сколько-нибудь ответственна за невозможные выходки литературных самозванцев». 

Но, видя бескомпромиссную позицию Игоря Северянина в утверждении правоты своего дела, по-своему зауважал поэта, сумел увидеть чистоту в его поэзии. Гумилев писал: «Из всех дерзающих, книги которых лежат теперь передо мной, интереснее всех, пожалуй, Игорь Северянин: он больше всех дерзает. Конечно, девять десятых его творчества нельзя воспринять иначе как желание скандала или как ни с чем не сравнимую жалкую наивность. Там, где он хочет быть элегантным, он напоминает пародии на романы Вербицкой, он неуклюж, когда хочет быть изящным, его дерзость не всегда далека от нахальства. «Я заклеймен, как некогда Бодлэр», «проборчатый... желательный для многих кавалер», «мехово», «грезэрка» и тому подобные выражения только намекают на все неловкости его стиля. Но зато его стих свободен и крылат, его образы подлинно, а иногда и радующе неожиданны, у него есть уже свой поэтический облик... Трудно, да и не хочется судить теперь о том, хорошо это или плохо. Это ново – спасибо и за то...»

Лев Толстой, сам того не ожидая, помог Игорю Северянину с утверждением своей литературной маски. Благодаря разнузданной критике он понял, чего жаждет народ от поэта, и отошел от своих былых ультра-патриотических народнических стихов. Как пишет критик Кошелев, «маска «экстазного» эстета – «гения», призванного эпатировать публику «ананасами в шампанском», «дежурными адъютантессами», «фиолевым трансом» и т.п., навсегда определила его поэтическое «место» (хотя, между прочим, такого рода стихи составляют очень небольшую и явно не основную часть его обширного творческого наследия)…»

Увы, маски часто определяют в глазах массовой публики тот или иной образ поэта, «ананасного» Северянина, волевого флибустьера Гумилева, «домотканого» Клюева или даже горлана, главаря Маяковского, и что бы они сами ни писали в дальнейшем, маска всегда остается при них. Исследователь творчества Николая Гумилева Кошелев писал: «Поэтическая «маска» Гумилева не без оснований связывается со знаменитыми «Капитанами» (появившимися в первом номере «Аполлона») – маска «флибустьера» и «открывателя новых земель», в «высоких ботфорах» и «брабантских манжетах», маска непременного «предводителя», волевого, точного и дерзостного в своих поисках. Эта же «маска» становится определяющей и при восприятии гумилевской лирики. В стихотворении «Пять поэтов» (1918) Северянин отдает предпочтение Гумилеву перед В. Ивановым, А. Белым, И. Буниным и М. Кузминым именно из-за этой маски «капитана» на поэтическом корабле:

Нет живописней Гумилева:

В лесу тропическом костер!

Благоговейно любит слово.

Он повелительно-остер.

«Повелительная» маска Гумилева оказывалась и выигрышнее, и симпатичнее, и притягательнее того уровня «сноба скверного пошиба», каким он сам выглядел в восприятии «капитана». Однако Северянин вполне сознательно отказался от вступления в «гумилевское» объединение: оно грозило утратой «маски», с таким трудом обретенной. Именно благодаря ее наличию Северянин оказался, наконец, признан и в кругу поэтов: Брюсов посвятил ему два стихотворения, в их числе сонет-акростих «И ты стремишься ввысь, где солнце вечно…» (Северянин тут же откликнулся своим сонетом-акростихом «Великого приветствует великий …»); Сологуб представил молодого поэта петербургскому литературному миру и написал восторженное предисловие к сборнику «Громокипящий кубок»…»

Николай Гумилев как бы отвечает Льву Николаевичу Толстому на слова о вульгарности Северянина: «И вдруг – о, это «вдруг» здесь действительно необходимо – новые римляне, люди книги, услышали юношески-звонкий и могучий голос настоящего поэта, на волапюке людей газеты говорящего доселе неведомые «основы» их странного бытия. Игорь Северянин – действительно поэт, и к тому же поэт новый. Что он поэт – доказывает богатство его ритмов, обилие образов, устойчивость композиции, свои, и остро пережитые, темы. Нов он тем, что первый из всех поэтов он настоял на праве поэта быть искренним до вульгарности.

Спешу оговориться. Его вульгарность является таковой только для людей книги. Когда он хочет «восторженно славить рейхстаг и Бастилию, кокотку и схимника, порывность и сон», люди газеты не видят в этом ничего неестественного. О рейхстаге они читают ежедневно, с кокотками водят знакомство, о порывности и сне говорят охотно, катаясь с барышнями на велосипеде. Для Северянина Гете славен не сам по себе, а благодаря... Амбруазу Тома, которого он так и называет «прославитель Гете». Для него «Державиным стал Пушкин», и в то же время он сам – «гений Игорь Северянин». Что же, может быть, он прав. Пушкин не печатается в уличных листках, Гете в беспримесном виде мало доступен провинциальной сцене...». Говоря нынешним языком, поэзия Северянина – это непрерывный троллинг массового читателя.

Впрочем, своя маска была и на великом старце Льве Николаевиче Толстом. Маска великого утописта. Спустя 15 лет после толстовского «разгрома» молодого поэта Игорь Северянин в 1925 году искренне посвящает ему свое стихотворение «Лев Толстой»: «Он жил в Утопии. Меж тем в Москве/ И в целом мире, склонные к причуде,/ Забыв об этом, ждали, что все люди/ Должны пребыть в таком же волшебстве». 

Интересно, что уже после революции 1917 года, оказавшись в эмиграции, Иван Наживин, заняв бескомпромиссную антибольшевистскую позицию, вдруг неожиданно в одном своем рассказе вспоминает об Игоре Северянине, делая его своим другом. В эмиграции он вскоре стал одним из самых популярных литераторов и создателем издательства русских эмигрантов в Германии «Детинец». Его исторический роман «Распутин» был издан на нескольких европейских языках. Затем он перешел на фантастику. Издал сборник «Во мгле грядущего: фантастические повести будущего» (Вена, 1921), романы «Остров блаженных», «Собачья республика».

 В 1920 году в Эстонии в газете «Русь» Иван Наживин опубликовал фельетон-предвидение «Конец. «Мы» и «они» весною 1927 года». Как пишет Михаил Петров, главный специалист по Северянину в Эстонии: «Вещица забавная, описывающая десятую годовщину двух последних революций в России: освобожденный народ русский со злобой невероятной истребляет всюду самого себя на радость Сатане. Колокольня Ивана Великого сбита до половины, храм Христа Спасителя лежит в руинах. Вокруг развалин Московского Кремля пестрая, многоголосая толпа: японцы, китайцы, башкиры, калмыки, сибирские инородцы…

Но удивительнее другое: «Оглядел я себя и еще более смутился: на мне грязные, вонючие лохмотья, израненные ноги босы и грязны, и все тело нестерпимо ноет от крайней усталости и истощения. И рядом у подножия целой горы дров сидит на земле, читая какую-то серенькую газетку... Да ведь это Игорь С., мой друг, когда-то блестящий поэт, кумир женщин, а теперь истомленный, весь седой босяк, на которого жутко смотреть!»

Игорь Северянин в этом фантастическом апокалиптическом видении Наживина становится его поводырем по большевистскому аду. Далее Михаил Петров пишет: «Щелкают бичи надсмотрщиков. Рабы Игорь Северянин и Иван Наживин – Вергилий и Данте в красном китайском аду – берутся за носилки с дровами...

Знал ли Игорь Северянин о поминальном тосте в свою честь на завтраке у Мильруда, нам не известно, но фельетон Наживина он вырезал из газеты и вклеил в свою записную книгу…»

Умер Иван Наживин незадолго до смерти Северянина в Брюсселе в 1940 году. Так второй раз в жизни пересеклись пути толстовца Ивана Наживина и поэта Игоря Северянина.