Сергей Дмитренко
Вот он, ересиарх. Илья Репин. Николай Лесков. Рисунок. 1889
Рассказ Николая Лескова «Административная Грация (Zahme Dressur… в жандармской аранжировке)» надо отнести к редко печатавшимся произведениям писателя (именно так, заглавными буквами дано название произведения в первопубликации). Он не увидел свет при его жизни, впервые был опубликован в советском издании «Год XVII. Альманах четвертый» (1934), затем воспроизведен в известном одиннадцатитомном собрании сочинений (1958), и это, кажется, все. Казалось бы, перепечатка этого рассказа была идеологически выгодна в советское время. Об этом говорится и в комментарии к собранию сочинений: «Административная Грация» – одно из самых острых произведений в русской литературе, направленных против доносов и провокаций царской жандармерии в ее борьбе с прогрессивной частью русского общества». Резюме восходит к оценке сына писателя Андрея Лескова, связывавшего проблематику рассказа с темой политической полиции, жандармов у Лескова. Там же Лесков-сын замечает: «Нечего и говорить, что и это произведение не могло найти себе места в печати при жизни его автора».
Очевидно, что вся эта информация становится основной для большинства исследователей, преподавателей, студентов-филологов и т.д. Между тем обращение к истории первопубликации рассказа вносит существенные поправки в его прочтение и понимание. Названный литературно-художественный и общественно-политический альманах «Год XVII» был создан по замыслу Максима Горького в 1933 году незадолго до образования известного Союза советских писателей и, судя по результатам, должен был противостоять литературной групповщине, поддерживать молодых писателей и утверждать в литературе тему строительства нового государства, основанного на марксистской и большевистской идеологии. Само название связывалось с новым хронологическим отсчетом от переворотного для нашей страны 1917 года. Первая книга альманаха называлась «Год XVI» (16-й год революции, по тогдашней терминологии).
Горькому удалось создать довольно содержательное издание, сочетающее актуальную художественную прозу, публицистику, литературную критику, историко-культурные работы и публикации. Так, в четвертой книге альманаха, где напечатана «Административная Грация», помещены, помимо прочего, повести Василия Гроссмана «Глюкауф» (фактически его писательский дебют), Константина Паустовского «Колхида» и Ивана Соколова-Микитова «Спасение корабля», большой рассказ талантливого Вячеслава Ковалевского «Сапожник»...
Публикация «Административной Грации» также связана с Горьким. Он, как хорошо известно, благоволил творчеству «великого ересиарха», и это способствовало тому, что после переворота 1917 года наследие Лескова, пусть и в чрезвычайно урезанном виде, не было сброшено с красного «парохода современности». Со множеством ограничений Лесков в 1920–1930-е годы все же был представлен в отечественной культуре и соотечественникам.
Есть объяснение и тому, что «Административная Грация» появилась именно в издании, нацеленном на изображение современности. Главное, разумеется, в поддержке Горького, но и Горький здесь не шел совсем наперерез программе альманаха. Во-первых, по внешности, начиная с заголовка и тем более подзаголовка, рассказ нес явное антисамодержавное начало, что полностью соответствовало тотальной большевистской политике отторжения «проклятого прошлого», в том числе и по проверенному принципу: утверждай свое, отвергая иное. Во-вторых, исторический раздел занимал в альманахе немалое место. 26 апреля 1934 года секретарь редакции Гинзбург (будущий автор «Старика Хоттабыча» Лазарь Лагин) пишет Лескову:
«Уважаемый Андрей Николаевич!
Переданный Вами А.М. Горькому рассказ Н.С. Лескова «Административная Грация» будет напечатан в ближайшем номере нашего альманаха, если Вы никуда его не отдали.
Просим Вас срочно ответить, так как номер уже сдан в производство.
Кроме того, Алексей Максимович просит Вас срочно выяснить, если возможно, кто из харьковских профессоров или общественных деятелей был тогда затравлен и кончил самоубийством.
Эти сведения также нужны для примечаний. Далее сообщите нам, пожалуйста, куда следует выслать гонорар. Привет».
Андрей Лесков подробно ответил на это письмо, но в итоге, выписав ему гонорар и послав авторские экземпляры, работники альманаха напечатали рассказ с анонимным трескуче-публицистическим вступлением и примечаниями без учета посланной им информации и поправок. По гонорарным ведомостям «Года XVII» устанавливается, что за сопроводительные материалы к «Грации» (примечания к Лескову) деньги были выписаны Дмитрию Мирскому. (По этой же ведомости 600 руб. за рассказ были выписаны Лескову.) Ставший при советской действительности просто Мирским, князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890–1939), литературовед и литературный критик, – личность колоритная, если не сказать экзотическая. Принадлежащий к одному из древнейших русских дворянских родов, восходящему, правда, нельзя не отметить, к Святополку Окаянному, сын министра внутренних дел (1904–1905), он с юности писал стихи, был близок к кругу журнала «Аполлон», изучал в Петербургском университете китайскую и классическую филологию. Участвовал в Первой мировой войне, был ранен. В 1919–1920 годах воевал в армии Деникина, был начальником штаба дивизии. С 1921 года был в эмиграции, преподавал в Лондонском университете… Вильям Эджертон отмечает у Мирского «две прекрасные работы о Лескове», помещенные в его двухтомной А History of Russian Literature… (London, 1927) и в Contemporary Russian Literature. 1881–1925 (London, 1926), хотя и указывает на биографические ошибки в них. (Воспользуемся случаем, чтобы внести маленькое уточнение. Эджертоном указаны годы жизни Мирского (1890–1931), где, как видим, неправильно дана дата смерти. Хотя с метафизической точки зрения эта дата для Мирского, вступившего как раз в 1931 году в компартию Великобритании и в 1932 году уехавшего в СССР при поддержке уже попавшего в сталинский капкан Горького, знаменует конец его свободной жизни и предвещает роковую гибель на покрасневшей родине). Вне сомнений, он принадлежал к довольно распространенному типу литературных маргиналов Серебряного века, продолживших свою мутацию и после того, как этот век был насильственно прерван переворотом 1917 года и Гражданской войной в России. Критик Марк Слоним (1894–1976) отнюдь не беспочвенно назвал Мирского литературным самодуром, а Марина Цветаева, которая, по словам Слонима, «долго не могла мне этого простить», все же сказала, если верить свидетельству современницы, о влюбленном в нее Мирском: умен, но «дефективный, как все князья». То, что все это не преувеличение, свидетельствует дальнейшая судьба Мирского, который, по словам Ходасевича, «хорошо усвоил самые дурные литературные приемы… большевистской и большевизанской печати». В СССР он стал своего рода литературным Расплюевым, бежавшим впереди прогресса (правда, понятого по-большевистски).
Разумеется, не только сегодня, но даже в те годы, когда это было написано, заметка Мирского вызывала у сколько-нибудь думающих людей лишь изумление своими вульгарными пассажами. По Мирскому, Лесков «никогда не поднимался выше нравственного возмущения крепостничеством, царизмом и его бюрократией». У Лескова поверхностная ненависть к самодержавию, она «смягчена его либеральным морализмом» и т.д. Создается впечатление, что Мирский, признавая, что «Административная Грация» «принадлежит к числу наиболее заостренных политических произведений Лескова», хочет всячески показать ее этико-эстетическое несовершенство, даже слабость на фоне сатиры, в первую очередь Салтыкова-Щедрина, которого он превозносит за революционную ненависть (в действительности речь может идти лишь о романтической «мировой скорби» (Weltschmerz), которая в полной мере присуща и Салтыкову-человеку, и Щедрину-писателю).
Мирский предельно сужает смысл содержания «Административной Грации» и тем самым в целом оказывает медвежью услугу предполагаемым читателям рассказа. После такого вступления может возникнуть довольно обоснованный вопрос: зачем тратить время на слабое произведение о давно минувших временах, принадлежащее перу писателя довольно посредственного, как представил Лескова Мирский. Контекст, в который помещен рассказ первоиздателей при главенствовании Мирского, попросту нелеп, даже если предположить, что они опасались возникновения у читателей опасной ассоциации – сравнения жандармов императорской России с «красными жандармами» из ведомства ЧК – ОГПУ. И тем более опасался этого Мирский, князь Святополк Мирский, даже если не хотел себе в этом признаться.
Но, как это не раз случалось с произведениями Лескова, это яичко подоспело как раз к красному дню. Альманах, напомним, был подписан к печати 5 июня 1934 года, а 10 июля того же года ЦИК СССР принял постановление «Об образовании общесоюзного Народного комиссариата внутренних дел СССР», в состав которого вошла и красная политическая полиция, ОГПУ СССР, переименованное в Главное управление государственной безопасности. Жизнь жестко поставила «Административную Грацию» как раз в тот контекст, которого Мирский так силился избежать. Однако очевидно, что этот контекст для истории бытования «Административной Грации» преходящ, хотя контекст, созданный в заметке Мирского, все же имел продолжительные последствия. Эта заметка спровоцировала мнение об «Административной Грации» как о произведении из разряда так называемой антисамодержавной сатиры русской литературы. Об этом сохраняющемся понимании рассказа свидетельствуют практически все работы, где «Грация» рассматривается, что уже отчасти было показано.
Между тем «Административная Грация» должна быть наконец прочитана в ином контексте, связанном с проблемой нравственных идеалов, утверждаемых лесковским творчеством. И одновременно в контексте других его произведений, к чему настойчиво призывал самим строем своих комментариев Андрей Лесков. Для всего этого существуют очевидные основания. Так, уже эпиграф к рассказу из апокрифической III книги Ездры (древнее название «Апокалипсис Ездры», то есть откровение Ездры). Ездра – историческое лицо, ученый, долгое время работавший в Вавилоне (V в. до Р.Х.), но затем отправившийся проповедовать в Иерусалим именно потому, что там, по его мнению, «оскверни беззаконие всю землю». Александр Горелов в исследовании «Н.С. Лесков и народная культура» называет III книгу Ездры в числе других источников, которые способствовали формированию и укреплению в творчестве Лескова понятия «праведник».
Как всегда у Лескова, эпиграф здесь не просто эффектная фраза, это подготовка темы нравственного знания и его носителей, которая будет развиваться в рассказе. Недаром в предисловии возникают имена профессоров Муромцева (будущего председателя Первой Государственной думы, о чем, естественно, Лесков знать не может) и Ковалевского, ярчайших деятелей русского классического либерализма, утверждавших своей деятельностью созидательные, а отнюдь не социал-радикальные, разрушающие общественные принципы.
Не случайны и слова подзаголовка: Zahme dressur…. Они поясняются в тексте рассказа, где дана история укротительницы львов, применявшей Wilde dressur, то есть дикую дрессировку. Жандармы же избирают zahme dressur – дрессировку мягкую, ручную. Так названа чудовищная провокация против талантливого профессора, любимца студентов, «слободского Лассаля» или, по сравнению, данному в рассказе, человека, подобного «шпильгагенскому Лео» (вновь лев!), герою романа Фридриха Шпильгагена «In Reih und Glied» (1866; вариант перевода «Сомкнутыми рядами»; заглавие популярного тогда русского перевода «Один в поле не воин»). «Мягкая дрессура в жандармской аранжировке» помогла властям, по словам сановного рассказчика, «самое проклятое дело развязать так», что «вся грязь осталась на тарелке, то есть на самом же обществе». Иначе говоря, внести раскол в круг тех социальных сил, которые пытались создать демократическую оппозицию косному государственному управлению. А если еще конкретнее: спровоцировать, помимо прочего, самоубийство честного человека.
Однако нам известен пример подлинно нравственного поиска взаимопонимания, по-настоящему мягкой дрессировки в рассказе «Лев старца Герасима: восточная легенда» (1888), который, как и история с укротительницей в «Административной Грации», вызывает сопоставление со сферой человеческих взаимоотношений. Тема, связанная с категорией нравственного и безнравственного, подкрепляется не только этой, пусть и достаточно красноречивой, но все же неявной параллелью. Важное место в сюжете рассказа занимают образы священнослужителей. Это, в первую очередь, архиерей «весьма тонкий, под крылом у московского Филарета взращенный». Этот-то ученик Филарета Дроздова, митрополита Московского (1821–1867), многократно возникающий в том или ином качестве в произведениях Лескова («Картины прошлого», «Совместители» и др.), и кладет начало деяниям, уничтожившим «слободского Лассаля». Взаимодействие между жандармами и священнослужителями, показанное в рассказе, выглядит иллюстрацией высказанного в частном письме тезиса Лескова о Русской церкви как об «учреждении полицейско-политическом, всегда склонном служить земной власти».
Отнюдь не случайна и фигура «светлой личности», адвоката Болеслава Карловича Парасольки, который до приезда профессора считал себя вождем губернской молодежи и вообще либералом. Парасолька оказался главной фигурой в осуществлении жандармской провокации, и не случайно: за личиной воинствующего демократа губернские администраторы быстро разглядели мелкую душу тщеславного обывателя.
Как пишет Лесков, Парасольке «на долю выпала высшая радость, доступная передовому интеллигенту: он узнал гадость про своего ближнего». Входя в кабинет жандармского полковника, Парасолька имел лицо «точно в то утро оцет, а не кофе кушал». После прочтения лжедонесения лик Парасольки сиял восторгом. А вместе с внешним преображением произошло и внутреннее крушение: под напором самозабвенных амбиций пало долго лелеемое благообразие.
Пало, и Парасолька встал в ряд тех персонажей Лескова, которых он называл «безнатурными людьми», а лучше «травлеными волками». Это последнее определение Парасольки представляется тем более правомерным, что оно содержится в рассказе «Антука». Фамилия «Парасолька» переводится с польского как «зонтик» (парасолька – «зонтик» и по-украински). «Антука», как поясняется в эпиграфе к одноименному рассказу, «зонтик на всякую погоду» (атрибуция эпиграфа явно концентрированная «из модного прейскуранта» – здесь мотив конъюнктурности (мода) и купли-продажи (прейскурант). Кроме того, есть авторское пояснение в тексте: «…теперь преобладает во всем какой-то фасон «антука», что-то готовое на всякий случай и годное для всякой погоды: от дождя и от солнца. Меня поражает эта удивительная приспособляемость, которую я замечаю во всех слоях общества и повсюду».
И в конце «Антуки» уже о «травленом волке»: «Где теперь духа искать! Смотрите, пожалуйста, где хотите – на всех людских лицах ничего ясного не стало видно. Все какие-то тусклые шершаки, точно волки травленые: шерсть клоками, морды скаленные, глаза спаленные, уши дерганые, хвосты терханые, гачи рваные, а бока драные – только всего и целого останется, что зубы смоленые да первая родимая шкура не выворочена. А вы в этаких-то отрепках хотите разыскать признаки целостного духа! Травленый волк об какую землю ударится, там чем надо, тем он и скинется».
Наконец сам финал «Антуки»:
«– А к чему же это, по-вашему, сведется!
– Да сведется к такому прелюбопытному положению, что никто наконец не будет знать, с кем он дело имеет». Все эти очевидные сопоставления (а они могут быть продолжены с обращением к «Смеху и горю», «Белому орлу», «Загону», к наброскам рассказа о «Госпоже Гого») свидетельствуют, на наш взгляд, о тяготении Лескова к созданию лейтмотивного начала в своей прозе, выражающемся в значимой повторяемости в разных произведениях одних и тех же образов, подробностей, речевых выражений, цитат и т. д.
При этом в «Административной Грации» мы обнаруживаем все признаки лесковской «тайнописи», «коварной сатиры» (определения Бухштаба), где важное место занимает «ложная этическая оценка» (Лихачев).
Как ни старается сановник-рассказчик изобразить гибель профессора его крахом, рассказчику противостоит автор-повествователь, Лесков. Ироническая интонация рассказчика рушится под напором той ассоциации, которую неутомимо стремится вызвать у читателя автор. Профессор покончил с собой. Но, обратите внимание, провокация против него затевалась на Святки (у Лескова, в полном соответствии с восточнославянскими фольклорными представлениями, это время отмечено особым разгулом нечистой силы), а погиб профессор в пасхальные дни. Вполне прозрачная христианская символика подкрепляется и нашей памятью о суровой отечественной традиции стреляться, когда нет другой возможности доказать свою честность, непогрешимость перед законами нравственности. Страх перед бесчестием побеждает страх перед православным осуждением самоубийства.
Да, рассказ «Административная Грация» не лишен конкретного сатирического начала. Оно, собственно, выражено в самом заглавии, его лексическом наполнении. Еще в статье о «Войне и мире» Лесков пишет об «административной лодочке, потерявшей возможность упереться своим шестом в народный корабль, который, мнилось ей, и она в силах свести куда-нибудь». В «Мелочах архиерейской жизни» (1878) с иронией рассказывается об «административной свистопляске», в которую превратил свою службу один провинциальный правитель. Лесков скорее всего не мог не помнить пристава Флибустьерова из романа «Бесы», «восторженно административную личность», там же Степан Верховенский говорит об «административном восторге»; конечно, были ему ведомы и постоянные сатирические выпады против административных сил у Салтыкова-Щедрина. К слову, здесь же следует обратить внимание на то, как писать слово «грация» в названии: с заглавной или строчной буквы. С одной стороны, появление заглавной буквы в первопубликации может быть объяснено тем, что произведение печаталось со списка тех времен, когда еще жива была традиция писать все слова в названии с заглавной буквы. С другой стороны, грация в рассказе не персонифицирована (хотя, как известно, у Лескова встречается и Грациэлла). Но если учесть иронично-эротическую коннотацию начала рассказа, то в итоге и поминаемая в нем грация, будучи обозначена как Грация, выдержит этот намек на возвращение к первоначальному значению слова. Как известно, в Древнем Риме грациями называли богинь радости, жизненных удовольствий, юного начала жизни (древнегреческие хариты). С другой стороны, и в современном значении грация связывается с легкостью, подвижностью, пластикой.
Но главенствуют в рассказе все же мотивы нравственного императива, неизменного во времени и пространстве, во всяком случае, в пределах одной цивилизации. Эти мотивы явственны сами по себе, но тем более явственны в контексте других лесковских произведений, о которых нам постарался напомнить сам автор. Красноречиво прозвучали они и в преддверии массовых репрессий, начавшихся после убийства Кирова 1 декабря 1934 года, когда в числе других социальных слоев общества в СССР так называемая трудовая интеллигенция новой формации, пришедшая на место частично истребленной, частично вытесненной на дальнюю периферию жизни дооктябрьской интеллигенции, была поставлена перед вечным выбором между честью и бесчестием.
