Сергей Дмитренко  |
| Он предсказывал будущее,
то есть и наше настоящее тоже. Николай Ге. Портрет писателя М.Е. Салтыкова-Щедрина. 1872. СПб, Русский музей |
Уже довольно давно одним из основных источников нашего образования стал телевизор, а в последние 15 лет его успешно и неуклонно теснит Интернет, всемирная Сеть. Каких только откровений не встретишь на этих виртуальных просторах. Но сейчас в соответствии с темой дня – 190-летием со дня рождения Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина (1826–1889), сосредоточусь только на том, как сегодня воспринимается наследие этого величайшего мастера русского слова, психолога-философа, гения мировой сатиры. С массмедиа и начнем.
Салтыкова у нас традиционно включают в школьные программы по литературе. Даже в нынешних, хотя и выкорчевали наконец «Историю одного города», все-таки одну-две щедринские сказки оставили. А поскольку все мы так или иначе в школе учились, у большинства создается впечатление, что Салтыкова-Щедрина мы знаем, догадываемся, что хотя и обличал он самодержавную власть, кое-что понимал о нашей стране в целом, о России как таковой. «Я люблю Россию до боли сердешной!» Любил, но любовию суровой. Ну, как же, читали!
Вот и теперь, в самое последнее время, и по телевидению, и в Сети из разных уст – то каких-нибудь режиссерских, то с южнорусским выговором, то с девичьими среднеевропейскими интонациями – низвергается фраза о том, что-де Салтыков-Щедрин еще 100 (150, 100 с лишним, 200 и т.д.) лет тому назад говорил, что в России всегда будут пить, врать и воровать.
Смею заверить уважаемых читателей: ничего подобного Михаил Евграфович никогда афористически не резюмировал, хотя о вышеобозначенных деяниях писал подробно и серьезно.
Он с его природным даром слова, с его все замечающим взглядом, с его проникновенным пониманием не только административной, но и глубинной России, с его опытом государственной службы, наконец, с его доскональным знанием литературных драк и участников таковых действительно остается в передовых порядках русской словесности.
Но он предсказывал будущее, то есть и наше настоящее тоже, не так, как мстится образованцам на серо-голубых экранах. Развернем книги Салтыкова и посмотрим, что он доподлинно писал о лицах, предметах и явлениях, которые и сегодня не сошли с повестки дня.
Для удобства, так сказать, детей изрядного возраста то, что говорит Салтыков, его конфидент Щедрин, а также их персонажи, выстроено в азбучном порядке.
* * *
Антидепрессанты. «Сон и водка – вот истинные друзья человечества» («Губернские очерки»: «Скука»).
Бюрократия. «Я всегда чувствовал слабость к русской бюрократии, и именно за то, что она всегда представляла собой, в моих глазах, какую-то неразрешимую психологическую загадку. Несмотря на все усилия выработать из нее бюрократию, она ни под каким видом не хочет сделаться ею. Еще на глазах у начальства она и туда и сюда, но как только начальство за дверь – она сейчас же язык высунет и сама над собою хохочет. Представить себе русского бюрократа, который относился бы к себе самому, яко к бюрократу, без некоторого глумления, не только трудно, но даже почти невозможно. А между тем бюрократствуют тысячи, сотни тысяч, почти миллионы людей. Миллион ходячих психологических загадок! Миллион людей, которые сами на себя без смеха смотреть не могут, – разве это не интересно?» («Благонамеренные речи»: «Охранители»).
Взятка. «Один городничий говаривал:
– Я одной рукой беру, а другой – отдаю! Разве это взятка?
– Как же это выходит у вас, Христофор Иваныч? – спрашивали его однажды сослуживцы, которые обеими руками брали и ни одною не отдавали.
– Очень просто, – ответил он. – Сейчас деньги получу и сейчас же на них какое-нибудь произведение куплю. Стало быть, что из народного обращения выну, то и опять в народное же обращение пущу.
И когда все подивились его мудрости, то прибавил:
– То же самое, что казна делает. С мужичков деньги берет да мужичкам же их назад отдает.
С тех пор в городе Добромыслове никто не говорил: «Брать взятки», а говорили: «Пускать деньги в народное обращение». («Пошехонские рассказы. Вечер второй»).
Геополитика. «...Как только прошли первые минуты обычной суматохи усаживания, так тотчас же, разумеется, выступил на сцену животрепещущий восточный вопрос. Насчет участи, ожидающей турок, судили разно, но замечательно, что ни в ком не было ни тени колебания или сомнения; напротив того, всех воодушевляла твердая решимость не полагать оружия до тех пор, пока самое имя Турции существует на карте Европы. Никому из нас лично не приходилось участвовать в военных действиях, но тем не менее большинство высказывало такую отвагу, что я без труда понял, чего можно бы было ожидать от этих людей, если бы их не стесняли пределы вагона, подобно тому как меня стесняют пределы газетной статьи. Многие буквально рвались на поле битвы.
...Покуда я таким образом размышлял, кто-то в углу вагона крикнул:
– Что долго разговаривать! Идем все против турка – и сказ весь!
Что произошло в эту минуту – я не берусь описать. Представьте себе поезд, несущийся на всех парах, представьте грохот колес, тяжелое дыхание паровоза – и что ж? даже всего этого оказалось недостаточным, чтоб заглушить гул наших голосов, слившихся в одном общем чувстве!.. <...> Все поздравляли друг друга, обнимались, целовались, а одна старушка, сидя в углу, тихо плакала. Откуда взялся этот внезапный наплыв чувств? Почему теперь, а не прежде или после? На это я могу ответить только следующее: спросите у своего сердца, г. редактор!» («В среде умеренности и аккуратности». «Отголоски», III).
Добряки и дураки. «Я убежден, что на свете злые люди встречаются лишь случайно; в существе, они те же добряки, только кожу у них судьба-индейка стянула, рыло перекосила и губы помазала желчью. Да и то, по большей части, от своей собственной глупости люди делаются злыми, потому что умный человек сразу поймет, что злиться не из чего, да и не расчет. Что же касается до недальновидных людей, то это точно, что ходят в народе слухи, будто их немало по белу свету шатается; однако не могу скрыть, что я очень редко встречал таких, которые бы откровенно признавали себя дураками» («Невинные рассказы»: «Зубатов»).
Европа. «Никто, конечно, не спорит, что политические и общественные формы, выработанные Западной Европой, далеко не совершенны. Но здесь важна не та или другая степень несовершенства, а то, что Европа не примирилась с этим несовершенством, не покончила с процессом создания и не сложила рук, в чаянии, что счастие само свалится когда-нибудь с неба. Митрофан же смотрит на это дело совершенно иначе. Заявляя о неудовлетворительности упомянутых форм, и в особенности напирая на то, что у нас они (являясь в виде заношенного чужого белья) всегда претерпевали полнейшее фиаско, он в то же время завиняет и самый процесс творчества, называет его бесплодным метанием из угла в угол, анархией, бунтом. По обыкновению, больше всего достается тут Франции, которая, как известно, выдумала две вещи: ширину взглядов и канкан. Из того числа: канкан принят Митрофаном с благодарностью, а от ширины взглядов он отплевывается и доднесь со всею страстностью своей восприимчивой натуры» («Господа ташкентцы»: «Введение»).
Ёрник. «Невозможно себе представить таких общих начал, которые бы ничего не предвидели и останавливались перед всяким фактом. Такого рода начала следовало бы назвать не общими, а ёрническими, подобно тому как ёрником называем мы такого человека, который не крадет, когда нельзя украсть, и крадет, когда украсть можно» («Литературные кусты»).
Жрать. «Дальше рубля взор ничего не видит. Ни общего смысла жизни, ни смысла общечеловеческих поступков, ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Все сосредоточилось, замкнулось, заклепалось в одном слове: жрать!» («Господа ташкентцы»: «Параллель третья»).
Западники. «Борьба между так называемым славянофильством и западничеством... имела значение гораздо более широкое, нежели то, которое ей приписывается близорукими ее судьями... и реформы Петра, и влияние Запада выводились на сцену только для красоты слога и как повод для того, чтобы высказать другую мысль. Мысль эту можно в настоящее время формулировать таким образом: следует ли допускать участие разума в жизни, или же оставить ее в подчинении у темных сил? «Западники» утверждали, что участие разума в жизни может только украсить ее, и, указывая на Запад, не объясняли вполне своей мысли, а предоставляли читателю самому додумываться до результатов; «славянофилы» же говорили: «Нет, участие разума может только портить жизнь», – и указывали на пример допетровской Руси, которая жила единственно с пособием веры, надежды и любви и не погибла» («Литературные кусты»).
Интеллигенция. «...Финансовый вопрос есть в настоящую минуту самый жгучий вопрос для нашей интеллигенции. Умея только распоряжаться и не умея «делать», мы оказываемся совершенно бессильными относительно созидания новых ценностей, и какие предприятия мы ни затевали в этом смысле – всегда и везде, за очень малыми исключениями, оказывался, по выражению Дракина, «кавардак». Но этого мало: мы не умеем обращаться даже с теми ценностями, которые дошли до наших рук независимо от наших усилий...» («Дневник провинциала в Петербурге»).
Казнокрадство. «...Самое занятие казнокрадством предполагает известную внешнюю облагороженность» («Дети Москвы»).
Ложь и правда. «...Ложь имеет за собой целую свиту преимуществ. Во-первых, она знает, что торжество правды не влечет для нее за собой никаких отмщений. Правде чужда месть; она приносит за собой прощение, и даже не прощение, а просто только восстановление действительного смысла явления. Во-вторых, цикл правды до сих пор никогда не представлялся завершившимся, и даже сомнительно, можно ли ждать, чтоб он когда-нибудь завершился. Правда способна развиваться до бесконечности, открывая новые и новые горизонты и облекаясь в новые, более совершенные формы. Эта растяжимость правды и на человека действует возбуждающим образом. Он не прекращает своих поисков не потому, чтоб это была прихоть его бунтующей природы, как утверждают литературные клоповники, а потому, что искания эти столь же естественны, как естествен и самый закон прогрессивного нарастания правды. Ложь знает неизбежность этих исканий, но знает также и неизбежность сопровождающих эти искания недоумений и ошибок. И, на минуту посрамленная, в лицемерном спокойствии ждет очереди для отмщений» («За рубежом»).
Массмедиа. «Перенеситесь мыслью за двадцать лет тому назад и ответьте: возможно ли было что-нибудь подобное в то время?! Прежде цари, призывая полководцев, говорили: иди и побеждай! Теперь – с большею лишь осторожностью в выборе выражений – то же самое делают редакторы газет... Мы, корреспонденты, едва ли правильно поступили бы, если бы, в порыве отваги, бросились в самый пыл битвы, вместо того чтоб, находясь в безопасном месте, быть лишь достоверными очевидцами ее. Подумайте: если бы мы были перебиты, разве газеты были бы в состоянии разнообразить столбцы и удовлетворять справедливому любопытству публики? Как подействовало бы это на годовую подписку? Что сталось бы с розничной продажей?» («В среде умеренности и аккуратности». «Отголоски», III).
Нравственность. «Нравственность, – говорили мы, – есть вещь второстепенной важности, когда дело идет об интересе казны и славе любезного отечества» (вам должно быть по опыту известно, почтеннейший друг, что слава без денег мертва есть). – «Интерес казны, – возражали наши противники, – есть вещь второстепенной важности, когда дело идет о нравственности». И таким образом сговориться никак не могли...» («Сатиры в прозе»: «Наш губернский день»).
Обыватель. «...Обыватель простодушен и ежели видит, что на него наступают с тем, чтобы горло ему перекусить, то уклоняется. Но когда его потихоньку неведомо где сосут, он только перевертывается» («Убежище Монрепо»).
Россия. «...Задача России двойственна: во-первых, установить на прочном основании принцип беспрепятственности иллюминаций (политика внутренняя) и, во-вторых, откуда-то нечто брать и куда-то нечто передавать (политика внешняя)» («Господа ташкентцы»: «Ташкентцы-цивилизаторы»).
Санкции. «Не видно ни пармезанов, ни анчоусов, ни гомаров, ничего такого, что напоминало бы утонченности иноземной гастрономии. Русский человек понимает, что теперь не такая минута, когда следовало бы поощрять ввозную торговлю». Далее следует «примечание М.Е. Салтыкова-Щедрина»: «Хотя, с другой стороны, воздержание от употребления ввозных товаров должно иметь неминуемым последствием уменьшение таможенного дохода» («В среде умеренности и аккуратности». «Отголоски», III).
Толпа. «Толпа всегда и везде лицемерна; она сидит, крепко уцепившись за свои булыжники, и, закрывшись ими, как щитом, думает, что, исполнив этот обряд, она исполнила все, что предписывается законами ходячей нравственности. Сверх того, она убеждена, что ее никто не видит» («Признаки времени»: «Литературное положение»).
Ум. «Как трудно положение человека, который обязывается жить своим умом. Нет у последнего ничего готового, кроме того, что он приготовил своими собственными руками и до чего додумался силою собственной мыслительной способности. У него, конечно, имеется в запасе большое подспорье – наука, которую он сам же выдумал и вывел в люди, но наука еще не настолько полна, чтоб отвечать на все запросы жизни» («Господа ташкентцы»).
Филантропия. «– Мудрый все предвидит. Мудрый так поступает: что ему нужно – выскажет, а себя подсидеть – не допустит. Мудрый, доложу вам, даже от слова «филантропия» воздержится, а просто скажет «благое, с дозволения начальства, поспешение» («Убежище Монрепо»).
Хищение. «Есть факты, которые свидетельствуют, что хищение прекратилось (таковы: предписания, распоряжения, благие начинания и т.п.), и есть факты, которые свидетельствуют, что хищения продолжают круг своего действия (таковы: отчеты общих собраний промышленного общества, банков и т.п.). Стало быть, все зависит от того, как посмотреть» («Пестрые письма»: 5).
Централизация. «...Очень решительную форму устранения от участия в общественных делах представляет так называемая административная централизация. Путем более сложным и искусственным она достигает тех же результатов, каких достигает и невежественность, то есть полнейшей безучастности ко всем интересам, кроме интересов желудка. В строгом смысле централизация даже не может существовать, если рядом с нею не накоплена достаточная сумма невежественности, и пример стран, считающихся высокоцивилизованными, подобно Франции, нимало не опровергает этой истины» («Признаки времени»: «Сила событий»).
Чиновник. «...Он приобрел все привычки и вожделения закоренелого чиновника, не допускающего, чтобы хотя одна минута его жизни оставалась свободною от переливания из пустого в порожнее» («Господа Головлевы»).
Шалопай. «Русскому читателю достаточно известно значение слова «шалопай». Это – человек, всем существом своим преданный праздности... Но к этому прибавилась одна черта, которая делает его не только нравственно-оголтелым, но и вредным. Он заразился честолюбием и пытается проникнуть в тайны внутренней политики, которая, таким образом, делается одним из видов высшего шалопайства» («Мелочи жизни»: «Сережа Ростокин»).
Щедрин. «...Примите меня благосклонно и не думайте, что я домогаюсь чести быть вашим учителем! Я только заношу, что между вами происходит, я описываю ваши нравы и обычаи, ваши горести и увеселения, ваши досуги и сновидения...» («Сатиры в прозе»: «К читателю»).
Экономисты. «Ученые свистуны, рыскающие по России с целью различных экономических исследований, уверяющие, что русского человека тошнит от еды, и указывающие на громадные цифры заграничного отпуска, утверждают самую бессовестную неправду» («Письма о провинции»: 12).
Юбилей. «– Отличнейшая польза, от юбилеев происходящая, – сказал батюшка, – несомненна и всеми древними народами единодушно была признаваема. Юбилеи возышают душу чествуемого, ибо они предназначаются лишь для лиц воспрославленных и знаменитых, а чья же душа не почувствует парения, ежели познает себя прославленною и вознесенною? Но, возвышая душу чествуемого, юбилеи в то же время возвышают и души чествующих, ибо, чествуя чествуемого, мы тем самым ставим и себя на высоту высокостоящего и делаемся сопричастниками прославлению прославляемого» («Сон в летнюю ночь»).
«Я решился не обращаться более к литературе. К чему? – литература умерла или убита; она отказалась от поисков в области мысли и всецело обратилась к пенкоснимательству. Пенкоснимательство – не какое-нибудь частное явление; это болезнь данной минуты. Это общее понижение мыслительного уровня до той неслыханной степени, которая сама себе отыскала название пенкоснимательства. Очевидно, что литературная мысль утратила ясность и сделалась неспособною не только давать практические решения по вопросам жизни, но даже определять характер и значение последних. Литература уныло бредет по заглохшей колее и бессвязно лепечет о том, что первое попадется под руку. Творчество заменено словосочинением; потребность страстной руководящей мысли заменена хладным пережевыванием азбучных истин. Каким горьким процессом дошла литература до современного несносного пенкоснимательного бормотания? Было ли тут насильство, или же измельчание произошло вследствие непростительного самопроизвольного неряшества?» («Дневник провинциала в Петербурге»).
