Страшно жить на этом свете…

Где теперь улыбки этих карасей? Фото Андрея Щербака-Жукова

Люблю Олейникова.

В миру – Николая Макаровича.

В литературе (детской – при жизни было опубликовано всего три «взрослых» стихотворения) Сергея Кравцова, Н. Технорукова, Петра Близорукова, Макара Свирепого и – что особенно умиляет – Мавзолеева-Каменского.

Его друг-недруг Евгений Шварц вспоминал о нем как о «человеке демоническом»: «Он был умен, силен, а главное – страстен. Со страстью любил он дело, друзей, женщин и – по роковой сущности страсти – так же сильно трезвел и ненавидел, как только что любил. И обвинял в своей трезвости дело, друга, женщину… Был он необыкновенно одарен. Гениален, если говорить смело».

«Вдохновитель и организатор…»

– в переводе с суконного советского новояза 20–30-х годов означает: человек, умеющий делать дело.

Как известно, «нас всех подстерегает случай». Казака из станицы Каменская Олейникова случай подстерег в 1923 году – вместе с петроградцами Слонимским и Шварцем, которых судьба забросила в Бахмут, соорудил буквально на пустом месте журнал «Забой». На умелого редактора обратил внимание ЦК, перевел в северную столицу. В городе на Неве талант проявился с новой силой. В 1928 году Олейников создает детский журнал «Еж» (Ежедневный журнал). В 1937-м, после его закрытия, – «Сверчок». И там, и там был главным редактором. Дело делать умел. От природы был наделен не только удивительным поэтическим даром, но и талантом умельца – искусного работника с умелыми руками и мозгами.

«Еж» получился веселым, ироничным, колючим. Собирать номера помогал Шварц. Эстер Паперная, работавшая с ними (в будущем один из авторов знаменитой книги пародий «Парнас дыбом»), вспоминала: «Оба они были щедро одарены чувством юмора, только проявляли его по-разному. Шварц был блестяще остроумен. Олейников – ядовито умен». Консультант журнала Маршак привлек к работе Житкова, Бианки, обэриутов. Авторы умело избегали слащавой риторики и пропагандисткой трескотни.

Затем появилось приложение «Чиж» (Чрезвычайно интересный журнал) для самых маленьких, с теми же авторами и тем же консультантом Маршаком.

Потом увлекся детским радио; подрабатывая, писал сценарии для кино со Шварцем.

«Математик»

Сбросив где-то в 30-х «половых излишеств бремя», записал в альбом Рины Зеленой: «Моя новая тематика –/  Это Вы и математика».

Хорошо известны стихи «Жалоба математика» и «Самовосхваление математика». В «Жалобе» восклицал:  «Надоело мне в цифрах копаться,/ Заболела от них голова./  Я хотел бы забыть, что такое 17, / Что такое 4 и 2». В «Самосвосхвалении» – «Это я описал числовые поля,/ Анатомию точки, строенье нуля,/  И в свои я таблицы занес/  Подлеца, и пчелу, и овес…». Но – «Я в количество больше не верю,/  И, по-моему, нет величин;/  И волнуют меня не квадраты, а звери, –/  Потому что не раб я числа, а его господин».

Что интересовало Олейникова

Эту игру, вполне серьезную, с разговорами на тему, что кого интересует, затеял Леонид Липавский, поэт, философ, один из создателей «Чинарей» и ОБЭРИУ – эзотерических содружеств поэтов, писателей, философов. Однажды пришла здравая мысль записать разговоры друзей – Заболоцкого, Хармса, Введенского, Олейникова.

Олейникова интересовало питание, числа, насекомые, журналы, стихи, свет, цвета, оптика, занимательное чтение, женщины, пифагорейство-лейбницейство, картинки, устройство жилища, правила жизни, опыты без приборов, задачи, рецептура, масштабы, мировые положения, знаки, спички, рюмки, вилки, ключи и т. п.; чернила, карандаш и бумага; способы письма; искусство разговаривать; взаимоотношения с людьми; гипнотизм; доморощенная философия; люди XX века; скука; проза; кино и фотография; балет; ежедневная запись; природа; «АлександроГриновщина»; история нашего времени; опыты над самим собой; математические действия; магнит; назначение различных предметов и животных; озарение; формы бесконечности; ликвидация брезгливости; терпимость; жалость; чистота и грязь; виды хвастовства; внутреннее строение земли; консерватизм; некоторые разговоры с женщинами.

И это не для красного словца – его действительно интересовало все: от чисел и насекомых до строения земли и разговоров с хорошенькими женщинами.

Его интересовало все: от чисел и насекомых до разговоров с хорошенькими женщинами. Фото 1928 года

«Поэт и муха»

Так называлась гневная статья Анатолия Тарасенкова («Литературная газета», 10 декабря 1934 года). По сути, это была не рецензия, а политический донос, и в 34-м звучала грозным предостережением. Критик писал о сборнике Шевцова «Голос» (который нас не интересует) и трех (!) стихотворениях Олейникова – «Служение науке», «Хвала изобретателям», «Муха», напечатанных в журнале «Тридцать дней» (1934, № 10). Все инвективы критика сводились к одному – враг!

Тарасенков объявил Олейникова «учеником и подражателем Заболоцкого» (поэтические искания ОБЭРИУ рассматривались как эстетически враждебные канону соцреализма), обвинил в «зубоскальстве», «фиглярских парадоксах», противопоставил «нужной нам советской лирике» и сделал вывод, что «веселье» поэта – искусственно, оно не рождается, как у боевых советских поэтов, оптимистическим мироощущением и мировоззрением поэта, а несет в себе все разъедающий цинический скепсис». Но главное было не это – критик заявил: «Н. Олейников с современностью не связан ни тематически, ни каким-либо другим образом» и движется по «боковой дорожке» поэзии, «идущим по которой не полагается принимать мир всерьез, а вменяется в обязанность паясничать и фиглярствовать», и эта «вторая» поэтическая линия враждебна духу нашего искусства».

После этого Олейников не предпринимал попыток публиковать свои взрослые стихи. Удовлетворялся тем, что они были известны узким ценителям поэзии: распространялись в списках с конца 1920-х годов.

Свободный человек 

Он был штучным поэтом, и потому единичным, и потому единственным в своем роде. Не шел в ногу со всей страной. Выбивался из строя. Не вписался в эпоху «Время, вперед!» Катаева, «Гидроцентрали» Шагинян, «Брусков» Панферова. Восхищался не железно-героическими «любовями яровыми», а обаятельной и прехорошенькой Генриеттой Давыдовной (Левитиной, секретарем редакции «Ежа»). Не трогала его и тоска Есенина по старой деревне, как и тоска Мандельштама по мировой культуре. Одинаково были чужды комсомольские агитки Безыменского и Кодекс конструктивиста Сельвинского.

В эпоху расстрелов и лагерей Горький воспевал Соловки, Лебедев-Кумач восклицал: «Я другой такой страны не знаю,/ Где так вольно дышит человек». В этом «прекрасном новом мире» Олейников был обречен. Незадолго до ареста сказал Харджиеву: «Наступает ужасное время». Когда его вели в Большой дом, на вопрос повстречавшегося Андроникова: «Коля, куда так рано?» (тот поначалу не понял, что происходит) усмехнулся.

Вплоть до изъятия из жизни жил как хотел – пил, любил, ссорился с друзьями и писал что и как хотел. И был весьма далек от магистрального русла советской литературы 20–30-х годов. Да если бы и захотел – не смог, состав крови был другой.

И пока одни «поднимали целину», а другие мечтали о «городе-саде», он жалел карасика, соблазненного и оставленного, от отчаяния бросившегося в сеть: «Маленькая рыбка, маленький карась,/ Где ж ваша улыбка, что была вчерась». Не вернув книжку Муре Шварц, сестре своего приятеля, актера, каялся: «Я – мерзавец, негодяй,/  Сцапал книжку невзначай./  Ах, простите вы меня,/  Я воришка и свинья…»

Олейникова интересовал мир насекомых – жуков, бабочек, мух, кузнечиков, тараканов. В этом мире все было как у людей – бились за место под солнцем, «жук-буржуй» и «жук-рабочий» гибли в классовой борьбе. Таракан в муках неизбежного конца ожидал безжалостных вивисекторов. Погибала от неразделенной любви блоха «мадам Петрова». Но объект любви оказался не «котеночком», а «хамом» – сменил ее на «деву – обольстительную мразь», затоптал в грязь и все такое:

И теперь ей все постыло –

И наряды, и белье,

И под лозунгом «могила»

Догорает жизнь ее…

И все это на полном серьезе, с безысходностью и состраданием… «Низкое» соединялось с «высоким», комическое с трагическим, прекрасное с безобразным. Из чего, собственно говоря, и состоит жизнь. Людей и насекомых.

Чтобы так видеть, необходимо было иметь особое зрение. Он имел, смотрел на мир «голыми глазами» (из декларации обериутов) и видел то, чего не видели другие. Затем все оформлялось в слова. Слово, встав в стих, должно было звучать. Говорил, что только для этого и пишет.

«Капитан Лебядкин», 

и прозрение Чуковского

Замечательный литературовед Лидия Гинзбург, знавшая поэта и не раз говорившая с ним, вывела, если выражаться строго научно, генезис его поэзии. Она считала (и вполне справедливо), что ее источники Иван Мятлев, Козьма Прутков, Саша Черный, поэты «Сатирикона». Видела и влияние (на словесный ряд) Хлебникова. Из такого скрещенья «получилась система чрезвычайного единства, принадлежащая поэту, узнаваемому по любой строчке (узнаваемость – вообще неотъемлемое свойство настоящего поэта). Признаки системы: умышленный примитивизм, однопланный синтаксис при многопланной семантике, гротескные несовпадения между лексической и стилистической окраской слова и его логическим содержанием. Целостность, но образуемая сложно соотнесенными слагаемыми». Гинзбург ввела понятие «галантерейный язык», определив его как «высокий стиль обывательской речи». На таком языке говорило мещанство XIX века. Олейников же «обратился к новой, современной формации галантерейного языка» 1920–1930-х годов, рожденной в среде новых советских обывателей (вспомните про героев Зощенко).

Она же приводила мысль Ахматовой: Олейников пишет, как капитан Лебядкин, которого (добавлю от себя) можно записать в предтечи ОБЭРИУ. И тут же остроумно замечала: «Вкус Анны Андреевны имеет пределом Мандельштама, Пастернака. Обэриуты уже за пределом. Она думает, что Олейников – шутка, что вообще так шутят».

Сам поэт в разговорах с ученицей Тынянова и Эйхенбаума называл себя внуком Козьмы Пруткова.

Чуковский в «Чукоккале» заметит: «Его необыкновенный талант проявился во множестве экспромтов и шутливых посланий, которые он писал по разным поводам своим друзьям и знакомым. Стихи эти казались небрежными, не имеющими литературной ценности. Лишь впоследствии стало понятно, что многие из этих непритязательных стихов – истинные шедевры искусства».

Клетка для «Чижа» 

и «Ежа»

В конце 20 – первой половине 30-х годов у нас была великая детская литература. Случались и агитки, но их было не так много, и не они задавали тон. Первую скрипку играли Чуковский, Маршак, Житков, Хармс, Олейников. Они упирали в своих книгах на игру, ибо ребенок, если не спит и не ест, – играет. Их рассказы и стихи развивали в детях ум, воображение, фантазию и сообразительность.

Большая детская литература для маленьких детей располагалась по иронии судьбы неподалеку от Большого дома – литература в Доме книги на Невском, 28, ОГПУ на Литейном, 4.

Постепенно партия все прибирала к рукам и по определению не могла не обратить внимание на «безыдейную» детскую литературу. И обратила. В 1935-м в «клетку» попал «Еж», из него повыдергали все «колючки» – чепуховина и «хулиганство, которому журнал обучает детей» («Комсомольская правда»,  24 апреля 1928 года), были пресечены. В 1937-м – «Чиж». У него вырвали «крылья» – Николая Олейникова, Тамару Габбе, Александру Любарскую и еще шесть сотрудников арестовали, детскую редакцию Госиздата разгромили. Чудом из «клетки» вырвался Маршак.

«Страшно жить на этом свете…»

«Вивисекторы» из НКВД пришли за ним в разгар лета, 20 июля расстрельного 37 года. Поставили к стенке 24 ноября вместе с другими 50 «японскими шпионами». Из филолога-япониста и «участника контрреволюционной организации» Дмитрия Жукова, близкого к Бухарину, выбили показания на друга и ликвидировали вместе с ним. После ареста Жукова позвонил его жене Лидии: «Все остается, как было. Как дружили, так и будем дружить». Лидия в 1981-м в книге «Эпилоги» напишет: «Струсить – он не мог себе этого позволить!» Вивисекцию, как это бывало в ту эпоху, довершили уцелевшие сослуживцы – вывесили стенгазету под названием «За детскую книгу». Стенгазета призывала «добить врага!» Что вскоре и произошло.

«Как могло случиться, – била в колокола передовая, – что детская литература фактически  была сдана на откуп группе антисоветских, морально разложившихся людей?» Руководство каялось и признавало свою ответственность, но в то же время отмежевалось от «врага народа» Олейникова и «его приспешников, контрреволюционной вредительской шайки, сознательно взявшей курс на диверсию в детской литературе».

Я думаю, слушая обвинение (основной пункт: «Занимался террористической деятельностью над руководителями ВКП(б) и Советского правительства…"), бывший красноармеец, бивший немцев и белоказаков, член РКП(б) с 1920 года, авангардист Олейников, наблюдая за абсурдом происходящего в зале суда, внутренне улыбался.

...Страшно жить на этом свете,

В нем отсутствует уют, –

Ветер воет на рассвете,

Волки зайчика грызут…

Николая Олейникова реабилитировали в 1957 году. Но, как всегда, соврали – вдове выдали в ЗАГСе справку, что ее муж умер «от возвратного тифа 5 мая 1942 года».