Михаил Ефимов
Борис Ефимов. Правители. Иллюстрации из архива автора
Это отнюдь не метафора. Действительно, жизненный путь художника Бориса Ефимова начался в годы царствования последнего российского императора Николая II, а венки на его похороны прислали президент Медведев и премьер Путин. О его долголетии свидетельствует и такой факт: он родился в ХIХ веке, а ушел из жизни в ХХI! Он был современником Льва Толстого и Евгения Евтушенко, Репина и Церетели, графа Цеппелина и Юрия Гагарина.
Сам он так писал:
Не мыслил я на свете столько
лет прожить,
Своим сам озадачен
долголетьем.
Не ведаю, кого мне за него
благодарить.
Но факт таков, что,
в девятнадцатом родившись веке
И девяносто пять (подсчитано
и точно, как в аптеке)
Проживши в этом веке дней
(и столько же, конечно,
и ночей),
С двадцатым ныне
расстаюсь столетьем.
С его тревогами и бедами,
И радостями, и победами,
Удачами и поражениями,
Провалами и достижениями,
И страхами, и ликованиями,
Надеждами и разочарованиями,
Короче – всем, что принимал
стоически
И, как умел, философически,
А главное – оптимистически.
И часто повторял при этом,
Что мудро сказано поэтом.
Борис Ефимович родился в Киеве в семье ремесленника. Талант рисовальщика проявился уже на школьной скамье. Его ученические тетради были разрисованы героями детских книжек: мушкетерами, рыцарями, былинными богатырями и сценами знаменитых сражений. Порой он старался перенести на бумагу образы учителей, особенно нелюбимых. В 1916 году (Борису не исполнилось еще и 16 лет!) из чисто юношеской безрассудности он отправил в Петроград свой шарж на председателя Государственной Думы Родзянко. Каково же было его удивление, когда в роскошном литературно-художественном журнале «Солнце России» появилось его произведение! Это был его первый опубликованный рисунок.
После окончания седьмого класса и получения аттестата об окончании реального училища имени св. Екатерины перед юношей встал почти гамлетовский вопрос: какой избрать жизненный путь? Он сразу же отбросил точные науки как «неподходящие», а также профессию врача, к которой не имел никаких наклонностей. Стать профессиональным художником ему и в голову не приходило. Оставалось одно – пойти в юристы.
Осенью 1917 года Борис поступил на юридический факультет Киевского университета, для чего пришлось сдавать экзамен по неведомой ему латыни и даже зубрить наизусть «Метаморфозы» Овидия (он запомнил их на многие десятилетия).
Получив студенческое удостоверение и купив форменную фуражку, Ефимов… завершил свое образование. Его подлинным университетом стала Гражданская война. Я не оговорился – действительный член Академии художеств Борис Ефимов не получил никакого высшего образования, в том числе и специального.
Первым местом работы стал редакционно-издательский отдел Политуправления Наркомвоена УССР. В этом грозном учреждении Ефимов занимает не самую заметную должность «младшего секретаря», в обязанности которого входило выполнение указаний вышестоящих просто секретарей и старших секретарей. Был у него и собственный участок – выпуск стенной печатной газеты «Молот и плуг», предназначенной для расклейки наподобие плакатов.
Рисование остается как хобби юного канцеляриста. Новый успех – публикация в литературно-художественном журнале «Куранты» шаржа на популярного тогда поэта Александра Блока. Художник и в мыслях не имел насмехаться над автором нашумевшей поэмы «Двенадцать», а только решил обыграть изящную стихотворную лиру поэта с его революционным настроем, выраженным в тяжелых солдатских сапогах, огромном маузере и винтовке на «черном ремне».
Карьера Ефимова на ниве военного строительства не задалась. Вскоре он переехал в Москву и стал штатным художником в столичной газете «Известия», с редакцией которой он сотрудничал (правда, с перерывами по тем или иным причинам) на протяжении почти 80 (!!!) лет.
Слава к нему пришла довольно быстро. Достаточно вспомнить, что к его первому альбому карикатур, вышедшему в 1921 году, предисловие написал один из высших руководителей страны – народный комиссар по военным делам РСФСР Лев Троцкий, который высоко оценил работы молодого художника: «Успехи Ефимова представляются замечательными, если принять во внимание, что он едва начал».
 |
| Борис Ефимов. Автошарж.
Иллюстрации из архива автора |
Особое место в творчестве отца заняла работа в годы Великой Отечественной войны. По существу, он был переведен на казарменное положение и всю зиму 1942 года жил прямо в редакции газеты «Красная звезда», помещавшейся в здании нынешнего Театра Российской армии. Помимо этого, он активно сотрудничал с «Окнами ТАСС», где выставлялись его злободневные плакаты с краткими стихотворными строками, рисовал листовки, которые сбрасывались в тылу врага, и даже оформлял сатирические спектакли. Своеобразной наградой для него стало указание Сталина включить его в состав советской делегации, направленной в Нюрнберг для освещения Международного трибунала над руководителями фашистской Германии.
Отец рассказывал, с каким удовольствием он в перерывах заседаний подходил к барьеру, отделявшему скамью подсудимых, и в упор разглядывал Геринга, который в бессильной злобе отворачивал свою физиономию. На Нюрнбергском процессе Ефимов создал целую серию зарисовок с натуры, которую назвал «Гитлеровский зверинец».
В послевоенный период художнику-сатирику не пришлось «зачехлить» свое боевое оружие. Его постоянными объектами стали западные лидеры, развязавшие тотальную холодную войну. Хорошо известен случай, когда Борис Ефимович впервые изобразил американского президента Эйзенхауэра. Сделал он этот рисунок для газеты «Правда» по личной просьбе Сталина, который звонил ему домой по телефону, а потом сам редактировал текст к рисунку.
Работа в советской печати принесла отцу широкую известность и признание. Свое первое почетное звание «Заслуженный деятель искусств РСФСР» он получил в возрасте 32 лет. Правда, потом наступил долгий и мучительный перерыв, длившийся почти 20 лет. Он был вызван арестом и казнью его старшего брата – выдающегося советского журналиста и общественного деятеля Михаила Кольцова. На отце выжгли клеймо – ЧСВР. Нынешнее поколение вряд ли знает, что эта страшная аббревиатура означала «член семьи врага народа». Человек, по злой воле попавший в эту категорию, лишался права на профессию, на любую социальную поддержку и был обречен жить в вечном страхе, ожидая ареста и расправы. Отца тоже выгнали с работы и запретили подписывать рисунки (если кто-то вздумает их опубликовать) своим именем. Я помню, как он радовался, когда у него приняли рекламную афишу (понятно, безымянную!) какого-то эстрадного коллектива.
Все наладилось лишь в самый канун войны, когда ему разрешили рисовать для газеты «Труд». «Очередное» почетное звание «Народный художник РСФСР» он получил только после реабилитации Кольцова. Вскоре он стал членом Академии художеств. Особое место в творческой биографии Ефимова занимают дружеские шаржи на известных мастеров советской культуры, многих из которых он знал лично, а с некоторыми его связывала крепкая дружба.
Максима Горького отец впервые увидел осенью 1932 года на площади Белорусского вокзала, где писателя, вернувшегося после длительного пребывания в Италии, встречала многотысячная толпа. Отцу запомнилась страстная речь Бухарина и ее заключительные слова, потонувшие в море оваций: «Максимыч опять с нами!»
Впоследствии он не раз встречался с классиком советской литературы, бывал в его особняке на Малой Никитской улице и даже присутствовал там на знаменитой встрече Сталина с группой писателей, во время которой вождь решил поведать, как безнадежно больной Ленин просил его принести ему яд.
Но особенно отцу запомнилась встреча с Горьким на обеде в квартире Кольцова. Он так ее впоследствии описал:
«Уже уходя, прощаясь, он вдруг обратился ко мне:
– А вы, оказывается, карикатурист. Мне сказал Михаил Ефимович (Кольцов. – М.Е.).
– Да, Алексей Максимович, – сказал я. – И давно, еще с Гражданской войны.
– Позвольте, позвольте… Так это вы Ефимов? Так это вы меня изобразили шагающим босиком с сапогами за плечами? Похоже, похоже. Впрочем, бывало, и сапог не было. А интересная это штуковина – карикатура. Капризное искусство, но нужное. Полезное. Оно требует хорошо видеть и тонко изображать смешное.
И повторил:
– Хорошо видеть и тонко изображать. Общественно значительное и полезнейшее искусство».
С Владимиром Маяковским отец был близко знаком по работе в сатирических журналах. Поэт часто присутствовал на творческих совещаниях. Как-то они встретились в Париже и вместе проводили время. Отец любил ходить на разные поэтические диспуты, в которых участвовал Маяковский, и часто сам дома читал вслух его стихи. Однажды после встречи в редакции журнала «Чудак» поэт написал такое стихотворение, которое спустя много лет было опубликовано в издании «Литературное наследство».
Две щеки рыданием вымыв,
Весь в слезах Борис Ефимов.
Разгрустившийся Кольцов
Трет кулачиком лицо.
В феврале 1930 года Ефимов присутствовал на открытии выставки, посвященной 20-летию творческой работы поэта. Проходила она в небольшом зале Федерации советских писателей. В то время Маяковский был объектом жесткой критики со стороны литературного начальства. Народу было мало – в основном студенты и рабфаковская молодежь. Видимо, потеряв надежду, что на выставку придут официальные лица, Маяковский подошел к кафедре и сказал:
– Я думаю, нам незачем больше ждать этих бород и первачей. Я даже рад, что нет этих проплеванных эстетов, которым все равно, чей юбилей и кого приветствовать. Я рад, что здесь молодежь, что меня читаете вы.
Через 72 дня поэта не стало.
Узнав о самоубийстве Маяковского, отец помчался к нему на квартиру в Гендриков переулок. Впоследствии он писал:
«Страшное впечатление производит приход равнодушных и деловитых сотрудников Института мозга в не первой свежести белых халатах. Они закрывают за собой двери в комнату, где лежит Маяковский, но оттуда отчетливо доносятся звуки разрубаемого черепа. Двери снова открываются, и выносят в глубокой тарелке что-то, небрежно прикрытое белой салфеткой. Нетрудно догадаться – это мозг великого поэта».
Очень трогательные отношения связывали Бориса Ефимова с замечательной литературной «парой» – Ильей Ильфом и Евгением Петровым, породившими бессмертного Остапа Бендера.
Они регулярно встречались в редакции журнала «Крокодил», но однажды судьба свела их на борту… крейсера «Красный Кавказ», который возглавлял эскадру Черноморского флота, отправившуюся в заграничное плавание по Средиземному морю. Формально все трое были оформлены «членами экипажа». Естественно, что вид этой троицы, вылезавшей на верхнюю палубу в помятых шляпах и пальто, вызывал просто страдальческое состояние у старшего помощника капитана – будущего адмирала флота Кузнецова. Но с этим приходилось мириться, поскольку вопрос об участии в походе этих «членов экипажа» был согласован с самым высоким московским начальством.
Отец любил рассказывать, как во время захода эскадры в Неаполь они втроем отправились на экскурсию в кратер Везувия. И там в удушливых серных испарениях Евгений Петров весело разыграл такую сценку: «Представляете, Боря, мы будем вспоминать эту встречу всю жизнь. Вы будете говорить, что-то мне знакомо ваше лицо. Где мы с вами последний раз виделись? В «Огоньке»? В «Крокодиле»? Где же? А, вспомнил – в кратере Везувия!»
Спустя пару лет Ефимов работал над альбомом «Фашизм – враг народа» в подмосковном Доме отдыха Союза писателей в Остафьеве. Там же отдыхал уже тяжело больной Илья Ильф. В его знаменитых записных книжках сохранилась такая запись: «…Мы возвращаемся назад и видим идущего с прогулки Борю в коротком пальто с воротником из гималайской рыси. Он торопится к себе на второй этаж рисовать «сапоги».
Ильф знал о работе своего знакомого над альбомом, главными персонажами которого были эсэсовцы в сапогах. По утрам за завтраком он часто спрашивал: «Боря, сколько пар сапог выдано сегодня на-гора?»
История знакомства Ефимова и Эренбурга насчитывает несколько десятилетий. Впервые он увидел Илью Эренбурга в Киеве в 1918 году. Это было в ту пору, когда Киев являлся столицей «Украинской державы», созданной германской оккупационной армией. В Киев хлынула волна людей из Петрограда и Москвы, спасавшихся от разрухи и голода, – в основном интеллигенция, деятели культуры. И город сразу же обогатился множеством театров, студий, журналов, газет. Среди них весьма популярным был полуклуб-полукабаре под озорным названием «ХЛАМ», что означало «Художники, литераторы, артисты, музыканты». Там всегда было шумно и весело, выступали со стихами поэты, пели и играли артисты. Эренбург сразу обратил на себя внимание не только немыслимой лохматой шевелюрой, но и громкой репутацией бунтаря, бежавшего в свое время от преследования царской полиции во Францию, а теперь каким-то образом очутившегося в Киеве.
Снова они встретились в начале 20-х годов в Москве. Он уже был автором такой нашумевшей книги, как «Необычайные похождения Хулио Хуренито». Стал в литературе фигурой своеобразной и немного экзотической. Он то уезжал из России в любимый Париж, то из Парижа возвращался на любимую родину. Писал на редкость быстро и оперативно. Сам о себе Эренбург однажды сказал: «Я плодовит, как крольчиха».
...Октябрь 1941 года. Ефимов работает, как и Эренбург, в центральной военной газете «Красная звезда». В ней практически ежедневно печатаются памфлеты и фельетоны Эренбурга, острые, хлесткие, доходчивые, приносящие ему широкую популярность на фронте и в тылу.
То были дни, когда гитлеровские дивизии рвались к Москве и вплотную подошли к столице. В один из дней, по воспоминаниям Ефимова, Илья Григорьевич, сдав в набор свой памфлет «Отстоим родную Москву!», спокойно сказал ему:
– Сегодня вторник? В пятницу немцы уже будут здесь. Я пережил все это два года назад в Париже.
Как известно, вышло все иначе – Эренбург-прорицатель оказался намного слабее Эренбурга-публициста.
Памятной стала очередная встреча писателя и художника в Нюрнбергском дворце правосудия, во время исторического процесса. Эренбург добрался туда позже, и у него возникли серьезные проблемы с пропуском в зал заседаний. Американская администрация, под контролем которой находился Нюрнберг, заявила, что советская делегация уже выбрала весь свой лимит, так что неистовый трибун и убежденный борец с фашизмом стоял красный от злости перед неприступным американским «джи-ай», который равнодушно жевал жвачку.
Тупиковая ситуация разрешилась неожиданно просто: Ефимов отдал свой пропуск Илье Григорьевичу, и тот величественно прошел в зал.
С именем Эренбурга у Ефимова связана и другая история, в которой принял участие наш замечательный поэт, автор «Василия Теркина» Александр Твардовский, который тогда возглавлял «Новый мир». В этом известном и очень авторитетном журнале из номера в номер печатались мемуары Эренбурга «Люди, годы, жизнь».
Отец случайно узнал, что в очередной главе автор размышляет о странном характере Сталина, который, как считал Илья Григорьевич, часто не трогал людей, ему в чем-то возражавших и с ним споривших, и в то же время уничтожал тех, кто ему всячески угождал. К первой категории Эренбург отнес Бориса Пастернака (что, между прочим, мало соответствовало действительности, если вспомнить некоторые его стихи и письма к Сталину). А как пример безудержно угождавшего вождю назвал Михаила Кольцова. Впрочем, передаю слово самому Ефимову:
«Я позвонил в редакцию и попросил приема у главного редактора. Твардовский меня принял.
– Александр Трифонович, – сказал я, – извините, что отнимаю у вас время. Но могу ли я спокойно отнестись к тому, что на страницах «Нового мира» Илья Эренбург собирается оплевать память трагически погибшего Михаила Кольцова?
– А в чем дело? – угрюмо спросил Твардовский.
Я кратко изложил суть дела и прибавил:
– Как хватает на это совести у Ильи Григорьевича, который отлично знает, что Кольцов погиб именно потому, что не только не «угождал Сталину», а, наоборот, из года в год раздражал его многими своими выступлениями в печати и независимостью своих суждени?
Твардовский слушал меня внимательно и мрачно. Потом произнес:
– Разберемся.
Наступила длительная пауза. Я решил, что разговор окончен, и собрался уходить. Но неожиданно Твардовский заговорил:
– Должен вам сказать, я очень уважаю Кольцова. Помню его блестящие фельетоны, помню «Испанский дневник». Я уважаю также и Илью Эренбурга. Но коль речь зашла об угождении Сталину, то кто из нас без греха? Вы думаете, мне приятно вспоминать стихи, которые я читал в Большом театре на семидесятилетии Вождя, и некоторые другие? Помню, кстати, и ваши плакаты. Разве это было только угодничество? Разве это не было искренней верой? А с Эренбургом, между прочим, трудно. Он уверовал в себя как в непогрешимого «властителя дум». Видимо, забыл: «Не судите, да не судимы будете». Но я с ним поговорю.
Я поблагодарил и откланялся.
Через пару дней позвонила мне секретарь «Нового мира»:
– Александр Трифонович просил вам передать: Эренбург согласился «во всем угождал» изменить на «выполнял все его указания». Александр Трифонович прибавил при этом: «Попробовал бы тогда кто-нибудь не выполнять указания Сталина».
Борис Ефимов прожил большую и насыщенную жизнь. По его работам можно изучать всю бурную историю Советского Союза и международную жизнь на протяжении столетия. Неудивительно, что среди множества отечественных и зарубежных наград есть у него и такая – «Легенда века», подкрепленная специальным дипломом.
