Макбет и Раскольников

Взвешивать нужно все – и деньги, и грехи, и поступки... Джузеппе де Рибера. Старый процентщик. 1638. Музей Прадо, Мадрид

Начну с такой цитаты. «Миллионы людей движутся, страдают и отходят бесследно, как бы предназначенные никогда не понять истину. Они живут чужою мыслию, ищут готового слова и примера, схватываются за подсказанное дело. …И что же, на самом деле эти массы… людей предназначены послужить собою лишь косным средством для того, чтобы разве единицы лишь из них приобщились сколько-нибудь к истине или получили бы о ней хоть предчувствие. Вот эти-то единицы и ведут потом всех за собою, овладевают движением, родят идею и оставляют ее в наследство этим мечущимся массам людей». Кто это говорит? Раскольников излагает свою теорию? Нет, это сам Достоевский в «Дневнике писателя» за апрель 1877 года, глава первая.

Создатель Раскольникова спорил с самим собой?

Можно найти в «Дневнике писателя» и другие подобные цитаты (напр., из ответа Константину Кавелину по поводу Пушкинской речи: «Всегда вели избранные… приходил великий или оригинальный человек и всегда потрясал кодекс»). Следует ли тогда считать, что, как утверждал Лев Шестов, первооткрывателем раскольниковской идеи о людях обыкновенных и необыкновенных является сам Достоевский, мало того, он разделял эту идею, пусть и не в таком радикальном изводе, как его герой, и в «Преступлении и наказании» спорил с самим собой?

То, что отнюдь не Достоевский был первооткрывателем наполеоновской идеи и ее теоретической основы, убедительно доказано в современной достоевистике. Но остается не проясненным другой вопрос (и его нельзя отвергать с порога, поскольку в мире Достоевского так нельзя поступать с любыми вопросами): насколько представление самого Достоевского об отношении выдающейся личности с людьми обыкновенными отличаются от взглядов его героя?

Мне кажется, что введенное Бахтиным понятие «надъюридическое преступление» может помочь в разрешении этой проблемы. А поскольку данное понятие было введено применительно к творчеству Шекспира, целесообразно было бы рассмотреть это в контексте связи русского писателя и английского драматурга. Но вначале позволю себе процитировать соответствующие строки из бахтинских «Дополнений и изменений к «Рабле» (где это понятие и было введено): «Макбет не преступник, логика всех его поступков – необходимая железная логика самоувенчания (и шире – логика всякого увенчания, венца и власти, и еще шире – логика всякой самоутверждающейся и потому враждебной смене и обновлению жизни). …Это  надъюридическое преступление всякой самоутверждающейся жизни… но трагедия индивидуальности и трагедия потенцирующей ее власти вложена (здесь) в трагедию узурпатора, то есть властителя-преступника (это уже юридическое преступление)… Юридическое преступление (перед людьми и общественным строем) необходимо, чтобы раскрыть (эксплицировать), актуализировать (вызвать из глубин бессознательного) и конкретизировать глубинное преступление (потенциальную преступность) всякой самоутверждающейся индивидуальности, всякой рождающейся и умирающей жизни (другой жизни, жизни вечной, мы не знаем и только постулируем и должны постулировать ее). Усмиренный законом человек, не преступник, …не годится в герои трагедии, он не актуализирует глубину, скрытую за нормальным (обузданным и усмиренным) ходом жизни, не может раскрыть внутриатомные противоречия жизни. Существенная формообразующая роль преступления в литературе (особенно наглядно у Достоевского)».

Согласитесь, это тоже внешне похоже на оправдание Раскольникова и вполне может подтвердить трактовку тех исследователей, которые полагают, скажем, что именно Бог направил Раскольникова, после кошмарного сна о забитой насмерть лошаденке, отказа от «кровавой мечты» и просьбой к Господу указать путь, той дорогой, какой он никогда не ходил домой, так, чтобы он, услышав беседу мещанина с Лизаветой, узнал, что завтра «старуха будет одна» и, значит, завтра он должен осуществить свой план. И когда он после этого вернулся в свою каморку «как приговоренный к смерти», приговорил его именно Бог, призвав, таким образом, к особому пути «необыкновенного». Хотелось бы не просто оспорить, но несколько усложнить эту  и подобные  трактовки.

Трагедия страха. Иоганн Генрих Фюссли. Леди Макбет с кинжалами. 1812. Галерея Тейт, Лондон

Сначала обратим внимание на высказанную здесь же, в «Дополнениях…», мысль Бахтина о том, что Макбет «довлеет себе». И далее, процитировав известнейшие строки из макбетовского предфинального монолога о жизни как истории, рассказанной идиотом и лишенной смысла, Бахтин продолжает: «Эти и подобные обобщения касаются не только жизни преступника, а всякой человеческой жизни. В известной мере Макбет можно назвать и трагедией страха (страха, свойственного всему живому)».

Уже давно замечено: если личность отказывается признать существование абсолютного центра мироздания, она неизменно обретает центр в себе самой (по крайней мере центр принятия решений и вынесения оценок), свое видение мира считает единственно верным. Если при этом человек озабочен проблемой окончания своего пребывания на земле, тогда для утверждения ее, сохранения ее земного бессмертия требуется активное действие по преобразованию мира, чтобы в этом преобразовании на века сохранилась эта личность, не только память о ней, но сама она, со своим видением мира.

Достоевcкий пишет в своих «Голословных утверждениях» – объяснении по поводу главки «Приговор» в октябрьском номере «Дневника писателя» 1876 года: «Без веры в свою душу и в ее бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо… Мало-помалу мыслью о своей бесцельности и ненавистью к безгласию окружающей косности он доходит до неминуемого убеждения в совершенной нелепости существования человеческого на земле (в данном случае герой главки «Приговор», но, думается, здесь можно иметь в виду любого не верящего в свою душу и ее бессмертие человека. – К.С.)».

Попытка вырваться из этой неестественности и бесцельности и создает предпосылки для «надъюридического преступления».

И Шекспиру, и Достоевскому было ясно, что каждый человек «принадлежит обществу… но не весь» (слова Достоевского, повторявшиеся им неоднократно), то есть каждому человеку свойственно стремление проявить себя, свою уникальную личность, свою волю. «Потребность заявить себя, отличиться, выйти из ряда вон есть закон природы для всякой личности», – писал Достоевский. Если человек обладает при этом особыми умственными, психологическими, физическими способностями, это стремление выделиться из общества, из общего может обернуться переступанием, уже юридическим преступлением. Но дальше возникает вопрос: что это дает нам для понимания «тайны человека» и устройства мироздания?

Дискуссия с Богом

Если воспользоваться терминологией недавнего философского исследования, посвященного индивидуализации личности в Европе в постсредневековое время, индивидуализация бывает восходящая и нисходящая. Последняя свойственна в основном Западу, ибо в силу исторических обстоятельств именно религия представляла там институт, объединяющий общество. Отсюда личность, выделяющаяся из общества, руководствовалась верой в то, что ее возможности по меньшей мере не уступают божественным (Бог как бы низводился с Небес в человека) и стремлением реализовать эти возможности. На Востоке, где интегрирующим институтом являлось государство, стремление человека выделиться из массы оборачивалось, напротив, не обожествлением своих природных качеств, а стремлением подняться над их ограниченностью, восхождением к Богу и личным отношениям с Ним, при этом нередко переосмысливая все общественные отношения, всю систему мироздания. В итоге идеал в одном случае – это суверенная личность, уверенная в своем праве, живущая в уважении прав и свобод окружающих (на Западе), в другом – добровольное слияние с Богом и людьми в Небесном Иерусалиме (на Востоке).

Но то идеал. Он не может быть предметом изображения в искусстве. Искусство интересует недолжное, отклонение, не до конца еще разгаданные «тайны духа», если воспользоваться словами Достоевского.

Что касается Шекспира, то, как мне уже доводилось писать, благодаря стягиванию времен, переносу событий, происходивших в языческие времена, во времена христианские, он показывает, как должно было бы измениться, но не изменилось, поведение людей, их отношение к морали, правам и обязанностям человека. При этом герои Шекспира присваивают себе функции Провидения, сами стремятся утвердить новые нормы справедливости, определить земную и посмертную судьбу ближних, действуя так, «как если б не было Небес» (слова герцога из «Меры за меру» в переводе О. Сороки). Будучи внешне подвигаемы к действию низшими представителями иного мира (призраком, ведьмами), они на самом деле следуют своим, прежде сформировавшимся убеждениям и оценкам ближних. В результате, вступая в пространство трагедии в героико-романтическом ореоле (Гамлет, Макбет, Отелло), они в итоге становятся убийцами, принеся в угоду своим амбициям чужую жизнь. В финале же они либо не раскаиваются вовсе, либо лишь с горечью признают свои ошибки (точно то же происходит и с Раскольниковым с момента первого появления в романном пространстве, когда его вроде бы тащит черт или бес, и до первых месяцев каторжного срока, когда он  мучается лишь сознанием своей ошибки).

Но в отличие от шекспировских героев герои Достоевского, герои-идеологи, не претендуют на место Бога. Признавая Его существование, они вступают с Ним в дискуссию. Промежуточным итогом этой дискуссии как раз и оказывается преступление, но преступление как героический подвиг (слова Бахтина), ибо действуют они (учитывая, конечно, известную долю самообмана) не во имя своего личного блага, как в большинстве случаев у Шекспира, а во имя ближних и дальних. И даже пребывая в путах злого умысла, не могут отказаться от заботы о ближних. И в таком случае преступник обретает прощение, он удостаивается явления Христа или откровения о Нем, и тогда дискуссия прекращается («И тогда не спросите Меня ни о чем», как говорит Христос апостолам, обещая Свое возвращение к ним. – Ин. 16:23). Это у Достоевского Раскольников, Подросток, все три брата Карамазовы, «смешной человек». Но, по точному замечанию Георгия Фридлендера, у Достоевского отчуждение человека от ближних прямо пропорционально отчуждению от собственного богоподобия. Если это отчуждение становится необратимым, начатая дискуссия с Богом закрывается, разрушительно замыкается на личном «я». Таковы Смердяков, Ставрогин, в определенной степени Свидригайлов.

Могут сказать, что Гамлет тоже вроде бы заботится о благе не только ближних (о ближних-то он крайне мало заботится, мягко говоря), но о благе всей страны (в последнее время особенно участились такого рода трактовки). Но, во-первых, чем больше любишь человечество, тем меньше любишь человека рядом, как точно определил Достоевский. Во-вторых, при непредвзятом чтении шекспировской трагедии ясно, что Гамлета больше всего заботит месть Клавдию, матери и собственная судьба, чем что-либо еще. Не случайно проницательный Клайв Льюис в своем эссе «Христианство и культура» проницательно заметил, что в этой пьесе сомнению подвергается все, кроме идеи мести. Страна же в итоге, как мы знаем, скорее всего достанется чужеземцу Фортинбрасу, в отличие от Гамлета, нерешительного кровопроливца, кровопроливцу решительному и сознательному. Так принц обретает земное бессмертие  в Фортинбрасе, встреча с которым в свое время помогла ему сделать свою «мысль кровавой», и в словах (которые он раньше презирал) Горацио.

Статика и динамика

Но в чем же все-таки разница между высказываниями Достоевского, с которых я начал эту статью, и теорией Раскольникова? Думается, в свете вышесказанного заключается она в следующем. Между идеалом и людьми всегда и неизбежно стоит личность, которая либо ведет к идеалу, либо закрывает путь к нему, уводя в сторону, то есть это может быть Христос, а может быть Иуда или Арий, Пелагий или Маккиавелли и т.п. Далее подлинный герой, в понимании Достоевского, личность смиренная, «бедная, незаметная» (унтер-офицер Фома Данилов, не отрекшийся под пытками кипчаков от христианской веры, или минский врач Гинденбург, безвозмездно лечивший бедняков любой национальности, или небогатый чиновник, выкупавший на волю крепостных). Не то у Раскольникова: герой, по его теории, уводит людей от идеала и геройствует он ради самовозвеличения, в конечном итоге.

Старец Зосима в «Братьях Карамазовых» говорит: «…Вослед науке хотят устроиться справедливо – одним умом своим, но уже без Христа, как прежде, и уже провозгласили, что нет преступления, нет уже греха. Да оно и правильно, по-ихнему: ибо если нет у тебя Бога, то какое же тогда преступление?»

Так оно и должно было бы быть; однако в Европе научились разводить понятия «грех» и «преступление» и пытаются научить этому весь мир. Но вот понятие «надъюридическое преступление» находится в прямой и неразрывной зависимости от веры: ибо если нет веры в бессмертие, личность стремится любыми путями вырваться из массы, обрести земное бессмертие, сохранив разницу между собой и этой массой и в посмертии. В противоположных же случаях, о которых и говорит в «Дневнике писателя» Достоевский, выделение из массы происходит само собой, путем более последовательного, нежели у окружающих, и более верного (во всех смыслах) исполнения божественных заповедей, а тогда это способствует духовному подъему, переходу на новый уровень и всех окружающих. То есть теория Раскольникова сохраняет статику, а мысль Достоевского предполагает динамику, движение вверх всего людского сообщества. Он писал: «Я же безгранично верую в наших будущих и уже начинающихся людей. …Поверьте, что если они вступят на путь истинный, найдут его наконец, то увлекут за собой  всех, и не насилием, а свободно». Помним мы и его слова об остальных (кроме полагающих себя избранными) «девяти десятых человечества», которые непременно должны быть все «образованы и развиты, очеловечены и счастливы».

Правда, у Шекспира, в силу ряда причин, в том числе и специфики драматургического жанра в его время, «надъюридическое преступление» оборачивается именно преступлениями верховной власти. Достоевскому же удавалось показать разрушительность для мироздания преступления всякого человека, даже никакой властью, казалось бы, не обладающего. В обществе же уже развившемся, в обновленном человечестве, которое будет объединено взаимной любовью и взаимным служением, верил он, исчезнут и предпосылки для «надъюридического преступления» при сохранении личностного начала  в высшем его развитии.