В защиту Евтушенко

Евтушенко с израильским президентом Хаимом Герцогом и нью-йоркским издателем Ильей Левковым на Иерусалимской выставке, 1993. Фото Ilya Levkov, Liberty Publishing House 

Вначале был Коктебель…

1969 год! Тогда весной я впервые оказалась в Коктебеле. В первый же день в Доме творчества Володя Соловьев, который обитал там уже недели две, познакомил меня с Женей Евтушенко. А я в ответ – что-то несуразное и насмешливое: мол, это и есть тот самый знаменитый русский поэт Евтушенко? Женя обиделся, а зря. Я съязвила от робости, но сейчас, через бездну лет, я стыжусь своего невольного подкола: пренебрежительное и даже уничижительное отношение к знаменитому Евтушенко стало тогда и позднее в интеллигентских кругах трюизмом, своего рода, если хотите, травлей. Можно даже так сказать: поэт был подвергнут остракизму коллег по литературе и бывших своих поклонников. Я не буду здесь разбираться в причинах, справедливых и огульных, такого выборочного отрицания недавнего «кумира нации». Скажу только, что всесоюзная популярность и мировая слава Евтушенко не давали многим, очень многим его коллегам покоя. Он  подлинно гражданский поэт в традициях Некрасова. Самый знаменитый русский поэт за всю нашу историю. Ни у Пушкина, ни у Лермонтова, ни даже у Некрасова и Блока, естественно, не было такой всероссийской, а также мировой славы, как у Евтушенко после публикации «Бабьего Яра».

Борис Слуцкий, с которым мы тоже подружились в Коктебеле и к мнению которого все прислушивались, по поводу стихов Евтушенко сказал, что «быть в моде у огромного народа как минимум 20 лет – не шутка, и кто знает, а вдруг это не мода, а любовь». Вы скажете, смешно защищать такого знаменитого поэта. А по-моему, так насущно потребно. Вокруг него горы вранья и злобы, издевок и даже прямых обвинений. А человек он не только дружелюбный, неизменно доброжелательный, восторженный к людям, а просто очень щедрый и добрый. Да, добрый. Большая редкость у поэтов. Оттого так легко раним и болезненно уязвим для нападок, к стихам отношения часто не имеющих.

Что касается стихов, на днях я раскрыла его книжку, надписанную нам «с чувством братской нежности и любви», и уже в первом сибирском стихе нашла несколько наблюдательных изысков, которые одобрил бы и сам суперразборчивый Набоков: «Брусника стелется и млеет, красно светясь по сосняку. У каждой пятнышко белеет там, где лежала на боку». А таких прекрасных стихов у Евтушенко наберется немало. Только не надо его сравнивать с корифеями русской поэзии. Он сам по себе. Евгений Евтушенко. Отличный поэт и абсолютно незаурядный человек. Вот о нем-то я и рассказываю.

Сближали до интима, конечно, и детки: мы с Володей пасли нашего кроху Жеку, Евтушенко своего сына-приемыша Петю, третьим в их компании был Буля Окуджава. Когда детей удавалось наконец усыпить, мы собирались в комнате  либо у Евтушенко, чаще  у бездетного Бориса Абрамовича, и начиналось упоенное  и упоительное для нас  стихочтение. Точнее, стихоизвержение. До глубокой ночи, а то и за полночь.

Стихи, свои и чужие (а он помнил бездну стихов и все время подновлял запасы новыми поступлениями), водопадно извергались из Евтушенко, он буквально жил стихами, стиховещал прочувственно, слегка сентиментально, кажется, немного подвывая от ритмической восторженности. Читались неопубликованные стихи Чухонцева, Жигулина и Слуцкого, которых у того было 80% от общей массы. И замечательный непечатный поэт Слуцкий читал охотно, много в спокойной, отчужденной манере свои напряженные, как под током, стихи, и мы заучивали их наизусть, чтобы потом передать ленинградским друзьям, в том числе Бродскому, который Боруха (так он называл Слуцкого) ставил выше всех современных поэтов.

Продолжу о Евтушенко. Поражали его врожденный демократизм и простота в общении, настойчивое дружелюбие, его чудесная приветливость, душевная и бытовая щедрость, чуткая доброта. Добавлю в эту драгоценную шкатулку его пытливый и всегда доброжелательный интерес к новому человеку, принятие на веру его, чужака, ценности  частной или творческой, искреннее желание помочь, просветить, поделиться новыми, только что открытыми стихами, книгами, талантами. В то же время  никакой распашной откровенности, очень деликатная преграда стояла на пути личных признаний или сочных сплетен, которыми увлекались в то лето все обо всех. Даже степенный Слуцкий был падок до них (кто с кем спал, кто не спал и т.д.) Женя также не любил праздного курортного трепа, выслушивал внимательно собеседника, обрывал пустозвонство. К тому же он был ребячески доверчив, по возможности искренен и вследствие этой открытости очень раним и легко ущемляем. Был легок на подъем, шутлив и как-то по-мальчишески проказлив, любил бродяжничать, хотя и вынашивал ежедневно, если не ежеминутно, десятки разных планов  творческих и  совсем не-, и поздно ночью частенько стучался к нам, вызывал Володю на какое-нибудь ночное приключение.

Женя сразу же познакомил нас с Марией Степановной, очень старенькой женой Волошина, показал и дом Волошина, и все то бесценное, с ним связанное. По-ребячески хвастаясь зарубежными тряпками и вещицами, которые тогда нелегко ему доставались, он не пожалел использовать на нашего Жеку моментальный снимок из бесценного и диковинного тогда «поляроида» (который всего-то выдавал шесть фоток) и подписал: «Жене от Жени».

Мы  у Евтушенко

На Коктебеле дружеские, почти что свойские отношения с Женей не прервались. Прошло месяцев шесть-семь, и мы оказались в Москве, на двухмесячном семинаре писателей. И  зачастили к Жене, он нас сразу по приезде пригласил к себе. И он, и Галя Сокол, тогдашняя его жена, нас хорошо встречали. На редкость хорошо. Всегда было интересно, всегда было вкусно, всегда Женя читал свои, и не только свои, стихи. Их радушие, их щедрое гостеприимство поражало нас, зашоренных питерцев, где была строгая кастовая система дружеских связей и услуг. А тут мы были как свои, давние хорошие знакомцы. Что меня, к примеру, трогало до слез. Мало того, как-то неприметно нам давали понять, что мы были не случайные, а именно желанные гости.

Смешная черта: Женя очень гордился своей квартирой в престижной высотке на Котельнической набережной. Выводил в коридор, ставил в один конец и говорил: «Смотрите, другого конца не видно». Никакой показушности, никакого бахвальства, просто ребяческий кайф человека, сызмальства, с голодного нищего военного детства не привыкшего к такой ведомственной советской роскоши. Важно, наверное, было для него и то, что эта квартира досталась ему не по ведомству, он сам заработал ее стихами. Да в этой шикарной квартире мы могли делать все, что только нам заблагорассудится. Володя так даже дневал и ночевал там.

Пришли мы как-то вечером в гости к Евтушенко, поели, выпили чуток (Женя, увы, всегда был трезв, предпочитая чай, настоянный на чудотворных сибирских травах), и он с ходу, без предисловий, круто вошел в «Двенадцать» Блока. Редкость для поэта, что он любил не себя в поэзии, а саму поэзию и упивался чужими стихами. Читал хорошо, выразительно, с пафосом, актерством (за персонажей), с мелодраматическими завываниями, с усиленной дикцией... Тут-то и разверзались все хляби небесные.

Следует предупредить читателя: Евтушенко третировала не только интеллигенция (враги извне), но и собственная жена, бывшая как бы «пятой колонной» у них в семье. Не успел он окончить свой речитатив, как Галя встряла с резкой критикой его манеры чтения, что он не так читает Блока, а заодно прошлась по всей его поэзии. Особенно досталось всемирно прославленному и переведенному на 70 языков «Бабьему Яру», напечатанному за несколько дней на первых страницах главных газет мира, включая «Нью-Йорк таймс», которая вообще стихов не печатает. Естественно, Галю раздражала не тема этого стихотворения, а (как она говорила) профанация самой темы. Разразился скандал, и мы убрались поскорее как оплеванные. Что верно, то верно: для жен и слуг великих людей не существует.

Через пару дней нас принимал у себя, зазвав в гости, один Женя. Это была очень важная в нашей жизни встреча. В удивительную, редкостную его щедрость входила и потребность приобщить своих друзей к литературе, которая была им по понятным причинам недоступна. Он подвел нас к огромному застекленному книжному шкафу. «Вы не то смотрите». А внизу сплошные створки, закрывающие две или три полки с книгами, которых мы никогда не видели, и среди них  романы Набокова, о которых мы знали только понаслышке. И сказочно добрый и заботливый Евтушенко, понимая наши переживания, дал нам с собой восемь книг Набокова, включая «Дар», «Лолиту», «Другие берега». И здесь представьте наше упоение как книгочеев, когда мы открыли и полюбили навсегда этого чародея русского глагола.

И улыбка лучистая... Фото из архива Владимира Соловьева

Евтушенко у нас

Не только Евтушенко нас в Москве, но и мы его в Ленинграде привечали в каждый его наезд в наш город. Где ему как-то особенно не везло – его обижали, оскорбляли, третировали и даже били. Чаще всего  свой брат-литератор.

В Доме писателей на Воинова его, истинно русского поэта, совершенно беспричинно и абсолютно незаслуженно оскорбил и обидел писатель-нацик. После чего Женя приехал к нам, ища утешения. И мы позвали на встречу с ним двух тогда самых известных поэтов – непечатного Бродского и вовсю печатаемого Кушнера. И у нас в квартире состоялся незабываемый турнир поэтов, который окончился блистательным триумфом Бродского. К слову, тогдашние отношения между Бродским и Евтушенко были на редкость дружескими.

Вскоре он снова у нас, места себе не находя в чопорном Ленинграде. И снова наш мальчик-с-пальчик Жека радостно приветствует своего высоченного тезку-друга. И на этот раз не обошлось без драм  для легко уязвимого Евтушенко. Володя вел сдвоенный вечер поэтов Евтушенко и Межирова, при огромном стечении народа и конной милиции. Выступление поэтов прошло с ажиотажным подъемом, особенно блистал тихий Межиров мужественно укрощая свое заикание. Но когда после вечера стояли на троллейбусной остановке, на Евтушенко внезапно напал и ударил под дых один не в меру патриотичный гражданин. Уже поздно вечером, когда я угощала у нас дома целую плеяду московских и питерских поэтов, Евтушенко все еще не мог оправиться от страха, затравленности и горькой обиды. Это я к тому, что его было очень легко обидеть. Он был легкой мишенью для стрелометателей из всех литературных и идеологических лагерей – от либералов до националистов, от официалов до фрондеров. И не владел самозащитой – никогда не давал сдачи.

И вот его последний, на моей памяти, ленинградский обвал. Замечу, что пишу здесь о тотально табуированном в то время поэте. Открыто выступив против оккупации Чехословакии, глашатай хрущевской свободы был до поры до времени отлучен от печатного станка и даже стал временно невыездным.

Мытарства Евтушенко 

в «Авроре»

Я работала редактором прозы в «Авроре», ленинградский подвид «Юности». И вот однажды, где-то по весне 1970 года, мой теперь уже старый знакомый Евтушенко самолично прибыл в «Аврору» с поэмой об Америке. Позднее она была названа немного по-каннибальски: «Под кожей статуи Свободы».

Был тогда поэту от ворот поворот во всех столичных журналах и газетах. От издательств  еще и покруче. Абсурд зашел так далеко, что Евтушенко не мог напечатать свою антиамериканскую поэму в разгар антиамериканской истерии. Одна надежда была на провинцию. Точнее, на столицу русской провинции Ленинград: на прогрессивный по неведению молодежный журнал «Аврора».

К поэме прилагались шикарные фотографии: Евтушенко и Роберт Кеннеди с бокалами в руках, поэт и все 11 детей претендента на американский престол, поэт в обнимку со статуей Свободы.

Рукопись немедленно исчезла из редакции. Там, наверху, ее читали страстно, въедливо, с идеологической лупой в руках, с миноискателем. Выискивали подвохи, засады, западни и ловушки, теракты и склады с оружием. Читали сразу несколько организаций  ревниво, ревностно и не делясь результатами.

В итоге замечаний по существу набралось тридцать одно. Евтушенко в веселой ярости кусал заграничный паркер. Как ни странно, но эта адская работа вызывала в нем приступ азарта, похожий на мстительное вдохновение.

В кабинете главного редактора поэт быстро просмотрел цензурованную рукопись, завернул шторы, включил свет, попросил бумаги и черный кофе. К шести вечера он встал из-за стола. Правка ( вставки, замены и подмены числом ровно 31) была сделана.

К следующему вечеру поэма легла на редакторский стол с двадцатью четырьмя тактическими замечаниями, не считая курьезных. Евтушенко просидел в редакции ночь, и к утру новую поэму (ибо уже не оставалось ни одной не правленной строки) уже читали «там». К вечеру оттуда пришло 18 новых конструктивных предложений по коренной переделке поэмы. Евтушенко удовлетворил их все и даже наугад  четыре сверх нормы.

Тогда наконец обком сдался. На четвертые сутки этого яростного поединка поэта с цензурой в редакции заурчал черный телефон, и обмирающая от страха наша редакторша выслушала грозный вердикт: передайте Евгению Евтушенко, что его поэма, несмотря на многократные исправления, напечатана быть не может, ибо дает повод к ухудшению отношений между СССР и США. Хотя ухудшаться им дальше было некуда.

Казалось бы, такой знаменитый, прославленный в отечестве и на Западе поэт, а вот и он принужден к творческому садомазохизму, лишь бы напечатать свою поэму! Ведь это такое понятное, такое первичное желание – напечатать свои стихи во что бы то ни стало. По крайней мере для нас, сотрудников «Авроры», каторжные и стыдные условия советского успеха высветились тогда с резкой отчетливостью.

И все-таки Евтушенко пробил свой многострадальный опус. Вот отрывок из его письма нам с Володей: «...Привет Лене, моя поэма на днях выйдет в № 8 «Немана»  абсолютно без правки. Первый экземпляр подарю редакции «Авроры».

Обещание сдержал: у нас до сих пор хранится этот минский журнал c автографом Жени.

Нью-Йорк