Григорий Кружков
Рисунок Гумилева можно трактовать как идеограмму любви. Только здесь рядом с пылающим солнцем-сердцем и девушкой-пальмой крокодил...Автограф Гумилева в книге Йейтса
Я снимаю с полки и перелистываю старую книжку стихов Уильяма Батлера Йейтса в бумажной обложке, изданную в 1913 году немецким издательством «Таушниц». Точно такого же экземпляра когда-то касалась рука Николая Гумилева. Вернее, его рука касалась по крайней мере двух таких экземпляров: один он послал в Воронеж Михаилу Зенкевичу с просьбой перевести два отмеченных стихотворения, а на другом оставил загадочную надпись. В 1985 году эту надпись опубликовал профессор Глеб Струве в парижской газете «Русская мысль» под заголовком «Неизвестный автограф Гумилева». На книге стоял экслибрис Надежды Залшупиной, сотрудницы издательства «Петрополис». Надпись гласила:
«По этому экземпляру
я переводил
Графиню Кэтлин, думая
лишь о
той, кому принадлежала эта
книга.
26 мая 1921 г. Н. Гумилев».
Автограф находится не на титульном листе, а на развороте в середине книги, перед пьесой «Графиня Кэтлин». Под надписью – в высшей степени выразительный рисунок Гумилева с пальмой, крокодилом и сияющим над ними солнцем.
Кто же была та, о которой думал Гумилев, переводя пьесу Йейтса, кому он мысленно посвящал свой перевод? Вот первый вопрос, который возникает в связи с автографом Гумилева. И второй: сохранился ли перевод пьесы и какую роль в этой истории играла Надежда Залшупина? Ранее я писал, что к ответам на эти вопросы можно приблизиться, изучив архив Залшупиной, которая в 1921 году переехала в Берлин, а позднее – в Париж.
Но, прежде чем приступить к рассказу о парижских поисках, стоит вернуться к сюжету «Графини Кэтлин», так как в нем заключена разгадка третьего вопроса, который невольно возникает в связи с первыми двумя: что привлекло Гумилева к этой пьесе Йейтса, какие скрещения судеб?
В основе пьесы лежит легенда о графине Кэтлин, продавшей свою душу ради спасения душ бедных крестьян, но попавшей в рай, так как «небо судит по намерениям, а ад – по поступкам». Действие пьесы определяется четырьмя силами: это бесы, которые посещают пораженную голодом местность, чтобы скупать души крестьян; крестьяне, охотно заключающие сделку с дьяволом; графиня Кэтлин, сострадательная и бескорыстная; и ее спутник, певец Айлиль. Последние два образа имеют ясные биографические прототипы. «Эту пьесу я посвящаю моему другу мисс Мод Гонн, по предложению которой я задумал и начал ее писать около трех лет назад», – писал Йейтс в посвящении 1892 года.
Красавица, воспетая им во множестве стихов, Мод Гонн была революционеркой, боровшейся за дело Ирландии, за права бедноты. Уже в конце жизни, исчисляя главные вехи своего пути, Йейтс вспоминает о своей первой законченной пьесе:
Потом иная правда
верх взяла,
Графиня Кэтлин начала
мне сниться:
Она за бедных душу отдала,
Но небо помешало
злу свершиться;
Я знал: моя любимая могла
Из одержимости
на все решиться.
Так зародился образ, и возник
В моих мечтах
моей любви двойник.
(«Парад-алле», 1938)
 |
| ... а здесь путники.
Автограф Гумилева в альбоме Надежды Залшупиной |
В первом варианте певца Айлиля вообще не было. Но каждая переделка наращивала объем этой роли, так что в окончательном варианте Айлиль присутствует уже практически во всех сценах. Пьеса с одним главным героем превратилась в пьесу с двумя героями, и конфликт между ними сделался главным содержанием. Безусловно, он отражает реальный конфликт Мод Гонн и Йейтса, характерный для того удивительного времени – эпохи пламенных агитаторш, «кричащих в толпу с перевернутой вагонетки» и погруженных в свои туманные грезы «неотмирных» поэтов. Может быть, этот конфликт и привлек внимание Гумилева.
В пьесе есть сцена, в которой Айлиль предлагает Кэтлин бежать из этой области бед туда, где они смогут жить в беспечности, наслаждаясь «звуками музыки и журчаньем вод», ибо здесь ее ждет «какая-то ужасная смерть, какое-то неслыханное зло, какая-то великая темь, которую и представить невозможно…». Кэтлин отвечает отказом:
Меня он просит
Уйти туда, где смертных
нет,
– лишь лебедь
Барахтается в озере, да арфа
Бряцает, да шумят
деревья хором, –
Чтоб там,
когда закатится светило,
Под шорох трав,
при свете бледных свеч,
Беседовать спокойно…
Нет и нет!
Гумилев знал женщин с таким характером. В первую очередь, конечно, приходят на ум стихи Ахматовой: «Мне голос был. Он звал утешно…» Нельзя исключить, что надпись Гумилева может относиться к Анне Ахматовой.
Но была и другая женщина, вспоминающаяся в связи с леди Кэтлин. Это Лариса Рейснер, роман с которой (известный по сохранившимся письмам) имел особенное значение именно для Гумилева-драматурга. Она, по-видимому, была прототипом исландской принцессы Леры в пьесе Гумилева «Гондла» (1916). Гумилев в своих письмах к Рейснер обычно называл ее Лерой или Лери (это было одним из ее «детских», семейных имен). Рейснер принадлежит единственная опубликованная рецензия на «Гондлу».
В ноябре 1916 года, когда «Гондла» был уже окончен, Гумилев пишет в письме Лере: «Снитесь вы мне почти каждую ночь. И скоро я начинаю писать новую пьесу, причем, если вы не узнаете в героине себя, я навек брошу литературную деятельность». В письме с фронта 15 января 1917 года замысел конкретизируется: «…Заказанная мне вами пьеса (о Кортесе и Мексике) с каждым часом вырисовывается передо мной все ясней и ясней».
Итак, Лариса Рейснер – не только вдохновительница гумилевских пьес, но и заказчица одной из них; она же – помощница в доставании нужных книг, а именно книги Вильяма Прескотта по истории Америки. «Прескотта я так или иначе разыщу и Вам отправлю, – пишет она Гумилеву. – Я очень жду Вашей пьесы». Ответ Гумилева 22 января 1917 года доказывает, что он получил книгу и очень благодарен. И 6 февраля опять знаменательные для нас строки, вновь соединяющие мысли о пьесе – с мыслями о Лере: «По ночам читаю Прескотта и думаю о вас».
Известно, что роман Гумилева с Рейснер пережил кризис в начале весны 1917 года и продолжения не имел. В апреле Гумилев начал хлопотать об отправке его на Салоникский фронт и в середине мая выехал из России. В автобиографической повести Рейснер называет свою героиню Ариадной – «покинутой». Согласно мифу, покинутая Ариадна досталась Дионису, богу опьянения и разгула. В реальности прошедшая через период отчаяния и потерянности Лариса Рейснер отдалась стихии революции и политической борьбы. Летом Рейснер становится женой матроса-революционера Федора Раскольникова, весной 1918-го она уезжает с ним на фронт, где проведет (с перерывами) почти три года, участвуя в сражениях от Камы до Персии, став первой в России женщиной-комиссаром, а также журналистом, автором книги очерков «Фронт».
А ведь начинала она как одаренный поэт акмеистического направления, умный и тонкий критик. Кажется, в окружении Гумилева больше не было женщин, о которых можно было бы сказать: «Она за бедных душу отдала». Заметим еще одно: она не переставала любить Гумилева до самой его смерти.
В конце лета 1920 года Лариса Раскольникова (Рейснер) с мужем, назначенным комиссаром Балтийского флота, приехала в Петроград и прожила в нем до своего отъезда в Афганистан (март 1921 года). Существует мнение, что они с Гумилевым не встречались. Точнее, что Гумилев ее демонстративно не замечал. Как и большинство негативных утверждений, такое мнение не может считаться окончательным. Во-первых, у Гумилева и Рейснер было слишком много общих друзей и знакомых. С ней дружили и бывали у нее в гостях Осип Мандельштам, Всеволод Рождественский; наконец, Анна Ахматова, которой она оказывала всевозможные услуги (у Лукницкого есть, например, упоминание о любимом черном платье Ахматовой, подарке Рейснер). Они сидели за одним столом на заседаниях Союза Поэтов (о чем есть воспоминания Елизаветы Полонской), участвовали в одних и тех же поэтических мероприятиях.
Особый интерес представляет дневниковая запись Блока о том, что Лариса Рейснер предлагала издательству «Всемирная литература» (в редколлегию которого входил Гумилев) перевести книгу стихов Рильке – своего любимого поэта, о котором она еще в 1917 году напечатала большую статью, привлекшую внимание Бориса Пастернака.
Учитывая приведенные факты, кажется, нет ничего невозможного в том, что какие-то контакты между Гумилевым и Рейснер все-таки могли быть. Ясно, что в любом случае они бы не афишировались. Среди черновиков Рейснер есть такой:
Мы чужие и друг другу далеки
И когда случайно на афише
Мы приветствуем друг
друга тише
Чем прошедшие в тумане
моряки...
Кажется вполне возможным, что Гумилев мог мысленно совместить героиню пьесы Йейтса со своей старой любовью, ведь даже их имена эквиритмичны и стопроцентно совпадают по составу и порядку гласных: Графиня Кэтлин – Лариса Рейснер.
Но, самое главное, Гумилев не мог не заметить удивительного сходства ситуации, нарисованной в пьесе, с реальным Петроградом 1920 года. Судите сами: местность, пораженная голодом; бесы, скупающие души людей; люди, которые рады такой ценой спастись от смерти. И, наконец, она – советская «графиня», живущая в замке (Адмиралтействе), но горячо сострадающая бедноте, голодному народу. В представлении певца Айлиля продать душу дьяволу – гибель, в глазах Кэтлин – спасение.
Итак, на стороне кандидатуры Ларисы Рейснер как таинственной вдохновительницы перевода Гумилева крупные козыри. Их связывали многолетние романтические отношения, отразившиеся как в его, так и в ее творчестве (автобиографический роман «Ариадна»). Контраст графини Кэтлин и певца Айлиля, увлеченного только своим искусством и своей любовью, отражал реальные отношения Йейтса и Мод Гонн, а также, в чем-то важном, – Гумилева и Рейснер.
Перечисленные доказательства – косвенные, но сумма их подходит к критической отметке, за которой начинается достоверность. Не хватает чуть-чуть, и за этим чуть-чуть я приехал в Париж, надеясь найти его в архиве Надежды Залшупиной, ключевой фигуры этого ребуса. Я знал, что ее альбом с автографами знаменитостей хранится в Национальной библиотеке, в Рукописном отделе. Но я надеялся найти нечто большее – архив Залшупиной, рукописи и письма, которые могут пролить свет на ее отношения с Гумилевым и его поэтическим наследием. А там – если повезет – могут найтись и сведения о пьесе Йейтса, какая-то нить к судьбе гумилевского перевода. Да что там, думал я, постепенно воодушевляясь, может быть, и до сих пор лежит рукопись перевода – или, скажем, часть рукописи – в какой-нибудь коробке из-под туфель, лежит голубушка!
Увы, с архивом меня ожидало фиаско. Разумеется, первым делом я полез в каталог Рукописного отдела Национальной библиотеки. Но там, за исключением того самого альбома, имелось лишь несколько тощих единиц хранения, связанных с Надин Даниловой (Залшупиной), – восемь адресованных ей писем известных французских писателей, включая Андре Моруа и Жана Ануя. Остальная часть архива на русском языке, по-видимому, не заинтересовала Национальную библиотеку. Я советовался с парижскими славистами, искал в каталогах других французских библиотек – безрезультатно. Скорее всего архив утерян. Прямых потомков у Надежды Александровны не осталось (сын погиб в войну), так что и хранить бумаги вроде некому.
Оставалось вернуться к альбому Залшупиной, который я не успел толком просмотреть on-line в Москве, надеясь вскоре изучить его de visu. И вот что я увидел.
Альбом представляет собой книгу среднего формата, высотой примерно в 20 сантиметров, в черном кожаном переплете с золотым (уже потускневшим) обрезом. Внутри – записи петербургского, берлинского и парижского периодов Надин Залшупиной: более всего – периода между 1916 и 1922 годами. Кто только не оставил записи в этом альбоме – Анна Ахматова, Максим Горький, Борис Пастернак, Андрей Белый и т.д. Отметим, что записи делались не подряд, а в хаотичном порядке («как открылось»), так что о времени той или иной записи по положению в альбоме судить затруднительно.
Здесь мы находим и автографы Ларисы Рейснер и Николая Гумилева. Они расположены на одном развороте, четверостишие Рейснер и рисунок Гумилева:
«30 мая 1916 г.
– Бессильных слез –
мучительный восторг
Пожар бесплодных
вдохновений
Еще ни разу не исторг
Из камня каменных видений
Лариса Рейснер».
Четверостишие, как мы видим, датировано, рисунок – нет. Но трудно представить, что они сделаны не одновременно, что их расположение друг напротив друга случайно. Известно, что Гумилев в конце мая 1916-го был в Петербурге (в отпуске по болезни), через два дня, 2 июня, он поедет в крымскую здравницу в Массандре.
Поглядим на рисунок. В глаза бросается его сходство с тем, что был в книге Йейтса. Символика та же самая. Такие же пальмы – гибкие, отягченные плодами. И ярко сияющее солнце. Только вместо крокодила – идущие по пустыне путники.
История происхождения этих автографов представляется мне следующим образом. 30 мая 1916 года, во время отпуска Гумилева с фронта по болезни, они с Ларисой Рейснер заходят к Надежде Залшупиной, давней знакомой Гумилева по Царскому Селу и общей гимназии. Возможный вариант: встречают Залшупину у общих знакомых, куда она принесла с собой свой «девичий альбом». По предложению владелицы они оставляют свои автографы на общем развороте альбома; рисунок Гумилева можно трактовать как идеограмму любви (пылающее «солнце-сердце») к «девушке-пальме».
Пятью годами позже Гумилев снова навещает Залшупину, при этом цель визита полностью или частично деловая: в условиях книжного голода и остановки из-за этого почти всех издательств, включая «Всемирную литературу», Гумилев договаривается об издании своих произведений в «Петрополисе». Таков смысл экспромта, который Гумилев оставляет в альбоме хозяйки, аккурат на обороте своего старого рисунка: «Надежда Александровна! Она, как прежде Саламандра, мне дана! Н. Гумилев».
Заметим, что эта надпись не могла быть сделана в 1916 году, ее содержание, накрепко привязывает этот «Экспромт» к весне 1921 года. Предположительно дело представляется таким образом.
Гумилев приходит к Залшупиной поговорить об издательских делах и в числе прочего предлагает в «Петрополис» свой перевод пьесы «Графиня Кэтлин», передавая при этом рукопись перевода и оригинал, по которому он переводил, для ознакомления. При этом он оставляет на книге Йейтса памятную – интригующую – надпись и выразительный рисунок.
Повторю уже прежде сказанное: Надежда Залшупина скорее всего отгадала тайну этой загадочной надписи; подсказка находилась в том месте альбома, которое Гумилев выбрал для своего нового автографа – вышеприведенного «Экспромта». Достаточно было перевернуть страницу назад, чтобы увидеть картинку, вполне аналогичную нарисованной в книге Йейтса, а напротив картинки – имя и фамилию той женщины, о которой думал Гумилев.
Перевод «Графини Кэтлин», вероятно, пропал при аресте Гумилева Петроградской ЧК. Возможно, был еще один экземпляр, уехавший вместе с Надин Залшупиной в Берлин и затерявшийся там в редакционных архивах. Стоит отметить, что в любом случае перевод вряд ли мог быть опубликован в России в тех исторических обстоятельствах. Сюжет пьесы – целый край поражен голодом, крестьяне продают свои души бесам, чтобы спастись от смерти, молодая графиня ценой собственной души спасает их от ада, но Небеса не дают ей погибнуть и принимают к себе – слишком вызывающе резонировал с реальными событиями 1921–1922 годов: катастрофический голод в Поволжье, миллионы погибших, изъятие церковных ценностей под предлогом борьбы с этим бедствием и т.д.
«Развлекайтесь, но не занимайтесь политикой», – писал Гумилев Ларисе Рейснер в мае 1917 года по пути из России в Лондон. Но это не сбылось. Вернувшись в Россию, он застал Рейснер в самой гуще политики – комиссаром, участником боев на Волге, женой командующего Балтийским флотом. Идейно они остались так же далеки, как и прежде. И все-таки это о ней он думал, переводя пьесу Йейтса о графине Кэтлин, отдавшей душу за народ – голодный, темный и неблагодарный. n
Григорий Михайлович Кружков – поэт, эссеист, переводчик поэзии.Григорий Кружков
Я снимаю с полки и перелистываю старую книжку стихов Уильяма Батлера Йейтса в бумажной обложке, изданную в 1913 году немецким издательством «Таушниц». Точно такого же экземпляра когда-то касалась рука Николая Гумилева. Вернее, его рука касалась по крайней мере двух таких экземпляров: один он послал в Воронеж Михаилу Зенкевичу с просьбой перевести два отмеченных стихотворения, а на другом оставил загадочную надпись. В 1985 году эту надпись опубликовал профессор Глеб Струве в парижской газете «Русская мысль» под заголовком «Неизвестный автограф Гумилева». На книге стоял экслибрис Надежды Залшупиной, сотрудницы издательства «Петрополис». Надпись гласила:
«По этому экземпляру
я переводил
Графиню Кэтлин, думая
лишь о
той, кому принадлежала эта
книга.
26 мая 1921 г. Н. Гумилев».
Автограф находится не на титульном листе, а на развороте в середине книги, перед пьесой «Графиня Кэтлин». Под надписью – в высшей степени выразительный рисунок Гумилева с пальмой, крокодилом и сияющим над ними солнцем.
Кто же была та, о которой думал Гумилев, переводя пьесу Йейтса, кому он мысленно посвящал свой перевод? Вот первый вопрос, который возникает в связи с автографом Гумилева. И второй: сохранился ли перевод пьесы и какую роль в этой истории играла Надежда Залшупина? Ранее я писал, что к ответам на эти вопросы можно приблизиться, изучив архив Залшупиной, которая в 1921 году переехала в Берлин, а позднее – в Париж.
Но, прежде чем приступить к рассказу о парижских поисках, стоит вернуться к сюжету «Графини Кэтлин», так как в нем заключена разгадка третьего вопроса, который невольно возникает в связи с первыми двумя: что привлекло Гумилева к этой пьесе Йейтса, какие скрещения судеб?
В основе пьесы лежит легенда о графине Кэтлин, продавшей свою душу ради спасения душ бедных крестьян, но попавшей в рай, так как «небо судит по намерениям, а ад – по поступкам». Действие пьесы определяется четырьмя силами: это бесы, которые посещают пораженную голодом местность, чтобы скупать души крестьян; крестьяне, охотно заключающие сделку с дьяволом; графиня Кэтлин, сострадательная и бескорыстная; и ее спутник, певец Айлиль. Последние два образа имеют ясные биографические прототипы. «Эту пьесу я посвящаю моему другу мисс Мод Гонн, по предложению которой я задумал и начал ее писать около трех лет назад», – писал Йейтс в посвящении 1892 года.
Красавица, воспетая им во множестве стихов, Мод Гонн была революционеркой, боровшейся за дело Ирландии, за права бедноты. Уже в конце жизни, исчисляя главные вехи своего пути, Йейтс вспоминает о своей первой законченной пьесе:
Потом иная правда
верх взяла,
Графиня Кэтлин начала
мне сниться:
Она за бедных душу отдала,
Но небо помешало
злу свершиться;
Я знал: моя любимая могла
Из одержимости
на все решиться.
Так зародился образ, и возник
В моих мечтах
моей любви двойник.
(«Парад-алле», 1938)
В первом варианте певца Айлиля вообще не было. Но каждая переделка наращивала объем этой роли, так что в окончательном варианте Айлиль присутствует уже практически во всех сценах. Пьеса с одним главным героем превратилась в пьесу с двумя героями, и конфликт между ними сделался главным содержанием. Безусловно, он отражает реальный конфликт Мод Гонн и Йейтса, характерный для того удивительного времени – эпохи пламенных агитаторш, «кричащих в толпу с перевернутой вагонетки» и погруженных в свои туманные грезы «неотмирных» поэтов. Может быть, этот конфликт и привлек внимание Гумилева.
В пьесе есть сцена, в которой Айлиль предлагает Кэтлин бежать из этой области бед туда, где они смогут жить в беспечности, наслаждаясь «звуками музыки и журчаньем вод», ибо здесь ее ждет «какая-то ужасная смерть, какое-то неслыханное зло, какая-то великая темь, которую и представить невозможно…». Кэтлин отвечает отказом:
Меня он просит
Уйти туда, где смертных
нет,
– лишь лебедь
Барахтается в озере, да арфа
Бряцает, да шумят
деревья хором, –
Чтоб там,
когда закатится светило,
Под шорох трав,
при свете бледных свеч,
Беседовать спокойно…
Нет и нет!
Гумилев знал женщин с таким характером. В первую очередь, конечно, приходят на ум стихи Ахматовой: «Мне голос был. Он звал утешно…» Нельзя исключить, что надпись Гумилева может относиться к Анне Ахматовой.
Но была и другая женщина, вспоминающаяся в связи с леди Кэтлин. Это Лариса Рейснер, роман с которой (известный по сохранившимся письмам) имел особенное значение именно для Гумилева-драматурга. Она, по-видимому, была прототипом исландской принцессы Леры в пьесе Гумилева «Гондла» (1916). Гумилев в своих письмах к Рейснер обычно называл ее Лерой или Лери (это было одним из ее «детских», семейных имен). Рейснер принадлежит единственная опубликованная рецензия на «Гондлу».
В ноябре 1916 года, когда «Гондла» был уже окончен, Гумилев пишет в письме Лере: «Снитесь вы мне почти каждую ночь. И скоро я начинаю писать новую пьесу, причем, если вы не узнаете в героине себя, я навек брошу литературную деятельность». В письме с фронта 15 января 1917 года замысел конкретизируется: «…Заказанная мне вами пьеса (о Кортесе и Мексике) с каждым часом вырисовывается передо мной все ясней и ясней».
Итак, Лариса Рейснер – не только вдохновительница гумилевских пьес, но и заказчица одной из них; она же – помощница в доставании нужных книг, а именно книги Вильяма Прескотта по истории Америки. «Прескотта я так или иначе разыщу и Вам отправлю, – пишет она Гумилеву. – Я очень жду Вашей пьесы». Ответ Гумилева 22 января 1917 года доказывает, что он получил книгу и очень благодарен. И 6 февраля опять знаменательные для нас строки, вновь соединяющие мысли о пьесе – с мыслями о Лере: «По ночам читаю Прескотта и думаю о вас».
Известно, что роман Гумилева с Рейснер пережил кризис в начале весны 1917 года и продолжения не имел. В апреле Гумилев начал хлопотать об отправке его на Салоникский фронт и в середине мая выехал из России. В автобиографической повести Рейснер называет свою героиню Ариадной – «покинутой». Согласно мифу, покинутая Ариадна досталась Дионису, богу опьянения и разгула. В реальности прошедшая через период отчаяния и потерянности Лариса Рейснер отдалась стихии революции и политической борьбы. Летом Рейснер становится женой матроса-революционера Федора Раскольникова, весной 1918-го она уезжает с ним на фронт, где проведет (с перерывами) почти три года, участвуя в сражениях от Камы до Персии, став первой в России женщиной-комиссаром, а также журналистом, автором книги очерков «Фронт».
А ведь начинала она как одаренный поэт акмеистического направления, умный и тонкий критик. Кажется, в окружении Гумилева больше не было женщин, о которых можно было бы сказать: «Она за бедных душу отдала». Заметим еще одно: она не переставала любить Гумилева до самой его смерти.
В конце лета 1920 года Лариса Раскольникова (Рейснер) с мужем, назначенным комиссаром Балтийского флота, приехала в Петроград и прожила в нем до своего отъезда в Афганистан (март 1921 года). Существует мнение, что они с Гумилевым не встречались. Точнее, что Гумилев ее демонстративно не замечал. Как и большинство негативных утверждений, такое мнение не может считаться окончательным. Во-первых, у Гумилева и Рейснер было слишком много общих друзей и знакомых. С ней дружили и бывали у нее в гостях Осип Мандельштам, Всеволод Рождественский; наконец, Анна Ахматова, которой она оказывала всевозможные услуги (у Лукницкого есть, например, упоминание о любимом черном платье Ахматовой, подарке Рейснер). Они сидели за одним столом на заседаниях Союза Поэтов (о чем есть воспоминания Елизаветы Полонской), участвовали в одних и тех же поэтических мероприятиях.
Особый интерес представляет дневниковая запись Блока о том, что Лариса Рейснер предлагала издательству «Всемирная литература» (в редколлегию которого входил Гумилев) перевести книгу стихов Рильке – своего любимого поэта, о котором она еще в 1917 году напечатала большую статью, привлекшую внимание Бориса Пастернака.
Учитывая приведенные факты, кажется, нет ничего невозможного в том, что какие-то контакты между Гумилевым и Рейснер все-таки могли быть. Ясно, что в любом случае они бы не афишировались. Среди черновиков Рейснер есть такой:
Мы чужие и друг другу далеки
И когда случайно на афише
Мы приветствуем друг
друга тише
Чем прошедшие в тумане
моряки...
Кажется вполне возможным, что Гумилев мог мысленно совместить героиню пьесы Йейтса со своей старой любовью, ведь даже их имена эквиритмичны и стопроцентно совпадают по составу и порядку гласных: Графиня Кэтлин – Лариса Рейснер.
Но, самое главное, Гумилев не мог не заметить удивительного сходства ситуации, нарисованной в пьесе, с реальным Петроградом 1920 года. Судите сами: местность, пораженная голодом; бесы, скупающие души людей; люди, которые рады такой ценой спастись от смерти. И, наконец, она – советская «графиня», живущая в замке (Адмиралтействе), но горячо сострадающая бедноте, голодному народу. В представлении певца Айлиля продать душу дьяволу – гибель, в глазах Кэтлин – спасение.
Итак, на стороне кандидатуры Ларисы Рейснер как таинственной вдохновительницы перевода Гумилева крупные козыри. Их связывали многолетние романтические отношения, отразившиеся как в его, так и в ее творчестве (автобиографический роман «Ариадна»). Контраст графини Кэтлин и певца Айлиля, увлеченного только своим искусством и своей любовью, отражал реальные отношения Йейтса и Мод Гонн, а также, в чем-то важном, – Гумилева и Рейснер.
Перечисленные доказательства – косвенные, но сумма их подходит к критической отметке, за которой начинается достоверность. Не хватает чуть-чуть, и за этим чуть-чуть я приехал в Париж, надеясь найти его в архиве Надежды Залшупиной, ключевой фигуры этого ребуса. Я знал, что ее альбом с автографами знаменитостей хранится в Национальной библиотеке, в Рукописном отделе. Но я надеялся найти нечто большее – архив Залшупиной, рукописи и письма, которые могут пролить свет на ее отношения с Гумилевым и его поэтическим наследием. А там – если повезет – могут найтись и сведения о пьесе Йейтса, какая-то нить к судьбе гумилевского перевода. Да что там, думал я, постепенно воодушевляясь, может быть, и до сих пор лежит рукопись перевода – или, скажем, часть рукописи – в какой-нибудь коробке из-под туфель, лежит голубушка!
Увы, с архивом меня ожидало фиаско. Разумеется, первым делом я полез в каталог Рукописного отдела Национальной библиотеки. Но там, за исключением того самого альбома, имелось лишь несколько тощих единиц хранения, связанных с Надин Даниловой (Залшупиной), – восемь адресованных ей писем известных французских писателей, включая Андре Моруа и Жана Ануя. Остальная часть архива на русском языке, по-видимому, не заинтересовала Национальную библиотеку. Я советовался с парижскими славистами, искал в каталогах других французских библиотек – безрезультатно. Скорее всего архив утерян. Прямых потомков у Надежды Александровны не осталось (сын погиб в войну), так что и хранить бумаги вроде некому.
Оставалось вернуться к альбому Залшупиной, который я не успел толком просмотреть on-line в Москве, надеясь вскоре изучить его de visu. И вот что я увидел.
Альбом представляет собой книгу среднего формата, высотой примерно в 20 сантиметров, в черном кожаном переплете с золотым (уже потускневшим) обрезом. Внутри – записи петербургского, берлинского и парижского периодов Надин Залшупиной: более всего – периода между 1916 и 1922 годами. Кто только не оставил записи в этом альбоме – Анна Ахматова, Максим Горький, Борис Пастернак, Андрей Белый и т.д. Отметим, что записи делались не подряд, а в хаотичном порядке («как открылось»), так что о времени той или иной записи по положению в альбоме судить затруднительно.
Здесь мы находим и автографы Ларисы Рейснер и Николая Гумилева. Они расположены на одном развороте, четверостишие Рейснер и рисунок Гумилева:
«30 мая 1916 г.
– Бессильных слез –
мучительный восторг
Пожар бесплодных
вдохновений
Еще ни разу не исторг
Из камня каменных видений
Лариса Рейснер».
Четверостишие, как мы видим, датировано, рисунок – нет. Но трудно представить, что они сделаны не одновременно, что их расположение друг напротив друга случайно. Известно, что Гумилев в конце мая 1916-го был в Петербурге (в отпуске по болезни), через два дня, 2 июня, он поедет в крымскую здравницу в Массандре.
Поглядим на рисунок. В глаза бросается его сходство с тем, что был в книге Йейтса. Символика та же самая. Такие же пальмы – гибкие, отягченные плодами. И ярко сияющее солнце. Только вместо крокодила – идущие по пустыне путники.
История происхождения этих автографов представляется мне следующим образом. 30 мая 1916 года, во время отпуска Гумилева с фронта по болезни, они с Ларисой Рейснер заходят к Надежде Залшупиной, давней знакомой Гумилева по Царскому Селу и общей гимназии. Возможный вариант: встречают Залшупину у общих знакомых, куда она принесла с собой свой «девичий альбом». По предложению владелицы они оставляют свои автографы на общем развороте альбома; рисунок Гумилева можно трактовать как идеограмму любви (пылающее «солнце-сердце») к «девушке-пальме».
Пятью годами позже Гумилев снова навещает Залшупину, при этом цель визита полностью или частично деловая: в условиях книжного голода и остановки из-за этого почти всех издательств, включая «Всемирную литературу», Гумилев договаривается об издании своих произведений в «Петрополисе». Таков смысл экспромта, который Гумилев оставляет в альбоме хозяйки, аккурат на обороте своего старого рисунка: «Надежда Александровна! Она, как прежде Саламандра, мне дана! Н. Гумилев».
Заметим, что эта надпись не могла быть сделана в 1916 году, ее содержание, накрепко привязывает этот «Экспромт» к весне 1921 года. Предположительно дело представляется таким образом.
Гумилев приходит к Залшупиной поговорить об издательских делах и в числе прочего предлагает в «Петрополис» свой перевод пьесы «Графиня Кэтлин», передавая при этом рукопись перевода и оригинал, по которому он переводил, для ознакомления. При этом он оставляет на книге Йейтса памятную – интригующую – надпись и выразительный рисунок.
Повторю уже прежде сказанное: Надежда Залшупина скорее всего отгадала тайну этой загадочной надписи; подсказка находилась в том месте альбома, которое Гумилев выбрал для своего нового автографа – вышеприведенного «Экспромта». Достаточно было перевернуть страницу назад, чтобы увидеть картинку, вполне аналогичную нарисованной в книге Йейтса, а напротив картинки – имя и фамилию той женщины, о которой думал Гумилев.
Перевод «Графини Кэтлин», вероятно, пропал при аресте Гумилева Петроградской ЧК. Возможно, был еще один экземпляр, уехавший вместе с Надин Залшупиной в Берлин и затерявшийся там в редакционных архивах. Стоит отметить, что в любом случае перевод вряд ли мог быть опубликован в России в тех исторических обстоятельствах. Сюжет пьесы – целый край поражен голодом, крестьяне продают свои души бесам, чтобы спастись от смерти, молодая графиня ценой собственной души спасает их от ада, но Небеса не дают ей погибнуть и принимают к себе – слишком вызывающе резонировал с реальными событиями 1921–1922 годов: катастрофический голод в Поволжье, миллионы погибших, изъятие церковных ценностей под предлогом борьбы с этим бедствием и т.д.
«Развлекайтесь, но не занимайтесь политикой», – писал Гумилев Ларисе Рейснер в мае 1917 года по пути из России в Лондон. Но это не сбылось. Вернувшись в Россию, он застал Рейснер в самой гуще политики – комиссаром, участником боев на Волге, женой командующего Балтийским флотом. Идейно они остались так же далеки, как и прежде. И все-таки это о ней он думал, переводя пьесу Йейтса о графине Кэтлин, отдавшей душу за народ – голодный, темный и неблагодарный.
