Философский «иноходец»

Первый русский диссидент и любомудр. Иосиф Евстафий Вивьен де Шатобрен. Портрет П.Я. Чаадаева. 1820-е гг. Государственный исторический музей

Петра Чаадаева его современники чаще всего называли «басманным философом». Подразумевалось, что оригинальной философии у нас не было, нет и быть не может, и это просто такой московский чудак с улицы Басманной, завсегдатай салонов и Английского клуба, местная достопримечательность. Но были и другие, видевшие в Чаадаеве национальное достояние России, и должно было пройти немало времени, чтобы подтвердилась их правота – обнаружились действительный масштаб этого самодеятельного мыслителя и размер его вклада в русскую культуру. Живя в такой стране и в такое время, где и когда попытка мыслить вслух без санкции и разрешения властей приравнивалась к бунту, Чаадаев сумел стать первопроходцем. Он был не только первым русским диссидентом в изначальном, неполитическом смысле – то есть ИНАКОМЫСЛЯЩИМ, но и зачинателем русской философии также в изначальном смысле – то есть ЛЮБОМУДРОМ, культивирующим искусство мышления и живущим в мире метафизическом и трансцендентальном более, чем в физическом. Откуда он такой взялся вдруг в полусонной стране, в деспотической империи? Да оттуда же, откуда его младший друг Пушкин: оба made in Russia, оба из поколения, разбуженного освободительной войной 1812 года.

Писать о философии в газете – гиблое дело, поэтому поговорим о философе.

Петр Яковлевич Чаадаев (1794–1856) – потомственный дворянин из давно обрусевшего литовско-тюркского рода, породнившегося со славным княжеским родом Щербатовых, да только вот беда – полный сирота с трехлетнего возраста. Мать Петру со старшим братом Михаилом заменила одинокая тетка, а опекуном сделался их дядя, просвещенный екатерининский вельможа. Тетка души не чаяла в осиротевших племянниках и баловала их, а дядя постарался дать им образование наравне с собственным сыном: нанимал для их обучения известных профессоров, приставил гувернера-англичанина, научившего своих воспитанников свободно говорить и писать по-английски и пить грог, всех троих отправил учиться на три года в Московский университет, а затем отдал в Семеновский полк, в котором традиционно проходили военную службу мужчины из рода Щербатовых и рода Чаадаевых.

Братья едва успели занять место в строю, когда Наполеон с полумиллионным войском вторгся в Россию. Русские командующие берегли любимый полк российских императоров и всю кампанию 1812 года держали его в резерве. Тем не менее на Бородинском поле и под Малоярославцем братьям довелось побывать под обстрелом и нюхнуть пороху, а в деле они сумели проверить себя уже после изгнания Наполеона из России. В Польше Петра Чаадаева свалила горячка, но он оправился и ходил в штыковую атаку под Кульмом, был награжден. С русской армией он дошел до Парижа, где капитуляцию французов принимал его ближайший друг и будущий декабрист Михаил Орлов, родной брат будущего начальника тайной полиции. После окончания военных походов перед Чаадаевым открывалась возможность головокружительной карьеры. Родовитый аристократ, умен, богат, красив как полубог, первый русский денди в великосветских салонах двух столиц, в 23 года – адъютант командующего гвардейским корпусом, в 25 – ротмистр и без пяти минут флигель-адъютант самого государя. Связи – какие нам не снились. Еще в Польше Чаадаев вступил в одну из масонских лож, членами которых не были разве что российские императоры, зато были великие князья, настоящие и будущие министры, декабристы, шефы тайной полиции, дипломаты, самые прославленные писатели и проч. Ничего особенного в том не было – во Франции в масонских ложах состояли не только предтечи революции, но и казненный революционерами Людовик XVI и будущий император Наполеон. Это были тайные кружки «непрямого» действия – кузни элиты и трамплины карьеры в детских одеждах конспирологии, мистики и нищенской в интеллектуальном отношении философии. Первые тайные организации политических заговорщиков в России были «срисованы» с этих квазирелигиозных закрытых элитарных клубов. То было недолгое и счастливое время безнаказанного «блестящего дилетантизма» (по удачному определению одного из первых биографов Пушкина, подхваченному столетие спустя Окуджавой).

И вдруг Чаадаев сходит с рысистого карьерного бега и переходит на «иноходь» – в конце 1820 года он неожиданно подает в отставку. История туманная и запутанная. Чаадаева послали в Троппау, на конгресс Священного союза, с донесением Александру I о волнениях в Семеновском полку, который вскоре был расформирован. Друзья надеялись, что он замолвит словечко за бывших однополчан, недоброжелатели же считали, что Чаадаев сам напросился и готов был ради карьеры предать боевых друзей. Он отправился в Германию в коляске, как барин, со своим камердинером, не спеша и намереваясь разговаривать с Александром чуть не на равных. Естественно, царю все это не могло понравиться, он и подмахнул пару месяцев спустя прошение Чаадаева об отставке, без обычного в таких случаях повышения в чине. Надо платить за гордость и красивые жесты, но без них Чаадаеву небо казалось с овчинку. В 1821 году он ровно так же порвал с тайными обществами (масонским и декабристским), запрещенными через год указом императора, – что делает честь им обоим.

Пару лет Чаадаев пожил в Подмосковье с теткой и вышедшим в отставку братом, с которым в 1822 году они разделили почти миллионное, в денежном выражении, наследство (сам черт ногу сломит в имущественном положении русского дворянства: закладные, опекунские советы, векселя, банковские проценты – как они со всем этим справлялись, будучи, по существу, бездельниками и сибаритами?!). Братья одновременно, но по-разному переживают послевоенный синдром. Старший после обыска в усадьбе тетки собирается осесть в родовом имении в 400 верстах от Москвы и заняться экономикой и философией, но начинает прикладываться к бутылке. Младший твердо намерен покинуть Россию и поселиться в Швейцарии. Заграница влечет его с неодолимой силой – он вкусил ее в военном походе на марше и теперь желает разобраться, отчего там есть ВСЁ, а здесь нет НИЧЕГО. В 1823 году Чаадаев продает свою первую «либеральную» библиотеку, берет с собой денег побольше и отправляется в заграничное путешествие, растянувшееся на три года.

Его отъезд больше напоминал побег, но, по существу, являлся паломничеством в «страну святых чудес», какой Запад традиционно рисовался русским путешественникам на протяжении нескольких столетий. Начать он собирался с Германии, да подвернулось английское судно, и, чтобы не терять времени, он сел на него – из-за бури на море путешествие заняло вместо недели месяц. Пожив в Англии, он быстро понял, что надо или поселяться здесь насовсем, или отправляться дальше. И Чаадаев постарался за три года посмотреть, узнать и присвоить чужое ВСЁ, чтобы впоследствии, уже осев безвылазно в Москве, иметь до самой смерти в изголовье сладкую мозговую кость, которая зовется в просторечии Западом. Ему уже не забыть не только готические соборы и шедевры великой живописи, перед которыми только стоять и плакать, не только великие города и совершенно не похожие на русские деревни, но и морскую бурю на Балтике, едва не поглотившую корабль, альпийскую скалу, с которой ему неудержимо захотелось броситься в пропасть, а также поля отшумевших сражений, с их абсурдом жизни и смерти. Чаадаев стремится насколько возможно раздвинуть свои представления о Божьем большом мире и одновременно вопрос разрешить: отчего так дивно устроены цивилизация и само мироздание? Он не жалеет денег на книги естественно-научного, философского и религиозного характера. Он разговаривает на волнующие его темы с английскими проповедниками и католическими аббатами, с немецким философом Шеллингом и русским поэтом и дипломатом Тютчевым.

Грубо говоря, Чаадаев «забеременел» от Запада и возвратился в Россию вынашивать ворочавшуюся в нем мысль.

Здесь в 1826 году он встречается после долгой разлуки с возвращенным из опалы Пушкиным, с которым познакомился и подружился десятилетием ранее – офицер расквартированного в Царском Селе гусарского полка с юным лицеистом. О спасительной роли старшего товарища и наставника в своей жизни Пушкин высказался исчерпывающим образом в стихотворных посланиях Чаадаеву. Чаадаев не только настроил поэта на более серьезный лад, но и стал одним из тех, кто, используя связи, добился для него самой мягкой из возможных ссылок – на юг, в Новороссию. Более того, Чаадаев послужил прототипом образа Онегина, для которого поэт позаимствовал у друга его холодный острый ум и пресыщенный дендизм: «Второй Чадаев, мой Евгений...», «Они сошлись. Волна и камень/ Стихи и проза, лед и пламень...»

Но прошли годы, и роли сильно переменились. В одной из московских квартир Пушкин читал свою новую трагедию «Борис Годунов», а Чаадаев с изумлением смотрел на своего младшего товарища и воспитанника – и не узнавал его. Возмужавшая мысль поэта творчески осваивала те территории, перед которыми мысль Чаадаева еще только топталась в нерешительности. Отныне Чаадаеву придется догонять друга в развитии политического и исторического мышления. Оба одинаково отнеслись к поражению декабристов и подавлению польского восстания, но Пушкин всякий раз реагировал оперативнее. Главное отличие состояло в том, что мысль Александра Сергеевича, не будучи приземленной, всегда была более предметной и конкретной, тогда как мысль Петра Яковлевича страдала отвлеченностью и заданностью, отчего ее часто заносило, что он и сам чувствовал. Позднее, выносив свою систему взглядов в добровольном затворничестве и изложив ее в «Философских письмах», он попытается заразить ею Пушкина, чтобы через него воздействовать на читающую публику. Об этом говорят его письма, адресованные поэту на рубеже 1830-х годов. Новые взгляды Чаадаева произвели на Пушкина сильное впечатление, но он не поддался искушению податься в проповедники (как позднее это сделает Гоголь) и незадолго до гибели в неотправленном им возражении философу суммировал свои расхождения по существу с позицией Чаадаева.

После «блестящего дилетантизма» декабристского периода в 1830-х годах наступил удивительный период интенсивной умственной работы и недолгого мировоззренческого перемирия, когда в России спорили со всей страстностью, но уважительно и не переходя на личности, западники со славянофилами, социалисты с анархистами и консерваторами, материалисты с идеалистами и даже... жертвы с палачами. Но так не могло продолжаться долго.

Чаадаев был одной из самых своеобычных фигур николаевского периода русской истории. Многие видели в нем слепок аристократа XVIII века, исчезающую породу, пережиток. Его облик отличался крайне нехарактерной для русской среды жреческой иератичностью – Чаадаев не двигался, а торжественно священнодействовал, не говорил, а проповедовал, не беседовал, а исповедовал (за что его, как и Гоголя, обожали женщины – в которых оба они видели лишь чуткую и самоотверженную паству).

Один проницательный дореволюционный исследователь и публикатор Чаадаева разглядел в нем чуть не «Каменного гостя» – с безволосой мраморной головой, на которую «не сядет ни мотылек, ни муха, ни комар». А великий поэт Осип Мандельштам, пребывавший под огромным впечатлением от личности и философии Чаадаева (не случайно в акмеистский период к нему самому пристало прозвище «мраморная муха»!), также отмечал «холод маски, медали» в облике Чаадаева и вопрошал: «След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества, – такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли он проведен по стеклу?»

Чаадаев являлся оселком, о который затачивалась мысль западников, славянофилов, неистового разночинца Белинского, будущего политэмигранта и издателя «Колокола» Герцена, баррикадного анархиста Бакунина (которого Чаадаев в откровенной беседе с шефом жандармов назвал своим воспитанником, от чего тот только крякнул и в негодовании вышел вон). Идейное перемирие постепенно заканчивалось, молодежь требовала действий, а не слов. А Чаадаев продолжал говорить и мыслить.

Обратимся наконец к появлению «Философских писем».

После трех лет пребывания в западных столицах и на европейских курортах очутиться поздней осенью 1826 года в богом позабытой русской деревне, в безлюдной местности, в окружении невыразительных и аморфных лиц, ощущая общее неблагополучие и необязательность всего происходящего, – надо признать, это был сильный контраст. Не ужившись с теткой и братом, Чаадаев через год перебрался в Москву, где еще пару лет вел нелюдимый образ жизни и едва не рехнулся, по общему мнению. А между тем это были годы не бегства в болезнь, а изнурительного интеллектуального труда и мозгового штурма. Рассудок Чаадаева напоминал перенасыщенный раствор, и оказалось достаточно очередного женского письма, чтобы началась бурная кристаллизация его философской доктрины. Женщины фактически признавались Чаадаеву в любви, подобно онегинской Татьяне, а Чаадаев, не отвечая на чувства, поучал их, как жить и во что верить. Его «Философские письма» адресовались не им, а всей России (оттого и не были им отправлены, а корреспондентки – что: одна умерла до срока, другую муж поместил в психлечебницу; остальные боготворили и опекали философа до конца его дней). Это жестокий момент, но лучше знать, что бесплатных достижений не бывает – кто-то всегда за них платит. Чаадаев, чтобы задержаться в Европе, способен продать в рекруты столько мужиков, сколько понадобится. Он полагает совершенно естественным перекладывать свои заботы материального плана на старшего брата, родню, поклонниц и приверженцев. Он способен порой умыть руки (как в случае с адресатом первого философского письма или с его публикатором, поплатившимся закрытием своего журнала и ссылкой), лишь бы его самого оставили в покое – позволили жить в мире мысли и не трогали его «чертежей». И как это ни прискорбно, без такого этического попустительства не видать бы нам его «Философских писем» как своих ушей.

Счастливая мысль Чаадаева изложить свои идеи и символ веры в виде писем подарила нам русскую философию, немыслимую без страсти и вдохновения. Строгая логика, порождающая громоздкие философские системы, вызывает у нас благоговение, но и скуку – она противна самому строю славянского ума, языка и темперамента – другое полушарие мозга работает. Нам ближе «неправильные» западные мыслители, такие как Блаженный Августин, Паскаль, Монтень, Кьеркегор, Ницше. И письмо – парадоксальная и афористичная литературная эссеистика – идеальный для такого мышления жанр.

Самым оригинальным и скандальным является первое из «Философских писем» – единственное опубликованное при жизни Чаадаева, за которое по личному распоряжению императора Николая I философ был объявлен сумасшедшим и подвергся временной изоляции от общества и запрету писать (не правда ли, это напоминает что-то до боли нам знакомое?). Занятно, что если до того Чаадаев был просто в моде (пушкинская эпоха стала звездным часом эпистолярного жанра в России, частные письма ходили по рукам, копировались и комментировались – своего рода дворянский самиздат и Интернет), то после скандала с публикацией в журнале «Телескоп» первого письма в русском переводе (а все они написаны по-французски) его автор обрел такую громкую славу, какой не имел до него ни один русский литератор, включая Пушкина (что служит лишним напоминанием мирской власти о пределах ее компетенции и могущества).

В первом письме Чаадаев застолбил тему судьбы России и вбил кол настолько крайний, что на его фоне всякое последующее суждение о России, даже самое недоброжелательное, могло выглядеть только в большей или меньшей степени благонамеренным. И тем не менее это не было русофобское сочинение – напротив. Историософская публицистика и постановка России в контекст всемирной истории под знаком Провидения стали тем краеугольным камнем, той «печкой», от которой «плясали» впоследствии русские мыслители всех направлений, задававшиеся вопросом о судьбах России.

Было в Чаадаеве что-то от дворцового главного евнуха – неутоленное честолюбие, отсутствие юмора и любовь к авторитарности. Отсюда его симпатии к скрытым формам власти над умами – масонству, унитарной и методистской церкви, папизму – и внезапные приступы мистицизма. Неудивительно, что он верил не в спасение, как подобает христианину, а в самосовершенствование, по сути, являлся приверженцем так называемой философской веры, то есть религии без символа веры и догматов. Но писателем и философом Чаадаев был от Бога – места не хватит, чтобы привести здесь его глубокие и блестящие афоризмы, навсегда впечатавшиеся в сознание всякого мыслящего россиянина.

Умер он в самый канун Пасхи 1856 года, за Страстную неделю состарившись, по свидетельству современников, лет на тридцать, безошибочно почувствовав, что эпоха, порождением которой он был, закончилась. Давно нет Пушкина, Жуковского, Гоголя, европейские революции привели к господству посредственности, Крымская война постыдно проиграна, император Николай умер, а у нового царя «оловянные глаза» и оттого нет ему веры – да и на белом свете дел особых больше не осталось. Следом за Чаадаевым потянутся в том же году его «заклятые друзья» славянофилы – почти никто из них не доживет до великих реформ 1861 года.